|
ГЛАВА 2
ANGINA PECTORIS
"Астма много раз имела исходной точкой, если не причиной, глубокие и продолжительные огорчения или приступы гнева", - стоит в книжечке, внимательно читая которую Лесков убежденно подчеркнул приведенные здесь курсивом слова, а на полях подтверждающе написал: "Вот, что и было 16-го августа 1889 года" *.
В этот знаменательный для него день он узнал от кого-то на лестнице суворинской типографии о полученном распоряжении начальника Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистова об аресте только что отпечатанного шестого тома собрания сочинений.
Тут же произошло нечто, признанное им впоследствии первым припадком никогда не освобождавшего уже его тяжелого недуга - angina pectoris, по-русски - грудная, или сердечная, жаба.
С этих пор разрушение Лескова пошло с неумолимой безотступностью. Жестокие страдания исполняют ужасом и страхом. Они велики и мучительны. По пословице - у кого что болит, тот про то и говорит.
Говоря об "исходной точке" припадков, Лесков усиливал формулу французского ученого: "приступы безысходного ". Субъективно такое определение представлялось более точным. Оно и впрямь хорошо.
"Поэт-чиновник" Величко, лживо-угодливый "Пыляич" и другие "прохладные" дружелюбцы и советчики вперебой уговаривают непременно съездить в Управление для личных "объяснений" с "самим Феоктистовым".
Лесков, указывая на "низость" последнего, решительно отклоняет предложения, предоставляя действовать, частично тоже заинтересованному в деле, Суворину, нимало не веря, впрочем, в какой-либо успех.
С 1861 года хорошо знакомому и не ссорившемуся с Феоктистовым владельцу влиятельной газеты говорить с "важным приставом", конечно, много удобнее. Он и достигает значительных результатов, высвободив 16 листов "Захудалого рода", как о том уже сказано в предыдущей главе.
* G. Andre prof. Гигиена старческого возраста, СПб., 1891, с. 72. - Архив А. Н. Лескова 11.
Сам Лесков, по общему для него правилу, осуждает себя на, так сказать, "внутреннее сгорание". Оно ярко чувствуется и в беседах и в письмах.
20 ноября 1889 года он пишет Н. П. Крохину: "Я болен с 16-го числа августа, но было выздоровел, а на другой день по отъезде Алексея слег и не оставлял постели до 15 сего ноября. У меня так называемая "грудная жаба". Что это за болезнь - о том рассказывать долго и неинтересно. Свойства она нервного (душит за горло) и, вероятно, неизлечима. Я 11 суток был без пищи и 5 суток без сознания - что доставляло мне большое облегчение. При возвращении сознания я почувствовал жалость, что снова надо сознавать эту жизнь" *. К письмецу была подклеена газетная вырезка, сообщавшая о "замедлившемся" на шестом томе издании сочинений, о выпуске седьмого и о болезни писателя, "внушавшей долгое время серьезные опасения", причем, должно быть впервые, было приведено ее грозное название - "angina pectoris".
27-го того же ноября, ему же: "Благодарю тебя, друг мой Петрович, за твое горячее внимание к моей болезни. И я бы к тебе отнесся не студенее и поехал бы к тебе. Это доказывает, что людей роднит "не кровь и плоть", а родство духа, одинаковость свойств, которых природы мы не знаем. Спасибо тебе. Мне лучше, и я поправляюсь, но со страшною медленностью и с беспрестанным опасением слечь снова.
Работать нечего и думать. В болезни был терпелив и спокоен. Придя в себя после 11 суток забытья и беспамятства - первое, что подумал: "Зачем этот оборот? Сколько опять хлопот и возни жить?" Смотреть за мною было некому, пока Бертенсон сказал взять фельдшерицу. Попалась девушка молодая, очень добрая, веселая и чрезвычайно опрятная. Пробыла месяц. Платил по 1 рублю в день, и еще она у меня, потому что боюсь припадков жабы, причем нужен массаж, холод на грудь и руки в горячую воду, а у меня старуха и дитя... Болезнь моя свойства нервного, произошла она от многих неблагоприятных причин и всего более от переутомления в течение многих лет. На излечение ее я не надеюсь и о том не сокрушаюсь. Я оставил след своей жизни, если и не совсем такой, какой мог, то все-таки и не все мне вверен-
* Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
ное зарыл бесследно. Кое-как "я чувства добрые в народе пробуждал". Желаю только не быть никому в тягость до конца и при конце сохранить мои понятия и упования и "не дать безумия богу". Остальное все не стоит ни забот, ни хлопот. Дух мой ровен и покоен, - покорность провидению меня охраняет и дает мне силы и надежды на то, что я смогу подчиниться всему, что угодно высшей воле, даровавшей мне дыхание и жизнь. Читаю теперь очень много, но писать трудно" *.
