|
ГЛАВА 5
КИЕВ
"Перемещение" из глубоко захолустного Орла в университетскую столицу Украины сыграло неоценимую, решающую роль во всей дальнейшей судьбе Лескова.
Положительным "откровением" явился для него уклад общественной жизни, умственный пульс, культура этого, в те годы еще во многом украино-польского, города. Он был ошеломлен и очарован сравнительной мягкостью новых для него "лыцарских" нравов, традиций, характера отношений, живучести исторических преданий, заповедей.
Париж после Петербурга, как и Петербург после Киева, не поражали его так, как поразил Киев после Орла, Кром, Собакина...
За десяток лет жизни здесь он жадно прислушивался к украинскому и польскому языкам, хорошо их усваивал и знакомился с их литературами. Однако, с огромным любопытством изучив их и с благодарностью кое-что переняв от них в приемах письма, он сохранял неколебимую убежденность, что родная русская литература была богаче, сильнее и жизненнее польской и тем более "малорусской".
На протяжении всего литературного своего пути он неизменно черпает материалы для безотрадно-жутких картин - из своих орловских, пензенских, поволжских, вообще великорусских впечатлений и памятей ("Засуха", "Житие одной бабы", "Леди Макбет нашего уезда", "Коровья смерть" в "На ножах", "Пугало", "Продукт природы", "Тупейный художник", "Юдоль", "Загон", "Пустоплясы"), а для "пэозажей" и "жанров", полных юмора или хотя бы и злой, но веселой, искрящейся сатиры, - из украинских ("Некрещеный поп", "Путимец", "След ноги богоматери в Почаеве", "Старинные психопаты", "Печерские антики", "Заячий ремиз").
Приступая к развертыванию одной из полуапокрифических своих повестей, с детства остро наблюдательный и хорошо памятливый, старый писатель поучительно завещает и исповедует:
"И мне стал припоминаться целый рой более или менее замечательных историй и историек, которые издавна живут в той или другой из русских местностей и постоянно передаются из уст в уста от одного человека другому. Большинство из них пользуется репутацией самых достоверных событий... Между тем все подобные история должны быть дороги литературе и достойны сохранения их в ее записях. Эти истории, как бы кто о них ни думал, есть современное продолжение народного творчества, к которому, конечно, непростительно не прислушиваться и считать его за ничто. В устных преданиях или даже в сочинениях этого рода (допустим, что есть чистейшие сочинения) всегда сильно и ярко обозначается настроение умов, вкусов и фантазии людей данного времени и данной местности. А что это действительно так, в том меня достаточно убеждают записи, сделанные мною во время моих скитаний по разным местам моего отечества. Так, например, в преданиях (или, пожалуй, в вымыслах) малороссийских всегда преобладает характер героический, напоминающий сродство здешней фантазии с вымыслами польских сочинителей апокрифов о "пане Коханку" 50, а в историях великорусских и особенно столичных, петербургских - больше сказывается находчивость, бойкость и тонкость плутовского пошиба. Очевидно, фантазия людей данной местности выражает их настроение" *.
В начале другого рассказа, на двадцать третьем году писательства, Лесков дает твердое автобиографическое заявление:
"Меня в литературе считают "орловцем", но в Орле я только родился и провел мои детские годы, а затем в 1849 году переехал в Киев" **.
В Орле, значит, "только" родился да прожил слишком ранние и менее значительные годы, а лета наиболее ценных, сильных и воздействующих на духовное формирование впечатлений как бы полностью отдаются Украине.
* "Старинные психопаты". - Собр. соч., т. XIX, 1902-1903, с. 140, 141.
** "Печерские антики". - Там жe, т. XXXI, с. 4.
Отсюда неизмеримо большая теплота воспоминаний киевских перед орловскими, особая их мягкость, прозрачность.
Переходя дальше в том же очерке к рассказу, каким он "зазнал этот милый город в его дореформенном виде", Лесков особенно оттеняет: "Но всего более жаль тихих куртин верхнего сада, где у нас был свой лицей. Тут мы молодыми ребятами, бывало, проводили целые ночи до бела света, слушая того, кто нам казался умнее, - кто обладал большими против других сведениями и мог рассказать нам о Канте, о Гегеле, "о чувствах высокого и прекрасного" и о многом другом, о чем теперь совсем и не слыхать речей в садах нынешнего Киева. Теперь, когда доводится бывать там, все чаще слышишь только что-то о банках и о том, кого во сколько надо ценить на деньги... Нравы, собственно говоря, изменились еще более, чем здания, и тоже, может быть, не во всех отношениях к лучшему. Перебирать и критиковать этого не будем, ибо "всякой вещи свое время под солнцем", но пожалеть о том, что было мило нам в нашей юности, надеюсь, простительно" *.
