Николай Лесков: Жизнь Николая Лескова. Часть 6. Глава 6.

Вступление

Часть 1: 1 2 3 4 5 Прим.

Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.

Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.

Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.

Часть 5: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.

Часть 6: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.

Часть 7: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.

Примечания, условные сокращения

Ал. Горелов: "Книга сына об отце"

Назад Вперед

"Я был за границею три раза, из которых два раза проезжал "столбовою" русскою дорогою, прямо из Петербурга в Париж, а в третий, по обстоятельствам, сделал крюк и заехал в Вену", - не совсем точно в определении маршрутов, но верно в указании числа поездок повествует Лесков, разворачивая свой рассказ "Пламенная патриотка" **, по первоначальной публикации - "Император Франц-Иосиф без этикета" ***.

Первой, самой богатой впечатлениями и отражениями их в корреспонденциях и статьях, как и очень любопытной второй - отведено свое место в предшествовавших частях и главах ¹¹³.

Начав сильно тучнеть и еще сильнее поддаваться непрерывному раздражению и относя многое здесь к "печеням", в которых многое "засело" с давних лет и приумножалось за последние, он, посоветовавшись с врачами, решил летом 1884 года полечиться в Мариенбаде, оставившем у него благодарную намять с 1875 года.

Я, сдав очередные экзамены, поехал на Украину, а он стал подгонять дела и собираться. Было условлено, что,

*** "Исторический вестник", 1881, N 1, с. 139-146. При вторичной публикации в сборнике "Русская рознь", СПб., 1881, с. 203-214, рассказ озаглавлен: "Император Франц-Иосиф и Анна Фетисовна".

окончив курс лечения, он на обратном пути заглянет на недельку в Киев повидаться со старухой матерью и прочими единокровными, после чего мы вдвоем вернемся домой в Петербург.

Едва я добрался до Киева, как туда пришло на мое имя письмо отца ¹¹⁴, только что известившегося о кончине там его друга Филиппа Алексеевича Терновского, и тем же днем писал он по этому же поводу, в Киев же, и Ф. Г. Лебединцеву ¹¹⁵. Начиналось образцовое воплощение лесковского исповедания: при беде в писательской семье - "мистику-то прочь", а помогай - "преломи и даждь".

"Киевской старины", аборигену города, человеку книжному, со связями в местном обществе, Лесков пишет:

Вчерашняя депеша из Киева о погребении друга нашего Филиппа Алексеевича Терновского меня потрясла до глубины души. Мы с ним одновременно понесли одинаковые гонения несправедливых людей, и я это перенес, или, кажется, будто перенес, а он, - с его удивительно философским отношением к жизни, - опочил.... Пожалуй, не выдержал... Сколько горя свалилось вдруг на эту прекрасную, умную и светлую голову! Какая сила вызывает эту "кучность бед", которые, по словам Шекспира, "любят ходить толпами". - Бедный, бедный и милый Филипп! Кротчайший бе паче всех человек и сколько печалей и обид он встретил!.. И еще более того, - поверьте, что, кроме очень немногих нас, он остался для большинства "интеллигентов" так, чем-то крайне незначительным... Кроткий Филипп сослужил свою службу "овна Авраамова" и для тех, которые, не видя его, считали его "нечесаным зверем" и, ища, кого заклать "в жертву богу", заклали его...

Прошу и молю вас утолить неодолимую потребность моего сердца знать, отчего он умер и какое и в каком положении осталось семейство? Прошу об этом не для литературы, а для себя. Я любил его всем сердцем.

По счетам с некоторыми редакциями у меня с покойным есть совместничество. Я разумею некоторый литературный материал, который он мне дарил, но которого я в дар принять не желал, а теперь тем паче не желаю.

Счет этот на его долю составляет 129 рублей, которые я сегодня же посылаю в Киев...

