|
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
НА ПУТИ К МАСТИТОСТИ
1881-1889
В опыте, в бденьи, в борьбе;
Думы окрепли, созрели
Новые грани и цели
Жизнь призывали к себе.
Вяземский 1
ГЛАВА 1
ПОКОЙ ПРИ "ЖЕНСТВЕННОМ РАВНОВЕСИИ"
Возвратясь в июле 1881 года из Киева, снова зажили мы у "Тавриды". Ценя ее тишину и свежесть, Лесков уже никогда не изменял ей.
Настроение отца поднялось, как только поезд помчал его от Киева к "милому северу", давно вытеснившему из его сердца "сторону южную" 2.
Меня, школьно замуштрованного, как говорили военные - "зацуканного", дичившегося юношу, поражала общительность отца, легкость, с которой он находил неисчерпаемые темы для бесед со спутниками любых общественных положений, званий, профессий, лет.
Убеленные сединами, строгие обликом, длиннобородые купцы, корректные сановники в бакенбардах, петушливые военные генералы, духовенные всех иерархических степеней и исповеданий, мелкая приказная сошка и даже начавшие подсаживаться от Москвы армейские лихие юнкера Тверской кавалерийской сморгонской академии, попросту "сморгондии" *, - все быстро очаровывались богатством опыта и знаний блестящего собеседника.
* В местечке Сморгонь Виленской губернии долго существовала, учрежденная князьями Радзивиллами, школа для обучения медведей, прозванная Сморгонской академией. В шестидесятых годах так же окрестили и вновь учрежденные юнкерские училища, куда принимались полковые вольноопределяющиеся из недоучившихся в среднеучебных заведениях. Такие училища были в каждом военном округе по одному для пехоты, а для кавалерии два на всю Россию - в Твери и Елисаветграде.
На Сергиевской 3 нас ожидал безупречный порядок, тишина и ровность домашнего ритма. Мельчайшие требования отца выполнялись, вкусы учитывались, желания угадывались.
В сумме - воплощалось "женственное равновесие", о котором позже грустно писалось одному родственному лицу со знаменательным заключением: "тогда я становлюсь благодарен за мой покой и предан душою без раздела" *.
Мелковатая, щуплая, узкогрудая, должно быть чахоточная, с бледным непримечательным, но неглупым лицом, Паша говорила негромко, двигалась бесшумно, работала умело и неустанно. Оценка ее достоинств росла, положение укреплялось. Она это знала. И все-таки в ее лице не виделось удовлетворенности, с него не сходило месяц от месяца становившееся более заметным приглушенное раздумье.
Не к добру Лесков, радовавшийся воцарившемуся в доме, обеспечивавшему рабочий покой порядку, стал слишком много и слишком горячо "подавать" виновницу создавшегося благополучия.
Беллетристическая потребность образов предательски подсказала ему более чем смело найти внешнее сходство ее с Дездемоной - по изображению последней в лейпцигском кипсеке шекспировских женщин, изданном Брокгаузом в 1857 году. По живости темперамента, в подтверждение такого вывода разворачивался лежавший на переддиванном столе злополучный альбом. Иногда это совпадало с моментом, когда живая Дездемона подавала в кабинете гостям чай. Некоторые проявляли льстивый интерес, с напускным вниманием всматриваясь в гравюру, как и в живую натуру, некоторые являли холодноватую рассеянность, не остававшуюся без возмездия.
Всем становилось легче, когда увесистое издание закрывалось и ложилось на свое обычное место, а разговор переходил к более общим и широким темам.
Шекспировская Дездемона, видимо, нарушила личное равновесие Прасковьи.
Вернулся я как-то ранее обыкновенного из корпуса, открыла мне дверь кухарка. Отца дома не было. Улег-
* Письмо Лескова к В. М. Бубновой от 2 января 1883 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
шись в кабинете на шезлонг, я принялся за газеты, в которых всего больше привлекали меня переводные романы, с дуэлями и всяческой чепухой из великосветской парижской жизни. Особенно мне нравились Ксавье де Монтепен и Буа де Буаробей, обильно публиковавшиеся в "Петербургской газете". Прошло с четверть часа. Звонок. Затяжной "междоусобный" 4 разговор в дверях. Доносится упорствующе-неприветливый говорок Паши и другой, не сразу мною опознанный... Прислушавшись срываюсь в переднюю. "Отойдите прочь", - едва владея собой, тихо говорю я держащейся за ручку входной двери, побелевшей от неожиданности Прасковье.