Лесков первоначально застает еще тот Киев, о котором с таким увлечением говорил ему Маркович, снабдивший его рекомендациями к ценным людям.
С горечью наблюдал он потом, в какую апатию погружалось киевское общество, чуждое помыслам о чем-либо, кроме неустанного приумножения прибытков. Все остальное сходило на нет.
Грустью напоены его строки о когда-то таком "милом городе":
"Чудный, странный, невероятный и во многих отношениях невозможный этот живописный златоверхий Киев - сия "мати городов русских". Город непомернейшей дороговизны среди богатейшей природы и плодороднейшего края; город университетский, но содержащий такой низкий уровень общественного образования, что люди, очутившиеся там из Тулы, Орла, Курска или Воронежа, поражаются мудростью общественной жизни и многостороннею неразвитостью местного населения; город на судоходной реке, в центре свеклосахарного производства, но без сколько-нибудь значительного судоходства и почти
* "Печерские антики". - Собр. соч., т. XXXI, 1902-1903, с. 4 и 5.
без всякой торговли; город с стотысячным почти населением, разбросанным на тридцативерстном пространстве, но без всяких дешевых общественных средств сообщения и без воды, - таки буквально без воды над Днепром! Водопроводов, которыми обладает не только плохой из губернских городов Орел, но даже уездный город Муром, в Киеве нет... для Киева это еще "азиатская роскошь", ему нужнее европейские монументы!" * Тут же говорится, что при приезде в Киев 31 июля 1857 года Александра II на вопрос его, чего недостает Киеву, городской голова скорбно доложил: "триумфальных ворот!"
Голова этот, по фамилии Покровский, полностью назван Лесковым в рассказе "Бесстыдник" ** как купец, доставлявший умопомрачительную семгу севастопольским "провиантщикам". Он триумфально разжился на подрядах в армию. Теперь его занимали никому не нужные триумфальные ворота, а не благоустройство города, не интересы его населения...
Это был махровый представитель "дельцов" новой формации. Число их множилось, они успевали во всем, вызывая широкое подражание.
Прежний киевский приятель Лескова, ректор Киевской духовной академии Филарет Филаретов на взволнованные письма его отвечал: "Не дивитеся сему - банковое направление все заело. В Киеве ничем не интересуются, кроме карт и денег" ***.
К девяностым годам Лесков выносит своему прежнему любимцу завершительный приговор: "Киев всегда останется глупее, а это для известного рода положений - удобство" ****.
Как же устроился в Киеве Лесков самое первое время по своем приезде из Орла? Жить, конечно, пришлось у дяди, хотя ему, хорошо хлебнувшему всяческой свободы в Орле, это было и не особенно по вкусу.
"Я, - не совсем полно повествует он сам, - с приезда поселился на Житомирской улице <должно быть, на Малой Житомирской. - >, в доме бывшего секретаря
* "Наша провинциальная жизнь". - "Биржевые ведомости", 1869, N 252. Без подписи.
** Собр. соч., т. XVI, 1902-1903, с. 175.
*** Письмо к Лескову от 28 декабря 1873 г. Не сохранилось. - Собр. соч., т. XXXI, 1902-1903, с. 72.
**** Письмо к А. Н. Лескову от 16 июня 1890 г. - Архив А. Н. Лескова.
еще в Орле образовавшееся, знакомство" *.
Дядя Сергей Петрович по натуре не мягок, но к судьбам племянников не безучастен. Без него двум из них не видать бы университета. К племяннику-недоучке он не мог питать большого расположения. Того это язвило.
Бесспорно, однако, что жизнь у старого дяди привела Лескова к сближению с рядом молодых профессоров. Это были как бы "университетские" его годы. Но только "как бы". Беседы с университетскими товарищами дяди не могли заменить правильного прохождения университетского курса, слушания лекций и т. д. Не могли заменить этого и дружеские диспуты до бела света в куртинах верхнего сада.