Для литературы из трагедии Терновского желательно бы сохранить хоть одно самое существенное. У меня есть его письма. Переписка между нами шла деятельная до тех пор, пока обоих нас придавило бесправие, и руки опали от всего. Думаю, что кто же нибудь пожелает сохранить этот милый и чистый облик среди профессоров банконсиственного * настроения... Кто же это будет сей? И кто столь превосходно пишет, чтобы все взять на себя одного и, может быть, погубить хороший материал? Не позволите ли мне просить вас сообщить, кому уместно, мое мнение, что книгу о Терновском, может быть, лучше было бы составить не так, чтобы один кто собрал и объединил все, что знают многие. А напротив,- не лучше ли сделать так, как издал Михневич книжку о Якушкине **, то есть собрать воспоминания многих и не резюмировать их. Это гораздо живее и интереснее и ходче идет в продаже. Пусть всякий вносит свой взгляд и свою субъективность, а читатель сам резюмирует. Это, без сомнения, живее однотонной канители и, повторяю, это русской ленивой публике более нравится. Печатать, разумеется, надо без цензуры. Я охотно и безвозмездно дам и копии с писем и отдельный очерк моих личных воспоминаний с моею подписью. Вообще я прошу не отстранять меня ни от какого предприятия, имеющего задачею поставить имя Терновского на вид..." ***

Я страшно потрясен напечатанною вчера телеграммою о кончине Филиппа Алексеевича Терновского, который был мне мил и близок по симпатиям и даже по несчастию. Оба мы были одинаково и одновременно оклеветаны и вышвырнуты из службы, как люди "несомненно вредного направления". История эта, подлая и возмутительная по своему гнусному и глупому составу, была

** Сочинения П. И. Якушкина. Изд. Михневича. СПб., 1884, Биографический очерк С. В. Максимова. Воспоминания Боборыкина, Вейнберга, Горбунова, Курочкина, Лейкина, Лескова, Минаева и других ¹¹⁶.

тяжела для меня (и остается такою), а Филиппа Алексеевича она стерла с земли. - За несколько дней пред этим я собирался писать ему. У нас есть маленький совместный заработок, составляющий для него 129 рублей. - Деньги это небольшие, но я не знаю - в каких обстоятельствах его кончина застигла его семейство. Сегодня же отдаю Мише 129 рублей для отсылки их завтра на имя брата, Алексея Семеновича, а тебе приказываю тотчас сходить к Алексею Семеновичу и попросить его, чтобы он сам взял с почты и выдал тебе те деньги или же надписал тебе доверенность на получение их.

2) Не ожидая прихода денег, сходи за Житомирскую заставу, по Вознесенскому спуску в дом N 7-й, принадлежавший покойному Филиппу Алексеевичу, и спроси: где его дети и кто при них за старшего? Повидайся и скажи о моем глубоком и скорбном участии.

3) Если бы это было чем-нибудь затруднено - сходи на Софийской площади в редакцию "Киевской старины" к редактору Феофану Гавриловичу Лебединцеву

а) кому ты должен отдать деньги, высылаемые отцом?

и в) занят ли кто-либо и кто именно его трагическою биографией? При сем скажи, что у меня есть много писем Филиппа Алексеевича и я их предоставлю охотно в распоряжение биографа.

Если же Лебединцев об этом ничего не знает, то узнай мне от кого-нибудь (может быть, и от него же) - как зовут профессора университета Иконникова... и где он живет?

Если можно сообщить мне оттиски трех речей, сказанных над гробом несчастного этого мученика ума и справедливости, то я буду чрезвычайно этим обрадован. - Выслать все это мне под бандеролью с маркою 5 копеек и адресом: Oesterreich, Marienbad, H-rn Nikol Leskow, poste restante.

Когда уяснишь себе, кому должны быть вручены деньги, чтобы они дошли детям покойного, а не распылились по чужим рукам, - тогда отнеси туда деньги и в получении их возьми записку.

Тут же оказывается, что и волнующие события, как и беды, идут одно за другим: через три дня отец шлет мне новое письмо:

Уезжаю сию минуту. Остановлюсь только на день в Варшаве. Задержался сюрпризом Гатцука, который хватил следующую заметку, всеми приписанную мне:

Усопший митрополит киевский Филофей известен по своему глубокому благочестию, доходившему до сурового аскетизма. На конце дней его господь послал ему духовное испытание, произведшее в нем тяжкую болезнь - нервное расстройство, дошедшее до некоторого умопомешательства. В этой болезни и преставился вскоре честный подвижник.

