|
ГЛАВА 4
БЕГСТВО 43
Шестого сентября 1862 года Лесков выезжает по строившейся тогда французской компанией Варшавской железной дороге.
Первым пунктом назначения является столица Литвы, Вильно.
Путешествие дает благотворное рассеяние, отодвигает, заслоняет огорчения, которых столько было перенесено за последние месяцы.
С дороги посылаются в "Северную пчелу" любопытнейшие письма, печатающиеся под общей рубрикой "Из одного дорожного дневника". Подписи под ними не ставится вовсе. Признается благоразумнее несколько повременить с упоминанием на газетных столбцах имени автора бедоносной "пожарной" статьи.
Оторвавшись наконец от места стольких переживаний, полный сил и кипучей энергии, Лесков начинает оживать, воспрядать духом.
"Орлу обновишася крыла и юность его", - любил говорить он. Подъем настроения чувствуется с первой же корреспонденции. Более сочную и жизненно яркую хронику всей поездки, чем оставил ее нам Лесков, трудно себе представить. Это не помешало ей до сегодня остаться почти неведомой, никогда не переизданной и со времени печатания ее на столбцах "Пчелы" прочно забытой. Сейчас воспользоваться выдержками из этого "дорожного дневника", по его живости и искренности, несомненно, как нельзя более ценно.
7 сентября путешественник заносит уже полный биографического букета курьез: "В Динабурге пиво особенно вкусное; я его рекомендовал генералу, который сидел около меня за столом...
- А как вы хорошо говорите по-русски! - заметил генерал после того, как я заявил свое удовольствие, что динабургское пиво нравится его превосходительству.
- Неудивительно, - отвечал я, - тридцать годочков живу на русской земле.
Генерал посмотрел на меня инспекторским взглядом и с видимым недоверием спросил:
- Да тридцать лет.
- Так вы в России родились?
- В - ской губернии.
- Да, но все-таки вы ведь француз?
- Происхожу от бедных, но честных родителей, вышедших из благословенной семьи православного духовенства.
Генерал хлебнул пиво, затянулся папироскою и повернул голову в сторону.
- А ваше превосходительство отчего думали, что я француз? - решился я побеспокоить генерала.
- Как-с? - спросил он меня, обратясь как бы с испугом.
Я повторил вопрос. Генерал потянул верхнюю губу, обтер ус и сказал:
- Так, право, и сам не знаю, показалось что-то.
Сколько уже раз я был оскорблен таким образом! Еще недавно один дворник в Петербурге три месяца уверял моего слугу, что я француз и с известной стороны субъект весьма подозрительный. В Орловской губернии, назад тому года три, бабы тоже заподозрили меня в иностранстве. Ехал я домой на почтовых, одевшись как следует, то есть по-"немецки". Подошла большая гора, "дай думаю, пройдусь под гору". Схожу с горы, а под горой, около мостика, три бабы холсты колотят. Только что поравнялся с ними, гляжу, одна молоденькая бабочка и бежит; в одной руке валек, а другою паневу на бегу подтыкает.
- Ей ты! слышь, ей! постой-кась! Постой-мол, говорю, - кричит баба.
Смотрю, никого, кроме нас двоих, на мосту нет. "Какое, думаю, дело до меня бабе?" Остановился.
- Постой-мол, - кричит баба, совсем приближаясь ко мне.
- Ну, стою, чего тебе?
- Ты чего покупаешь?
- Я-то?
- Да, чего покупаешь: не пьявок, часом?
- Каких пьявок?
- Да на что мне твои пьявки?
- Аль ты не жид? - спрашивает меня баба, глядя подозрительно.
- Какой жид? с чего ты выдумала?
- Ой!
- Какой жид? Бог с тобой!
- И пьявок тебе не требовается?
- На что мне твои пьявки?
- Поди ж ты! - Баба огорчилась, бросила валек на мост и, шмыгнув рукою под носом, сказала с сожалением: - А тетка Наташка баит: "Беги, баит, Лушка, швыдче, вон тот жид идет, што пьявок покупает". Экое горе! - добавила баба с горьким соболезнованием, что я не жид и не покупаю пьявок".