Более чем апокрифично и упоминаемое некоторыми воспоминателями или биографическими "скорохватами" вольнослушательство Лескова в университете. На это у чиновника рекрутского присутствия под строгим началом сурового А. К. Ключарева, которого "боялись" **, времени не выкраивалось. К тому же, согласно университетскому уставу 1828 года, вольнослушателями допускались лишь лица с соответственными аттестатами, но и такой допуск иногда, как, например, в 1849 году, совершенно воспрещался особыми распоряжениями Министерства народного просвещения.
В одной статье Лесков прямо заявлял, что "мальчиком приехал из Орла в Киев и поселился у дяди моего, профессора Алферьева. В доме дяди, поныне здравствующего, я встречался почти со всеми молодыми профессорами тогдашнего университетского кружка и, несмотря на мою едва начавшуюся юность, пользовался от некоторых из них благорасположением и даже доверием" ***.
"Приватно", конечно, кое-что он мог слушать даже и много позже, например лекции доктора А. П. Вальтера
* "Печерские антики". - Собр. соч., т. XXXI, 1902-1903, сб.
** "Владычный суд". - Там же, т. XXII, с. 56.
*** "Официальное буффонство". - "Исторический вестник", 1882, N 10, с. 411.
в аудитории университетского анатомического театра, о которых сам оповещал в печати *.
"в течение десяти лет кряду был моею житейскою школою" **. Это бесспорно и не требует подтверждения.
Вперемежку с жаждой восполнения всеми доступными средствами пробелов в образовании обуявала жажда и иного свойства.
Надзирать за племянником дяде было некогда, да и не любопытно. Это позволяло широко платить дань, еще на родине познанным, соблазнам, отдаваться порывам необузданной натуры и ключом бившему избытку сил. Сам он, уже писателем, не раз дает картины грандиозных кутежей в трактире Рязанова на Трухановом острове, за Днепром, или у Круга, Бурхарда и Каткова или гомерических боев студентов, в рядах которых сражался и он сам, с саперными юнкерами в нескромных пансионах, ютившихся по Андреевскому спуску ***51.
К чуть более поздним годам должны быть отнесены и другие, с библейской простотой и совершенной "неприкровенностью" дважды печатно поведанные подробности о том, как степенные "добрые люди" хаживали на Печерск в укромные закоулки этой глуховатой части города, где "мешкали бессоромни дивчата", со своею "горилкою, с ковбасами, с салом и рыбицею", (причем наиболее богомольные из этих "дивчат" позволяли гостям пребывать у себя не позднее "благодатной", то есть до второго утреннего звона в Лавре ****.
Если в Орле проблеском гласности являлись лишь символические чучела козла и петуха в окне серенького домика на Полешской площади, то в Киеве она, казалось, била ключом. Чего стоили в ее распространении одни "цукерни" с их газетами, непрерывной сменой посетителей, картами, бильярдами, неумолчной болтовней, обменом новостями, слухами, сплетнями; а уличная, уже по-
"Указатель экономический", 1860, N 194.
"Блуждающие огоньки" (они же "Детские годы"). - Собр. соч., т. XXXII, 1902-1903, с. 100-101.
*** "Маленькие шалости крупного человека". - "Русский мир", 1877, N 4, 5 января; "Бибиковские меры". - газета "Неделя", 1888, N 6, 7 февраля.
**** "Печерские антики". - Собр. соч., т. XXXI, 1902-1903, гл. 2.
чти южная, оживленность, особенно яркая на Крещатике или, в другом роде, на Александровской улице Подола; ярмарочная горячка в февральские "контракты", как назывались грандиозные съезды представителей торгово-промышленного и сельскохозяйственного мира всей "золотой Украины", сопровождавшиеся широкой ярмарочной торговлей в зоне "Контрактового дома" в глубине Подола?
"Статский советник Блюм. Киевский почтовый люстратор" *. При встрече с знакомыми он имел милое обыкновение говорить: "А... вы еще живы!" Привычку эту он бросил только после того, как, по словам Лескова, один болезненный и мнительный человек на такое приветствие тут же, на Крещатике, около самой почты, ответил ему несколькими ударами своей увесистой трости.
Отношения и знакомства завязывались и поддерживались тут легко, народ был по преимуществу приветливый и общительный. Служивший у самого Д. Г. Бибикова, "непобедимо дерзкий" и развязный, В. И. Аскоченский рьяно разносил из Липок 52 самые последние новости и распоряжения генерал-губернаторского "двора" и высшего административного круга.