Поведя по мне цепким, из-под низа брошенным взглядом, она, беззвучно скользнув, исчезла.
Мать моя, успокаивая меня, просит передать что-то отцу и предать заслуженному забвению недостойный внимания "пассаж". Посидев немного, она ушла.
В начале седьмого часа, с почти обычным опозданием, приехал отец. Прошел обед. Сел я за приготовление обильных уроков. Все понемногу растворилось в ученических заботах, смене повседневных мелочей, интересов.
В одном неоконченном рассказе, в главном герое которого Лесков явно подразумевал себя, говорится, что по его "теплой простейшей натуре" ему дана была несчастная способность "снаровить женщине".
Всегда ли бывало так - определять трудно, но с "Дездемоной", пожалуй, да.
Едва ли случай в передней мог сколько-нибудь серьезно повлиять на дальнейший ход внутридомашних наших событий. Вернее, Паша не один раз останавливалась на из века свойственной каждой женщине ее ранга мысли о том, как бы "закон принять", выйти за хорошего человека своего круга и уровня и зажить простою, во всем своею личною жизнью. Несомненно, не раз обсуждалась ею неопределенность настоящего, призрачность будущего.
Где-то у Мопассана старый генерал, подвергая сомнению легкость завоевания искреннего расположения молодой женщины человеком так называемого почтенного, но малоприятного возраста, мужественно сознается, что, заскучав по ласковой женской улыбке, он берет под руку своего молодого красивого адъютанта, идет с ним по люд-
ным улицам города и ловит улыбки, брошенные его счастливому спутнику. Автор знал женщин. Назидательным примером он предостерегал забывающих свои годы от опасных самообольщений.
Грибоедовская служанка с исконно народной трезвостью приходит к неоспоримому выводу: "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь" 5.
Проведя не одно лето на острове Эзеле, Лесков записал эстонскую пословицу: "Всякая курица на насест хочет". Она так понравилась писателю, что он поставил ее эпиграфом к одной острой, шестьдесят лет терпеливо ожидающей публикации, статье *.
Заветное, неоспоримое желание не совсем еще упустившей молодость женщины: прочный союз, семья.
Удача, видимо, шла Паше навстречу.
К концу 1881 года она начала часто проситься "со двора". Это было ново. Замкнутая замкнулась еще крепче.
В первых числах марта следующего года она, не без смущения, коротко, но твердо заявила: не взыщите, ухожу, иду замуж.
Декларация была принята как бедствие. Женственное, а с тем и рабочее равновесие шло прахом. Трудно перенося какую бы то ни было неприятность в самом себе, Лесков делился происшедшим почти со всеми без разбора. В адресной его книжке появилась собственноручно сделанная им запись:
"(Паша) Пр. Анд. Игнатьева, Фонтанка, N 132, кв. 281" **.
Будущий ее муж служил или работал в знаменитой "Экспедиции заготовления государственных бумаг", где печатались государственные кредитные билеты, то есть бумажные деньги, гербовая и вексельная бумага и т. д. Служащие и квалифицированные рабочие имели там квартиры, неплохо оплачивались, получали медали "за усердие", при большой выслуге - почетные звания, а то "выходили" даже и на "классный чин".
В новой жизни все, начиная с служилого положения мужа и казенной квартиры, - устойчиво, складно да ладно. "Со двора" отпрашиваться уже не придется: сама хозяйка! Чего краше.
С годами я отвык вспоминать, по правде сказать, не
* "Темнеющий берег"; статья написана в 1887 г. - ЦГЛА 6.