Ныне, когда усопший иерарх "ничтоже речет о себе", на судебном разбирательстве по делу Булах является свидетельство, что будто бы покойный митрополит за 30000 руб. (те же 30 сребреников) предал, по просьбе Булах, девицу Мазурину на распятие - благословил ее идти в миссию в Сибирь, что перед кончиною, в болезни, и он, видимо, боялся, чтобы не пострадать от правительства за эти 30 тысяч, и т. д.

Что в этом свидетельстве правда, что ложь? "Ничтоже речет" в ответ свидетелю ни почивший наш благочестивый иерарх, ни помешанная ныне девица Мазурина.

Но кто же этот свидетель, так смело бросающий грязью в православного святителя? Тот самый Тертий Иванович Филиппов, охранитель "благочестия", который один из первых провидел в рассказах г. Лескова "Заметки неизвестного" якобы вредное глумление даже над духовным саном, потому лишь, что в созданных фантазиею автора типах из духовного сословия автор осмеивает несомненно вредные начала, существующие в духовенстве, как то: обожание формы, человекоугодничество, гордыню, ложь и тому подобные человеческие слабости; тот самый "эпитроп" гроба господня, наследник Готфрида Бульонского, поборник у нас константинопольских фанариотов, добивающихся создать в православном мире своего рода папство, признавший вместе с фанариотами болгарскую церковь еретическою за некоторое обособление ее от гра-

бежа и подавления славян-болгар греческим духовенством, тот самый Т. И. Филиппов, который мечтает попасть в оберпрокуроры св. Синода и о котором гласит некий эпиграф:

Я должен был это опровергнуть не потому, чтобы боялся Филиппова, но потому, что этот человек сделал мне слишком много зла и я не хочу шутить с ним. Я поступил бы иначе и смелее. Здесь я не мог опровергнуть, - все боятся, но я послал три письма в Москву - в "Курьер", в "Русские ведомости" и в "Современные известия". - Постарайся последить в NN 31 мая или 1 июня - напечатают ли там мое заявление, и пришли мне вырезку..." **

Мне удается найти открытое письмо отца ¹¹⁷ только в N 150 "Русского курьера" от 2 июня 1884 года и выслать номер ему в Мариенбад.

1 июня Лесков в Варшаве, 3-го - в Дрездене и утром 4/16 июня - в Мариенбаде.

Невольно оторванный от литературной работы, но не могущий провести день, не взяв в руки пера, он досуже пишет на родину.

Мариенбадом Лесков очень доволен. Встает в 4 утра, пьет воды, берет ванны, ходит в горы и в 9 вечера спит.

Соотечественников "бездна, и все отвратительные пустельги", - пишет он мне 20 июня (2 июля), прибавляя: "Новые знакомства у меня проходят обыденкою, а на второй день я "принасуплюсь" - и опять на всей свободе... В Киев ехать положительно не вижу зачем и не думаю, тем более что нужно усиленно поработать... Пока же все мое внимание занято моим сердцем и легкими, ибо я хотя и не особенно жизнелюбив, но люблю быть никому не в тягость" ***.

Более позднее письмо ко мне заканчивается безнадежно: "Дамские гонения не устают, но я уже махнул рукою, потому что все равно работать нельзя, да и скрыться некуда. Здесь им делать нечего от скуки.

Иноземный вояж ограничивается на этот раз одним Мариенбадом. Проходит он несравненно тусклее, чем в 1875 году.

Не пришлось даже еще раз вспотеть желчью, которой, однако, не меньше прежнего во всех помыслах и почти в каждой письмовой строке. Все вяло, одолевает "обыденка", почти равнодушие. Лечение идет, а успешно ли - увидим.

Корреспонденты тоже не те: неискусный фельетонист В. О. Михневич из "Новостей", педантичный и скучноватый С. Н. Шубинский; киевское родство, от которого хочется лишь отписаться и освободиться от обещаний повидаться. С Щебальским отношения неотвратимо вянут. С сердечным М. А. Матавкиным, которому прежде поверялось все самое интимное, давно все похоронено. Кому же еще можно писать? Подростку сыну; ленящемуся отвечать на письма, юродствующему В. П. Протейкинскому; наконец, к себе в дом, по хозяйству? По темпераменту этого мало.