П. В. Быков, совсем незадолго до бегства Лескова познакомившийся с ним в приемной Вернадского, записал: "Вышел среднего роста, плотного сложения, красивый молодой человек, лет тридцати" *.
Наружность Лескова была характерна и впечатляюща, но "красивым молодым человеком" называть его было невыразительно.
Раз как-то он собирался на какой-то большой вечер. Глядя, как он опрыскивается духами "шипр" забытого уже Пино, я, семнадцатилетний юноша, неожиданно для самого себя, произнес: "Какой вы красивый, папа!" Отец повернулся ко мне, окинул меня спокойным взглядом человека, которому предстоит что-то развлекательное, а не обременительное, медленно ответил: "Красив?.. Нет!.. И не был... И ты не будешь. Но... любим будешь. Пожалуй, даже больше, чем это впору серьезному, трудовому человеку".
Он уехал. Опустелая квартира погрузилась в мертвую тишину. Возвратясь к развернутому на моем столе "курсу" тригонометрии, я задумался: какие из глядевших на меня "кривых" даст мне жизнь в смутно предощущаемой, загадочной, только что затронутой отцом области...
В тридцать лет Лесков не был "плотен" или хотя бы особенно широк в плечах. Напротив, он был еще худощав, порывист, быстр в движениях. Все это неопровержимо подтверждается фотографическим снимком как раз тысяча восемьсот шестидесятого года.
Зазнавший его рановато отяжелевшим, Антон Павлович Чехов метко писал брату Александру: "Этот человек похож на изящного француза и в то же время на попа-расстригу" **.
* Быков П. В. Силуэты далекого прошлого, 1930, с. 157.
** Письмо от октября 1883 г. - Чeхов А. П. Полное собр. соч. и писем, т. XIII. М., 1948, с. 79-80.
Встречавший Лескова многие лета И. К. Маркузе оставил весьма достоверный портрет: "Николай Семенович Лесков сохранял в позе и в разговоре некоторую сановитость и торжественность, сознание своей возвышенной миссии никогда его не покидало и как бы отмечало его полную в то время фигуру, с грузною, прочно покоившеюся на широких плечах и короткой шее головою, над которой вздымалась гуща всклокоченных темных волос, печатью известности, или "генеральства", как принято называть теперь эту черту в манерах некоторых литераторов с именем или весом" *.
Я бы заменил слова "всклокоченных" и "темных" словами - назад зачесанных и иссиня-черных. Остальное - хорошо.
К старости он давал достаточные основания видеть в нем Ивана IV, Аввакума, расстригу.
Но это все дела поздние, а в 1862 году сам, начинавший уже воскресать, М. Стебницкий рассказал о себе с неподражаемой веселостью и "пэозажностью".
"немного не застал похорон Сырокомли, любимого из современных польских поэтов... Сырокомлю знают не только в Литве и Польше, но и вообще во всех славянских землях... У него было очень много общего в характере и нраве с покойным Тарасом Григорьевичем Шевченком".
В библиотеке Лескова стояли издания сочинений Мицкевича и Сырокомли-Кондратовича. Он был прекрасно знаком с их произведениями и некоторые из них читал наизусть, по-польски. Он очень ценил противошляхетскую "притчу" его "О Заблоцком и мыдле" 44, мастерски акцентируя, как уже в прах разорившийся на мыловарении, когда-то зажиточный шляхтич стариком побирается на рынке, причем:
На ним торба з пшипасем
И пас з хербем на бляше.
Этот пояс нищего с непременным гербом на бляхе восхищал Лескова меткостью иронии автора поэмы над неистребимой гоноровостью прогоревшего шляхтича.
Высмеивая вспыхнувшее одно время и у нас стремление к аристократизму, Лесков писал: "Польская шляхта, не доказавшая своего дворянства, всегда жалуется,
* Mаркузe И. К. Воспоминания о В. В. Крестовском. - "Исторический вестник", 1900, N 3, с. 279, 983, 988-991, 1000-1001.