**Архив А. Н. Лескова.
лишенную замечательных достоинств Пашу. Но вот, почти в канун смерти отца, появился боевой его рассказ с едким и вызывающим заглавием - "Дама и Фефела" *. Дан был ему и подзаголовок - "Из литературных воспоминаний". Последний оказался далеко не отвечающим действительному содержанию этого частию полемического, частию беллетристического и всего менее мемуарного, произведения.
В писателе-критике, терпевшем семейные невзгоды с которых начинается повествование, между строк предлагается видеть Н. И. Соловьева 7. Но он умер 4 января 1874 года в Москве, куда переселился за несколько лет до своей кончины. Ни о какой "фефеле", оставшейся с ребенком от него, у нас никогда не поминалось. Во всяком случае, если она и существовала, все противоречило ее появлению в Петербурге. Это надо было обойти. Воспоминания невольно перестроились в свободное творчество. Так было удобнее и для завязки, и для гибкости композиции, и для умножения лиц, положений, событий, В основе была задача противопоставить зловредной "даме" добросердечную, пусть и апокрифичную, "фефелу". В лепке последней неожиданно я узнал кое-что, взятое от полузабытой уже Паши. Героине дается памятное имя - Праша. Ей присваивается Пашин говор: "слов нет, я примеров воспитания не получала". Как та - она рассудительна: "во все вдумывалась", и т. д.
До сильно поспешившей старости жил образ, звучала речь. Захотелось литературно их сберечь, хотя бы придав и другому лицу.
Дальше почти автобиографично рассказывается фактически о собственной болезни по весне 1880 года, о том, как при заботливом уходе сам автор "пошел на поправку". Отсюда шла глубокая благодарность, легко переходившая в Воспоминания претворялись в трактат на острую и живую тему, поставленную в первых строках рассказа: "какие подруги жизни лучше для литератора - образованные или необразованные". Любопытно, что почему-то завершается он неожиданным полуисповедным предположением: "Если бы писатель жил долго, я думаю, что он бы ею <Прашею. - А. Л.> наскучил и она окончила бы свою жизнь гораздо хуже".
* "Русская мысль", 1894, N 12.
"Ступает старость осторожно", - любил цитировать Лесков. И сам уже иногда "ступал" и судил осторожнее 8.
"Фефела"-Паша, конечно, не знала концовки рассказа, но в свое время могла "прозирать" возможность для себя и такого оборота.
Творческая производительность лет "равновесия" достаточно велика и ценна. Сюда входят: "Несмертельный Голован", "Белый орел", неувядаемый "Левша", "Штопальщик" и другие, менее значительные рассказы. Кроме того, помещена масса газетных статей, статеек и совсем мелких заметок. Поработано.
Без хозяйки, говорит народ, дом сирота. С уходом Паши у нас наступило смутное время. Горничных-домохозяек, экономок в русских городах не было. Напасть на толкового или хорошо подготовленного человека было трудно. Шла непрерывная смена самых разнородных типов, один другого малонадежнее.
Только к весне 1882 года появилась некая эстонка Кетти Кукк, о которой не избежать говорить, но подальше. Здесь достаточно сказать, что так или иначе она продержалась до октября 1885 года, когда было признано необходимым ее удалить.
Сообщение об этом, полученное мною от отца в Киеве, в своем конце вылилось в полное драматизма воспоминание.
"В доме у меня все продолжаются нестроения. <...> Здоровье мое неважно, усталость - безмерная, радости в жизни никакой; в доме все кое-как и нет даже отдыха. Найти подходящего человека вести дом - даже отчаиваюсь. Что ни перемена - все хуже, и о Паше вспоминаю как о моем ангеле-хранителе. Ничего равного ей не вижу и не знаю - как мне жить в доме моем" *.
Давняя утрата была так тяжела, что с упоминания о ней начиналась впервые задуманная автобиографическая документация всей жизни, увы, не развернувшаяся.
Во всю эту жизнь от "дам" шли одни "Liebesfieber'ы" *, оставившие воспоминания, полные отравы. Умиротворяющее, благотворное "женственное равновесие", к несчастию обидно краткое, пришло раз - с "фефелой". Память о ней жила не увядая и как будто "без раздела" с другими образами и представлениями.