Жизнь в доме комиссариатского секретаря Запорожского вела к знакомству с родственными Гоголю Чернышами 53, немало рассказывавшими о великом писателе. В частности, это дало Лескову тему для "апокрифического" сказания "Путимец" **, городские беседы породили заметку "Кто выгнал на улицу Гоголя" ***.
"поп Юхвим" Ботвиновский, великолепный танцор, бильярдный игрок, охотник с гончими и вообще "такой человек, каких родится немного и которых грешно и стыдно забывать". Лесков и не забыл его "много-
* "Нескладица о Гоголе и Костомарове. (Историческая поправка)". - "Петербургская газета", 1891, N 192.
** "Газета А. Гатцука", 1883, N 39-42.
*** "Петербургская газета", 1887, N 74.
кратно и многообразно" *, вместе с его разучившимся грамоте дьячком Константином Ломоносовым, прототипом Котина Доильца **.
"приснопамятный" Аскоченский и особенно отличался торговый человек. Голиаф - "Ваничка" Кассель, чистый, "беспримесный" хохол, "наказанный за какой-то родительский грех иноземною кличкою". Я лично прекрасно помню эту великолепную фигуру, когда ее обладатель был уже владельцем магазина "офицерских вещей" в Петербурге, в Гостином дворе по Невской линии, и я у него по указанию моего отца не раз "экипировался" ***54.
Происходит сближение Лескова и с художественным миром, - в лице И. В. Гудовского ****55 и M. M. Сангина *****, особенно благоприятствующее близкому ознакомлению его с "потаенным творчеством Шевченко и зарождению в нем глубокого почитания страдальца ******.
Произведения опального поэта прививают юному орловцу интерес к украинской литературе, порождают стремление овладеть языком Украины, ознакомиться с ее историей и судьбой. Мечтается когда-нибудь увидеть и самого "батьку Тараса", о котором столько нарассказано киевлянами.
В Орле, подростком, Лесков следил за росписью иконостаса церкви: Никития. Здесь <в Киеве> осматриваются такие исторические памятники зодчества и искусства, как Софийский собор, лавра и другие сооружения. Они ширят знания, укрепляют вкус, интерес к иконографии. Это - семена дальнейшего развития страсти ко всем видам творчества и художества, от древних фресок и икон к полотнам Эрмитажа, а позже и зарубежным галереям.
"Печерские антики". - Собр. соч., т. XXXI, 1902-1903, гл. 35-37; "Церковно-общественный вестник", 1883, N 52, 53 и 55.
** "Печерские антики", гл. 35.
*** "Печерские антики", гл. 39 и указания в примечании к боям студентов с юнкерами.
"Мелочи архиерейской жизни", гл. 8. - Собр. соч., т. XXXV, 1902-1903. "Путимец". - "Газета А. Гатцука", 1883, N 39-42.
***** "Печерские антики", гл. 15.
"Последняя встреча и последняя разлука с Шевченко". - "Русская речь", 1861, N 19-20.
Здесь слагается будущий непременный посетитель всех художественных выставок, ценитель, а иногда и истолкователь появлявшихся на них картин *56.
"С жадностью" обозревая красоты Киева, он находит, что "Братья Кий, Щек и Хорев обладали гораздо более совершенным вкусом, чем основатель Москвы боярин Кучка и закладчики многих других великорусских городов" **.
Город пленителен везде, во всем...
С восхищением прислушивается он к своеобразию новой для него речи. Позднее вспоминает и записывает образец прелестного юмора и острой находчивости, при великолепном сохранении собственного достоинства со стороны простого старого "дида", в кратком диалоге его с высокомерным привилегированным юнцом. Чисто фехтовальный "парад" украинца на дерзкий выпад хлыща писатель приводит в опровержение уверений "благотворительной дамы", что на русском языке чего-то нельзя сказать так, как это удается ей на иностранном. Вот часть едкого, слегка в архаическом стиле построенного наброска Лескова:
"Одна из дам, торговавших "с воза" в зале дворянского собрания, беспрестанно говорила по-французски, меж тем как сама она была русского происхождения, имела очень русскую фамилию, торговала произведениями русских кустарей и отлично владела родным русским языком.
Некто колкого ума, будучи той даме слегка знаком, указал ей на эту несколько смешную несообразность.
- Я знаю, - отвечала она, - но как вы хотите...
- Привычка! - перебил тот.