4 декабря того же года, ему же: "Любезный Петрович! 6 декабря у вас пирог пекут. Поздравляю и советую тебе поменьше его есть. Вкусно, но очень дурно для людей нашего возраста. - Поздравляю твоих семьян с пирогом и с именинником. От брата Алексея вчера приезжал санитар и привез поклоны, а нового, в смысле общеинтересного, - ничего. Значит, все хорошо. Настоящее новое и притом такое, что имеет для человека значение нового и полезного, - это то, что он приобрел нового для себя, и именно в себя, и что в нем пошло расти и давать новое, такое, чего прежде не было, - таковы новость познания, новость обладания собою, новость в ясности понимания человеческого долга и призвания на земле, помимо глупых понятий, распространенных в общей среде "плутов и дураков", составляющих презрения и жалости достойный род человеческий, погрязший в невежестве, глупости и злобе, происходящей от той же глупости. - Мое здоровье все поправляется, но с страшной медленностью. Хожу немножко на воздух, но "жабу" все-таки чувствую в груди (под ключицами). Боткин от жабы умирает в Ницце. Я думаю, что разности климата тут ничего не значат. Работать невозможно - живу тем, что сработал летом, но природа везде подает средства и утешения: теперь меня лелеет всеполнейшая и всеблаженнейшая беспечность <...> Вот тебе во мне и новость! "Довольно заботы об одном дне". Вам желаю лучшего счастья, а лучшее счастье, говорят, состоит в умении обходиться без всякого счастья, сохраняя в себе достоинство человека, в светлости разумения которого дышит просвещающий дух божий" **.
13-го того же декабря, опять ему: "Благодарю тебя, Петрович, за твои письма и за то, что мною интересуешь-
* Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
** Там же.
ся. Здоровье мое поправляется, но массаж еще не оставляю. Он, кажется, как будто приносит пользу, а может быть, и нет. Все гадательно, и ничего основательного. Самое лучшее, как орловские мужики говорят: "внутре болит". По крайней мере хоть точно сказано. Одно верно, что болезнь моя свойства нервного, - это ясно из того, что она ожесточается при малейшем нравственном беспокойстве и не чувствительна ни к жару, ни к холоду. Не могу даже выносить крахмального белья и грубого, тяжелого и жесткого платья - всего, что давит или тянет. Очевидно, невроз. Водки я давно не пью, но вино пью, - хотя очень мало. Курить почти совсем бросил и не встретил в этом большого затруднения <...> В том, что я "сделал недостаточно", - ты прав. Не видно ведь, сколько талантов я получил от моего господина и на сколько сработал? Это только он и разберет. Может быть, я что-нибудь и зарыл, "закопал серебро господина своего", но я шел дорогою очень трудною, - все сам брал, без всякой помощи и учителя и вдобавок еще при целой массе сбивателей, толкавших меня и кричавших: "Ты не так... ты не туда... Это не тут... Истина с нами, - мы знаем истину". А во всем этом надо было разбираться и пробираться к свету сквозь терние и колючий волчец, не жалея ни своих рук, ни лица, ни одежды <...> Перенесено кое-что не легкое, - хоть порою, хоть изредка, но я любил моего господина, и слышал в себе его голос, и повиновался ему. В эти только минуты я и жил отрадною жизнью и понимал, что значат слова: "Ты во мне, и я в тебе, и он в нас". Во всей жизни только и ценны эти несколько мгновений духовного роста - когда сознание просветлялось и дух рос, как тесто на дрожжах, а потом опять шла пошлость, забота о пустяках, о том, что совсем неважно и совсем неинтересно, и притом еще - мы и не знаем, что нам к добру, а что к худу... Словом я не ощущаю уже ничего надежного, желательного и влекущего меня в жизни и очень был бы рад, чтобы это так продолжалось, "чтобы князь мира, наконец, не имел во мне ничего своего", чтобы я чувствовал себя как можно более приверженным и преданным моему господину, для которого не значили ничего ни имения, ни слава, ни родство, ни страх" *.
* Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
25 декабря того же года Суворину, в связи с гнусным псевдокритическим газетным выпадом Буренина: 12"...зачем нужно было усилие вредить мне, - "делать больно", - может быть, подложить дров в огонь костра, приготовленного для VI тома, - что мне наносит тяжкий вред?.. Я не питаю к В. П. <Буренину. - А. Л.> ни малейшей злобы и досады и сожалею о том, если я чем-нибудь мог вызвать в нем такое сильное раздражение. Во всяком случае - умышленно я ничего такого не сделал, да, кажется, и неумышленно не сделал" *.
15 февраля 1890 года, мне в пригородную стоянку: "Опасения мои на здоровье прошли: припадок жабы не ожесточился и мало-помалу стих вчера к вечеру. Бертенсон не помог, но помогли Чертков и Ге, который приехал от Льва Николаевича с своею картиною: "Что есть истина". Далее взволнованно говорится: "Обоих стариков теперь ругают и будут ругать вместе <Л. Н. Толстого и Н. Н. Ге за жестокий реализм написанного и привезенного последним на выставку Христа перед Пилатом. - А. Л.> <...> Вчера Василий Львович <Величко. - А. Л.> встретился у меня с Ге, и был бой постыдный и досадительный, окончившийся извинениями. Ге был спокоен и умен <...>. Проводя тебя <на вокзал. - А. Л.>, " **.
В письме к В. М. Лаврову от 13 марта 1890 года слышатся новые нотки:
"Так сильно я виноват перед вами, что не знаю, как и оправдываться и каяться. На первое ваше письмо я ежедневно собирался вам отвечать и не отвечал, потому что болезнь и досаждения по поводу VI тома моих сочинений совсем меня расстроили до того, что я не был в состоянии ничего определить. Я весь изнервничался. Теперь вчера дело решено без всякого решения: никакой развязки не будет, и том останется под арестом без объяснений... Значит, 3 тысячи рублей пропало, и делай что хочешь. Вот под какими порядками приходится жить и еще работать самую нежную и нервную работу. Отсюда можете себе представить мое душевное состояние и в нем
* Пушкинский дом.
** Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
найдете извинение моей отупелости и неподвижности, вообще не свойственной и даже глубоко противной моему характеру. Наглая мерзость значительной подлости меня не побеждает, но исполняет равнодушием ко всему окружающему, к себе самому и к любимому делу" *.
В кабинете посетители в эти месяцы слышат от Лескова:
"Я так болен и нервен, что меня можно глазами убить, как Ивана Грозного убил Годунов...
Неожиданно подойти ко мне и испугать. И довольно!
Говорят, что Грозного убил глазами Годунов. Меня тоже чуть не убила моя прислуга, которую я сразу не заметил сзади себя. Сейчас же начало колоть в груди" 13.
Далее жалобы на недуг начинают исполняться грустною покорностью непреодолимому, иногда даже с оттенком жестокого юмора.
31 октября 1890 года, Суворину: "Здоровье мое не восстановилось, но немножко поправилось, а - главное - я привык к болезни, которая возвышает меня в своем роде до сходства с Грозным. Смеялись над Ал. Толстым, что он заставлял Годунова убить Грозного на сцене взглядом, а со мною это возможно в действительности. Я живу, - читаю и даже пишу, но малейшее потрясение - депеша, незнакомое письмо, недовольный взгляд - тотчас же вызывают в аорте мучительнейшие боли, от которых надо лежать и стонать... Так и живу и пишу кое-что, всегда под сомнением: можно это или не можно?" **
12 декабря того же года, ему же: "Очень благодарен вам, Алексей Сергеевич, за присланные мне 3 книги <экземпляры арестованного VI тома. - А. Л.> и за письмо. Есть облегчение в том, что кто-то понимает нашу душевную боль и говорит: "Ну да уж полно вам его!.. Довольно!.. Что еще в самом деле!" Слова простые и будто не очень ясные, а меж тем выразительные и многосодержательные. Я ведь ужасно перемучился с этим изданием. Я начал его здоровым человеком и на 6-м томе получил неизлечимую болезнь (невралгию груди или жабу)" ***.