"Была бы душа в сборе и работали бы руки", - писал Лесков годом раньше дружественному, сейчас уже покойному Ф. А. Терновскому **.

Впрочем, опричь "нутряного", с остальным мириться можно.

О самом леченье и верности избрания для него именно Мариенбада пишется охотно в ряд адресов. Привожу для примера выдержки из двух писем к Шубинскому: "Приехал сюда я 17-го здешнего июня, имея 182 фунта, а теперь, нимало не утратив сил и бодрости, содержу в себе 166 фунтов. Итого сбросил 16 фунтов жира и принял в кровь изрядную долю железа... Одышки нет, и я свободно всхожу на самые высокие возвышенности, куда с приезда не мог и думать взойти, а потеряв 7 фунтов, шел в первый раз садясь каждые 5-10 минут... Немцы ко мне очень благосклонны, так что даже заставили завидовать мне настоящих генералов, которых теперь много привалило из Франции. Меня сделали "почетным гостем", прислали "почетный билет" в собрания, клуб

* Письмо от 8 июля (26 июня) 1884 г.- Архив А. Н. Лескова.

** Письмо от 28 мая 1883 г. - "Украiна", 1927, N 1-2, с. 193.

и библиотеку; не пожелали взять с меня податей (около 25 гульденов) и за пользование врачебными пособиями. Всего одолжили, пожалуй, гульденов на 100. - Дома, в отечестве, со мною еще такого казуса не было. - Из Веймара приехал посольский священник старик Ладинский и сам был у меня три раза, с русскою манерою - не обозначать своего адреса на карточке (веймарской). Я его искал весь день по Мариенбаду и в воскресенье пошел в русскую (походную) церковь. Подходя к кресту, я сказал ему мое имя. Он сию же минуту вернулся в алтарь, подал мне просфору и вдруг сказал: "Знаете ли, господа, кто это? Это наш умница Николай Семенович Лесков". Я переконфузился, а он добавил: "Да, да, наш милый, честный, прекрасный умница". Потом перекрестил меня и сказал: "Я 25 лет на чужбине и 18 лет мечтал о счастии вас видеть и обнять". Мы оба растрогались и... чего-то заплакали. Это, может быть, не умно, но тепло вышло..." *

"Новостях и биржевой газете" В. О. Михневич тиснул довольно неуклюжую статейку **, в которой не оттенил, что Лескову были оказаны внимание и льготы, предоставляемые в Мариенбаде решительно всем писателям без исключения.

"Новое время", особенно богатое нерасположенными к Лескову участниками, пользуясь отсутствием самого Суворина, разыграло на этом пошловатый фарс ***.

Почти одновременно же пришлось Лескову прочесть в выписывавшейся мариенбадским курзалом газете правительственное распоряжение об изъятии из библиотек ста двадцати пяти сочинений с "Мелочами архиерейской жизни" в их числе ****.

"...Здоровье мое, по милости повелевшего мне "есть хлеб свой в поте чела моего", - в состоянии хорошем <...> Строгий режим вод меня нимало не изнурил, но как он длится уже 40 дней, то стал немножко докучать. Хочет-