- Нет, не то, но какие бы вы комплименты ни расточали нашему русскому языку, а вы должны признать тот факт, что по-русски невозможно кратким словом характеризовать лицо или положение так же сильно и метко, как на языке французском.
"Адописные иконы". - "Русский мир", 1873, N 192: "О русской иконописи" - там же, N 254; "Благорозумный разбойник". "Художественный журнал", 1883, N 3; "Христос младенец и благоразумный разбойник". - "Газета А. Гатцука", 1884, N 18; "Расточители русского искусства". - "Новости и биржевая газета", 1884, N 305; "Дива не будет". - "Петербургская газета", 1884, N 305.
** "Детские годы", гл. 11.
- Не согласен, - отвечал собеседник и привел два примера из простонародных разговоров в языке малороссийском и чисто русском.
Проходя же по окраине шоссе близ Чертороя, увидели престарелого хохла мужика, который, лежа на животе, держал в одной руке трубочку, а в другой нетолстую веревку, на которой был привязан за ногу живой поросенок, повизгивавший и щипавший травку.
Увидя это употребительное в пищу животное и охранявшего его стража, один из студентов воскликнул:
- Купим, товарищи, этого поросенка, отнесем его и, сварив в укропе, съедим.
Все остальные охотно пристали к этому преднамерению и спросили у сельчанина, сколько он хочет за своего поросенка.
- Пять злотых, мои добродии, - отвечал крестьянин (zloty польский - 15 копеек).
на хохла, оторвав ему:
- Лжешь, хлоп: мой коллега купил вчера такого же поросенка за три злота.
- Может быть, - отвечал хлоп, - но и я вчера за шесть злотых продал - и при сем он указал на своего привязанного поросенка" *.
Набросок сделан уже стареющим Лесковым, когда любовно встают милые воспоминания молодости. Он безыскусствен, дышит правдой истинного киевского случая.
Но много лет раньше, в остро полемические годы, поросенок был подан писателем иначе.
Осуждая напряженный аристократизм польской речи, Лесков писал:
"...Отсюда вытекает весьма ощутительное неудобство говорить в Польше с человеком, не зная его сана: лакей и горничная конфузятся, если вы отнесетесь к ним с сло-
* ЦГЛА.
вом pan или pani, a идущий за плугом застенковый шляхтич оскорбится и ничего вам не ответит, если вы отнесетесь к нему с ты. Последствием всего этого в языке бездна самой смешной напыщенности, оригинальнейший образчик которой мне довелось слышать в Кракове. Будучи первый раз в жизни в этой второй польской столице, я пошел однажды побродить по житному базару. Здесь от нечего делать я стал приценяться к продажной живности и к другим продуктам. В одном углу, прислонясь спиною к стене Sukiennicy, стоял бравый кракус и держал за ноги зарезанного поросенка. Я полюбопытствовал узнать, что стоят в Кракове поросята, и спросил: сколько стоит этот поросенок?
- Да я-то бы хотел за него одного рейнского, - ответил мне поляк.
- Э! ба! - возразил мне с значительною миною поляк. - Как не четыре злота? Да я сейчас только его коллегу за рейнского продал.
Это у поросенка-то, изволите видеть, есть свой kolega, точно у какого-нибудь доктора философии или медицины!" *
быть не совсем подлинного, поляка.
В одной оставшейся в безвестности газетной статейке-повестушке Лесков описал, как трое одесских портовых грузчиков - великорусс, грек и украинец - в субботний вечер, выпив виноградного вина, идут по набережной и любуются синим морем, румяным закатом, льющимся сверху из города благовестом. Душою ласковый хохол умиляется и начинает восторгаться Одессой. Это задевает москвича и грека. "Ладно, сейчас я шелохну твою Одессу", - решает первый из них и рассказывает о московском колоколе на Иване Великом, от которого, когда в него бабахнут "так по рекам и по воздуху и пойдет гул во все
"Русское общество в Париже. Сборник мелких беллетристических произведений Н. С. Лескова-Стебницкого", СПб., 1873, с. 459.
концы царства, и тогда все звонари во всех местах того уже дожидаются и в ту же минуту у себя звонят", и так далее. Озадаченный грек не уступает, жалея, что к такому замечательному колоколу "нельзя подвинуть" из Константинополя церковь святой Софии, которая так велика, что "когда в одну дверь входись - поп в алтаре сморкается, хоцет утреннюю нацинать; а пока церез церковь до других дверей дойдесь, там на том краю другой пои узе ухи косынкой подвязывает, потому цто узе и вецерня кончилась". Очередь за хохлом. Снял он брыль, "почурхал пальцами в голове, да и говорит: "Добрая церковь, да важный и дзвин (колокол), а вже як составлять их где-нибудь вместе, то щоб полна была чудесия, - треба б було до них нашего дьяка Пархима!"