12 июля 1891 года, Толстому: "Здоровье мое коварно. Называют мою болезнь Angina pectoris, а на самом деле
"Печать и революция", 1928, кн 8, с. 37-57.
** Пушкинский дом.
*** Там же.
это то, что "кол в груди становится", и тогда ни двинуться и ни шевельнуться. На "тело" я смотрю так же, как и вы, но когда бывает больно, то чувствую, что это очень больно. Распряжки и вывода из оглобель не трепещу, и мысль об изменении прояснения со мною почти неразлучна <...> Тоже и не курю табаку, но "червонное вино" (как говорил дьякон Ахилка) пью умеренно "стомаха ради и многих недуг своих". Владим<ир> Соловьев говорит, что вы ему это разрешили" *.
14 сентября 1891 года, ему же: "Никак не могу научить себя стерпливать мучения физической боли, которая подобна самой жестокой зубной боли, но на огромном пространстве (вся грудь, левое плечо, лопатки и левая рука)" **.
11 сентября того же года, В. Л. Иванову: "С мною точно было худо: на переезде от Нарвы в Петербург в вагоне меня начала душить angina и бралась за это пять раз (чего еще никогда не бывало), и с тех пор я все болею и не выхожу в люди, так как от всякого нервного впечатления воспроизводится мучительный припадок жабы (судороги около сердца). При этой мучительнейшей боли охватывает ужаснейший и неописуемый страх, или страх смерти, или, как говорит Толстой, "распряжки", или, как говаривал Писемский, - страх, какой должен ощущать "холоп, подающий во фраке чай на бале и вдруг чувствующий, что у него подтяжки лопнули и панталоны спускаются" ***.
4 января 1893 года, Толстому: "Из ста ступеней до края я прошел наверно 86 и не имел определенного желания возвращаться опять к первой и опять когда-нибудь начинать те же 86 наново; страха ухода уже не было, но был какой-то бесконечный, суживающийся коридор, в который надо было идти и... был страх и истома ужасные. Я читал главы из книги "О жизни", читал, что есть об этом у вас в других местах и у Сократа (в Федоне), и все-таки с натиском недуга суживающийся коридор приводил меня в состояние муки... Теперь меня согревает утешительная радость, которой дух мой верит: мне как будто сказано, что я уже был испытан и наказан страхом, и что это уже отбыто мною и прошло, и после
* "Письма Толстого и к Толстому", с. 109.
** Там же, с. 118.
*** "Исторический вестник", 1916, N 3, с. 808.
этого я буду избавлен от этого страха, и когда придет час я отрешусь от тела скоро и просто" *.
8 октября того же года, ему же: "Здоровье мое, конечно, непоправимо: это болезнь сердца, а я моложе вас немного. Но я научился держать себя так, что обхожу жестокие приступы, которые бывают ужасны. Надо не уставать; ходить очень тихо; быть всегда впроголодь и избегать всего, повышающего чувствительность <...> При такой осторожности мне несколько легче противу прошлогоднего, когда меня пугала fuga mortis **. Нынче я думаю об этом смелее" ***.
Лесков не обладал хладнокровием и выдержкой, которые могли бы помочь перенести нанесенный ему в 1889 году удар с меньшим самоистязанием, с менее "безысходным" гневом, а с тем и с менее жестокой за него расплатой.
Сердечные припадки, если и не вполне столь длительные, как говорилось о них в некоторых из приведенных писем, были поистине смертно страшны. Не только сам больной, но и все в доме жили в вечном страхе их повторения по самому незначительному поводу: внезапный звонок в передней, шумливость или суетливость гостя, возражения в споре, досадная статья в газете и т. д.
Громадную опасность являли собой "дамские", якобы светски любезные, а в сущности лишь трескуче-пустословные восклицания. "Тьфу, тьфу, тьфу! в добрый час сказать, у вас, Николай Семенович, прекрасный вид! Дай бог каждому! Уверяю вас... Какой румянец! И вообще на вас радостно смотреть!.." - лепетали барыни Борхсениус, Муретова, Толиверова.