что у них "герольд спалён", то есть сгорел; а у наших он всегда "сопрел" *. В беседах на эту тему он вспоминал о шутовских потугах мелкой шляхты - даже и при "спаленном", а может быть никогда и не существовавшем, "герольде" - придумывать себе самый трескучий "nomen glorisum" **, претенциозно удваивая свои коренные, простодушно-крестьянские прозвища - Дробыш-Дробышевский, Плющик-Плющевский, Лукаш-Лукашевич, Борщ-Борщевский и т. д.
"Наши, даже при "несопрелом герольде", до таких "выкрутасов" этих Враль-Вралевичей не простирались", - прибавлял он с усмешкой.
Сырокомлю он любил и чтил не только за теплоту и блеск его таланта, но и как "сельского лирика", как чистой воды демократа, врага крепостничества, как поэта, писавшего о темных, забитых белорусах, способствуя пробуждению в них национального чувства.
Два вечера, вернее, может быть, ночи, проводятся в обществе радушных виленских литераторов. Не обходится дело даже без тостов за русских писателей, знакомство с произведениями которых, однако, как оказывается, невелико: "Из уст здешних литераторов я слышал имена Пушкина, Лермонтова, Кольцова (!), Гоголя, Шевченко, Герцена, Кохановской и Чернышевского. О других ни слова: ни Тургенева, ни Белинского, ни Некрасова, ни Островского, ни Марка Вовчка здесь не вспоминают, а о людях, занимающих второстепенные и третьестепенные амплуа в нашей литературе, - и говорить нечего. Впрочем, поляков упрекать тут не в чем. Если взять в расчет знакомство русских с польской литературою, то верх все-таки останется за поляками. Из русских периодических изданий наибольшим почетом здесь пользуется "Современник". Это я могу сказать утвердительно, потому что сочувствие к приостановленному журналу слышал от людей самых различных общественных положений" 45.
От Гродно Лесков едет на лошадях через массу попутных городишек, селений, ночуя подчас в крошечных деревушках.
Хорошо приглядевшись за десяток лет, прожитых на Украине, к ее земельно хозяйственным и экономическим особенностям и к быту ее "хлопов"-крестьян, он остро
* "Геральдический туман". - "Исторический вестник". 1886. N 6, с. 611.
** Славное (прославленное) имя (лат.).
"странному и смешному" маршруту.
Побывав в "литовском Манчестере", то есть в Белостоке, он добирается до знаменитой своими зубрами Беловежкой пущи. Здесь как бы мимоходом, но не без "сеничника яда" 46, описывается, как в 1860 году, во время царской охоты, Александр II, стоя в крытом рубленом павильоне, самолично застрелил 28 из 32 всего убитых при этом зубров, выпускавшихся из загона по прямолинейной аллее, ведшей безобидных животных прямо к павильонам, занятым "охотниками". Далее высказывается, что "Беловежский зверинец, собственно, не зверинец, а, так сказать, садок, в который загоняется зверь для царских охот". Выходило, что в один прием царь "забил" в этом "садке" третью часть всех "современников мамонта", которых во всей Европе, мол, всего 97 экземпляров! 47
положению этого города, оцененном скорее как "литовская Москва". Очеркнув довольно обстоятельно местные исторические достопримечательности, он переходит к населению.
"Обитатели Пинска интересны еще едва ли не более, чем самый Пинск. Впрочем, они именно как бы сотворены друг для друга: и Пинск без пинчуков и пинчуки без Пинска просто, кажется, даже немыслимы. Пинчук-простолюдин не хочет, чтобы его считали малороссом, литвином или поляком; его не кличьте: человиче! как кличут незнакомого человека в Малороссии и Украйне, он пресерьезно отвечает: "Я не человек, я пынчук".