И москаль и грек так "оба аж на ногах подскакнули".
"чем может быть столь достопримечателен" этот дьяк, хохол им еще серьезнее отвечал: "Такий псяуха (собака), що як прыде у нидилю (в воскресенье) у церковь, то враз повнисеньку церковь и наспивает (напоет полную церковь), а потом уся громада (весь приход) целый тыждень до другой недели (всю неделю до другого воскресенья) лопатами голос и выгребают.
- Перекрестись, что правда! - крикнули враз грек и москвич. А хохол и не стал креститься. - Ну, так мы тебе не верим, если не крестишься, - сказали грек и москаль. - Ну так що ж с того, що не верите, - отвечал хохол, - а вы хоть и крестилыся, а я вам тоже не верю" *.
На чьей стороне и на этот раз сочувствие автора, первенство в измышлении очередной "чудесии", как и всей "поведенции", - ясно.
Но это шутки, а в серьезные моменты приходили воспоминания, полные строгих признаний.
"Мы все знаем, что "таков удел всего живого - расставаться", но "молчание" прилично скорби, вызываемой всяким страхом большого горя, - чем вы и были встревожены, уезжая отсюда. Я видел когда-то какую-то малороссийскую пьесу, в конце которой человека хотят утешать, а он берет утешителя за руку и говорит:
* "Новости и биржевая газета", 1883, N 157, изд. 1-е, Ср. "Смех и горе", гл. 77. - Собр. соч., 1902-1903, т. XV, с. 163.
"Мовчи, - бо скорбь велыка". Тем кончается пьеса, и мне кажется, что это верно природе скорби и в высшей степени художественно" *.
Крепко запомнилась и к месту пришлась сцена из украинской драмы.
По неукротимой живости темперамента Лесков, случалось, поддавался соблазну подтрунить над претившей ему в определенные годы сентиментальностью и провинциализмом некоторых украинских произведений или подшутить над чрезмерной гордостью особо неистовых украинофильских фанатиков, превыше всего ставивших своих, хотя бы и не слишком известных, писателей.
"сеничкина яда", рассказов к воспоминанию о финале той же украинской драмы он дал ему не лишенное озорства развитие: "Мовчи, бо скорбь велыка!" И после этих слов настала пауза, и театр замер, а потом из райка кто-то рыдающим голосом крикнул: "Эге! Це не ваш Шекспыр!" И мнение о Шекспире было понижено до бесконечности" **.
Но это уже была беллетристика, в которой не разберешь, где кончается память и начинается творческое ее обогащение. Иное дело "острые моменты", у которых "никогда не отъемлется их жало" и в которые все вспоминалось и приводилось во всей серьезности и мудрости простоты.
Любовь к Украине Лесков донес до конца дней своих. На рубеже старости, почти тридцать лет как покинув солнечный юг, он примиряюще и заключительно указывает служившему почти весь свой век под Киевом и заскучавшему на новой должности в Витебске мужу своей сестры: "После Украины уже нет равного уголка в России" ***.
А сколько тепла и веселости в таких, полных киевскими воспоминаниями и ощущениями строках его к редактору журнала "Киевская старина" Ф. Г. Лебединцеву:
* Письмо к В. Г. Черткову от 29 января 1892 г. - Толстовский музей, Москва.
"Импровизаторы". - Собр. соч., т. XXXVI, 1902-1903, с. 49.
*** Письмо к Н. П. Крохину от 15 декабря 1888 г. - Архив А. Н. Лескова.
"Прошу вас покорно сделать Суворину услугу, чтобы и мне иногда было удобно услужить у него вам. Они купили прекрасные доски, изображающие "казнь Кочубея в Борщаговке", и просят меня сделать "пояснительные подписи борщаговской местности". А я там был назад тому лет 25, молодой, влюбленный, та ще може и с хересом - без чего Юхвим не ездил, и потому ничего не тямлю: яка там исть Борщаговка *. - Сделайте милость, напишите писемцо: что это за место и какой там "пэозаж природы" **.
Жилось Лескову на Украине, видать, в свое время молодо, радостно, "та ще и с хересом"!
|