*** Я. "Маленькая хроника". - "Новое время", 1884, N 3000, 6 июля.

**** 5 июля опубликовано "высочайшее повеление" от 5 января 1884 г.

ся уже спать до 7 час. и посидеть за бумагой. Перечитал бездну, но очень мало умного. Хороши две брошюры московского сочинения "Политические призраки" и "Черный передел реформ императора Александра II". Остальное - более красного оттенка - все глупо, хотя не лишено интереса. Пошлю на ваше имя 2-3 брошюрки: выдадут - хорошо, а нет - пусть пропадают. - "Свистать" надо мною можно как надо всяким, но в подлости и лицемерии меня едва ли можно уличить, как можно в том уличить бы гг. свистунов. Михневич все сделал неловко и грубо и не зная дела. То, что оказано городским муниципалитетом мне, - постоянно по коренному здешнему обычаю оказывается каждому писателю как и иностранцу, к какой бы нации он ни принадлежал. Это так здесь всегда и для всех писателей, которых знают. Почему же узнали меня? (Тут и изощрялось надо мною остроумие.) А дело весьма просто, и причин тому много: 1) книга Бокка "Burgerthum und Burokratie in Russland" *, которая жадно прочитана всеми немцами и где ¹/₃ "благородное беспристрастие и справедливость"; 2) библиотекари Гётц и Шигай (чех) из Егера, у которых я в 1-й же день приезда подписался на чтение книг русских и польских. Из них Шигай как услыхал мое имя, так и признал меня, ибо имеет мои книги. Надеюсь, это не диво, a Marienbad весь с тарелку, и "Marienbader Zeitung" есть издание того же Шигая; 3) русские студенты из Вены (преимущественно евреи) - которые приходили ко мне сделать визиты "как писателю", - что здесь в обычае, и, наконец, 4) священник, которого привет я сообщил вам. Кажется, довольно этих причин, чтобы в городке, который весь собирается ежедневно у одного источника, могли меня узнать, и "титуловаться" мне не было никакой надобности. - "Свистуны" все судят по русским понятиям, забывая, что здесь паспортов нет. Двое французов из редакции "Siecle" и "Figaro" имели точно такое же внимание, хотя известность их, может быть, даже короче моей. Здесь просто - люди вежливы, и занятие литературою пользуется вниманием. Более ничего. Тут и в библиотеках с

* "Гражданство и администрация в России" (нем.).

ли не глупость! Но вы, надеюсь, знаете, что я нескромностию и нахальством никогда не отличался, а если меня знают попы, дамы и студенты, то уж это так само от дел сделалось. Над чем же свистать-то? Что их русского человека поставили не ниже, чем француза, или поляка из Кракова, или венгерца из Пешта?! Экие тактичные люди мои собраты! Разъясните им, пожалуйста, при случае, что дело могло обходиться без моего радетельства об известности. - Пусть будут сведущее о порядках тех стран, где - редакций не называют "борделями", а писателей не считают "отребьем". Это им может пригодиться. Из Marienbad'a я уезжаю 28 (16 русского) июля в понедельник и покидаю его не без сожаления. Дивное, прелестное место! Нигде уже не будет ни так "frisch", ни так "frei". - Маршрут держу на Прагу, где хочу многое видеть, и пробуду там с неделю. Потом на 2 дня в Дрезден, а оттуда уже на Вену, где хочу быть у знаменитого Нотнагеля (доктора) и просить его о совете для моей злосчастной нервозности, которая, впрочем, здесь облегчилась, может быть, по причине душевного равнодушия и близости к природе. Что сделаю далее - еще сам не знаю. Если Нотнагель найдет, что я поправился хорошо, то, может быть, вернусь в Россию ранее, в августе *.

18/30 июля Лесков выезжает в Прагу, где в первые же часы обнаруживает исчезновение бумажника с деньгами, документами, аккредитивом и паспортом.

Один из едва набросанных и неопубликованных вариантов рассказа "Фантазии госпожи Гого" (или "Дикая фантазия" и другие заглавия) ** начат Лесковым так: "Я принял курс бесполезного лечения в Мариенбаде и направлялся на юг Европы, но в первом же городе, где остановился, именно в Праге, через полчаса после приезда был обворован дочиста: у меня был украден бумажник, в котором было около тысячи гульденов наличных де-

* Письмо от 11/23 июня 1884 г. - ГПБ. Оба письма к С. Н. Шубинскому необстоятельно цитированы Фаресовым в книге "Против течений", 1904, с. 257-261.

на другой день в Праге ни русского консула, ни священника, которые, как я ожидал, могли бы сказать что-нибудь о моей личности. Все в эти жаркие летние дни жили вне: покинули душную Прагу, и положение мое становилось критическим. Я послал депеши родным в Киев, петербургскому градоначальнику, от которого брал пропавший заграничный паспорт, и в Вену нашему послу, прося удостоверить мою личность, но пока на все эти депеши придут удовлетворительные ответы, мне было жутко. Во всем городе я не знал решительно никого. Тогда мне вздумалось обратиться в редакцию одной чешской газеты, где я мог почитать себя не совсем безызвестным. И действительно, там обо мне что-то слыхали и напечатали на другой день пять строчек о том, что со мной был "неучтивый случай". Затем мне оставалось ждать погоды у моря, и я ее ожидал довольно долго, но и довольно терпеливо, благодаря одному прекрасному знакомству, сделанному по указанию редактора газеты, напечатавшей о "неучтивом случае".