"Тогда время было еще тихое, - писал в других корреспонденциях Лесков, - и даже в воздухе не пахло разразившимися через полгода событиями <польское восстание 1863 года. - >. Предчувствие близости революции на всей Литве мне выразил ясно только один человек: это был старый крестьянин, взявшийся провезти меня с моим товарищем, польским поэтом В. Коротыньским 48, из Пинска в Домбровицу. Едучи пустынной болотистой дорогой, старик часто вступал с нами в некоторые собеседования и однажды обратился к Коротыньскому с вопросом:
- А скажите, будьте ласковы, пане: чи не знаете вы чего, от се нам по селах казакив понаставляли?
- Того понаставляли, - отвечал мой со путник, - что вы все с своими панами (то есть против своих панов) бунтуетесь, оброков не платите, на панщину ходить не хотите.
- Нет, се здаетця, пане, щось буцим-що не так.
- А как же? - запытал поэт.
- Як? А ось воно як: се наши паны по костелах бог зна що спивают, а нарочито на нас жалуются, що мы бунтуемось, а у Москви, дила того не разобравши, нам казакив ставят, щоб последнего порося або курку у мужика спонивадили.
- Але даремна та пратца (напрасный труд), - продолжал с энергией старик, оборачивая к нам свое лицо. - Не треба сюда нияких казакив, ни гармат (пушек); тылько нам цыкнули бы, мы бы сами всих сих панов наших в мешки бы попаковали, да прямо в Москву або в Питер живых и представили. Нехай их там в образцовый полк або куда знают и определят".
"хлопов" к польскому панству. Остановился он на этом вопросе и еще раз:
"Сельский народ по эту сторону Пинны говорит совсем не так, как придорожные крестьяне от Гродно до Пинска. Там народ легче всего понимает польский разговор, а сам говорит каким-то испорченным и бедным польско-малороссийским наречием; здесь же, наоборот, редкий понимает по-польски, а каждый как нельзя более свободно разумеет разговор великорусский, а сам между собою говорит на малороссийском языке с руссицизмами, как, например, говорят частию в Севском, частию в Грайворонском уездах <Орловской и Курской губернии. - А. Л.>... В здешних крестьянах мне не удалось заметить ни симпатий, ни антипатий к польскому или русскому элементу. В них есть какой-то странный индиферентизм, как бы следы апатии, заносимой из Литвы с северным ветром. У пинчуков, наоборот, апатии этой не заметишь. Там польский элемент, благодаря панам и ксендзам... я, разумеется, говорю о панстве, потому что полячество пинчуками не понимается отдельно от панства и панство
отдельно от полячества. "Gazeta narodowa" 49 бы то ни было в том, что крепко засело в голову; по если бы польские органы вникли в дело поближе, побеспристрастнее, если бы они дошли до спокойного состояния, в котором русский народ и его настоящие отношения к полякам сделались им ясными, то они поняли бы, что не враги польской народности вооружают против нее крестьян, между которыми живут католические помещики, а что дело это - творение рук приятельских, рук, которые еще памятны "хлопам".
1 (13) октября, замешкавшись в дороге с случайным разгоном почтовых лошадей, путники только к вечеру добираются до пограничного пункта Российской империи - Радзивиллова.
"Обыкновенно думают, что нет хуже езды, как между Тамбовом и Воронежом или между Уманью и Одессою, - заносит в свой "дневник" Лесков. - Напрасно так думают... От Пинска до Домбровиц набрались мы горя до бород, а от Домбровиц к Корцу и до усов хватило" *.
"пожилого человека с южнославянским лицом", пана Михола. Почтенный шляхтич дает им "свежий, вкусный ужин", в результате которого им остается лишь почить после всех мытарств и невзгод преодоления "странного и смешного" маршрута и способов передвижения сплошь на лошадях, в невероятнейших повозках и условиях.
Итак, завтра - заграница!
Таково ли в ней многое, как приводилось о том читать и слышать с чужого голоса, с чужого глаза? Любопытно...
* "Из одного дорожного дневника". - "Северная пчела", 1862, N 334, 335, 337-339, 343-350; "Русское общество в Париже (Третье письмо к редактору "Библиотеки для чтения")". - "Библиотека для чтения", 1863, сентябрь, и в несколько измененной редакции. - "Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого", т. I, СПб., 1867.
|