"Назад тому несколько лет я приехал в чешскую Прагу и тотчас же был обокраден дочиста: вор похитил у меня портфель, в котором было восемьсот гульденов наличных денег, кредитив волжско-камского банка и мой заграничный паспорт. Последнее было особенно ужасно, потому что с утратою паспорта я лишался возможности доказать свою самоличность и меня могли признать за человека, не заслуживающего доверия. Власти австрийские относились к русским довольно недружелюбно, и было два примера, когда русских путешественников принимали за политических интриганов. Положение мое было очень трудное...

Полицейский агент, оказывавший мне содействие отыскать мою пропажу и удостоверить мою личность, кажется, начал терять со мною терпение и не намерен был покинуть меня в одиночестве. Тогда я попросил проводить меня к начальнику пражской полиции и рассказал этому лицу: кто я и что со мною случилось.

Этот господин, пожилой человек, маленького роста, чрезвычайно похожий на известного Петербургу психиатра доктора Чечета, выслушал меня терпеливо и сейчас же предложил мне взаймы денег, от которых я отказался, так как у меня в кошельке осталось еще около ста гульденов, с которыми я мог прожить несколько дней. Этот отказ мой произвел, кажется, выгодное для меня впечатление в пражском градоначальнике, и он сейчас же сделал распоряжения, способствовавшие водворению спокойствия в моем встревоженном сердце..."

номерок через коридор, напротив. Лесков пошел за ним в одном жилете. Комната понравилась, он вернулся за пиджаком и прочими вещами, а когда хватился - бумажника не было. Остальное несущественно.

Случай мог напомнить что-то из "полковых" рассказов В. В. Крестовского, подсказать, в связи со своей пропажей, одну фактическую частность для широко потом задуманного и развернутого, самобытнейшего во всем своем рисунке и психологическом освещении, вышедшего через полгода рассказа "Интересные мужчины" *.

Но, говорят, нет худа без добра. Посещение Праги принесло не одно терние, а и ценный плод - рассказ "Александрит" **, по первому наименованию "Подземный вещун". Четвертая его глава начата всесторонне точным автобиографическим указанием:

"Летом 1884 года мне пришлось быть в Чехии. Имея беспокойную склонность увлекаться разными отраслями искусства, я там несколько заинтересовался местными ювелирными и гранильными работами".

Склонность увлекаться искусством на этот раз привела к сближению с чудаком чехом, в уста которого русский писатель вложил вещие слова, вероятно в равной мере принадлежавшие и Лескову и старому гранильщику:

"Шваб может хорошо продавать камень, потому что

* "Новь", 1885, N 10 и 11 от 15 марта и 1 апреля. Сюжетно сопрягать рассказ с приводимым В. Крестовским в его "Истории 14 уланского Ямбургского полка" самоубийством корнета Н. Десятова едва ли во всем оправдываемо.

он имеет каменное сердце <...> * Шваб - насильник, он все хочет по-своему <...> Голова! Да, голова - важная штука, господин, но дух... дух еще важнее головы. Мало ли голов отрезали чехам, а они всё живы <...> Но чех не таков, его не скоро столчешь в швабской ступе!" **

Здесь чех и русский сочетались в оценке захватнических вожделений юнкерской Германии, в ее отношении ко всему славянству. Однородной оказалась и любовь каждого из собеседников к своей родине, готовность служить ей сколько хватит сил.

¹¹⁹ для свидания с П. К. Щебальским в дань прежней дружбы. Они давно разошлись, но в сердце еще теплилась приязнь.

Достигнутые было в Мариенбаде уравновешенность нервов и оздоровление печени благодаря событию в Праге пошли прахом. С этой стороны завязка первого из недописанных рассказов определяла положение без преувеличения.

С этих пор летними резиденциями являются: в 1885 году - рижский Дубельн, в 1886-1888 годах - грязелечебный Аренсбург, а дальше уже и совсем ближние места.