Особую тревогу вселяло всегда появление последней, с легкой руки Атавы-Терпигорева ходившей тогда уже в звании "литературной индюшки" ****.
Когда-то дружески расположенный к ней, Лесков постепенно именовал ее сперва "немилосердною", а дальше и "ваше высокобестолковство", а издававшийся ею, полученный из рук Т. П. Пассек, детский журнальчик "Игрушечку" переименовал в "Лягушечку" 14. Стихийный образ жизни ее и ведения разновидных издательских дел
"Письма Толстого и к Толстому", с. 127-128.
** Быстрое приближение смерти (лат.).
*** "Письма Толстого и к Толстому", с. 145.
**** См. письмо Терпигорева к Лескову, без даты. - Фарecoв, с. 203.
продолжать сохранять становившиеся очень острыми отношения.
Ее неудержимые, несмотря на все предупреждения и просьбы, восхищения "видом" Лескова сразу вызывали нервическое беспокойство в его подвижном лице, с которого сбегала улыбка, щеки делались землистыми, глаза смотрели куда-то мимо присутствующих. Но восторженная гостья, не замечая устремленных на нее предостерегающих взглядов, не унималась.
Лесков начинал высвобождать шею из мягкого ворота рубашки, "крутые" ребра зловеще вздымали уже ходуном ходившую грудь... На кухню незаметно передавались указания заблаговременно приготовить раскаленную камфорку или кирпич для могущего понадобиться с минуты на минуту увлажнения паром воздуха, мятую в холодной воде глину для груди и левого предплечья, в кипятке отжатые полотенца для кистей рук. В спальне на столике возле постели выдвигались на вид спирт, капли...
На вызвавшую все страхи неукротимую, пользовавшуюся отменным здоровьем трещотку бросались уже откровенно негодующие взгляды. В святом простосердечии она продолжала их не замечать...
Наконец Лесков начинал прерывисто дышать, хватаясь у ключиц за грудь. Его подхватывали и отводили в спальню.
"Сердце вдруг, как птица, затрепещется в груди, ужас охватит всего, и потом вдруг остановится биться, совсем остановится. Ну вот умру, кажется, сейчас, вот, вот сейчас, через несколько секунд... Но, сперва слабо, а потом сильнее, сердце опять начинает работать... Со лба утираешь холодный пот, и на четверть часа, на полчаса дается отдых" *.
Преступно поздно спохватившаяся, испуганная Александра Николаевна виновато осматривалась кругом, встречая общее суровое осуждение себе.
* Сергей Атава. Умерший писатель. - "Новое время", 1893, N 6816, 19 февраля.
По счастью, припадок не разражается вовсю. Через некоторое время, обмогнувшись, Лесков возвращается. Тишина. Все осторожно, исподволь, следят за каждым его движением. Проходит еще несколько минут, в которые слышно только тиканье больших английских настольных часов.
ее немым жестом.
Понемногу уверившись, что вплотную было подошедшая угроза отодвинулась, и овладев правильным ритмом дыхания, он тихо и медленно произносит:
- Скажите на милость, какое вам дело до моего "вида"? О нем достаточно заботятся квартальный и пристав! Неужели нет ничего интереснее для беседы, чем мой "вид"? И неужели вам неизвестно, что в доме повесившегося не говорят о веревке, а навещая человека, страдающего таким злым недугом, каков мой, - надо соблюдать осторожность, говоря об его здоровье, которого всего благоразумнее и великодушнее вовсе не касаться... *15
общую, злободневную тему.
Значило ли рассказанное, что болезнь Лескова надо было не замечать, оставлять без внимания? Отнюдь. "Страдать молча, по примеру животных", как учил иногда Лесков, было совершенно не в его натуре. Надо было с участливым вниманием слушать скорбную повесть о переносимых им страданиях. Можно было выразить удивление его мужеству, удрученно посочувствовать мученической его обреченности. Но все это делать тонко и мягко, во всем ему в тон. Легкомысленно-шумные восклики о "блестящем виде" оскорбляли требования вкуса, раздражали, будили мнительность и негодование. Болезнь была достаточно страшна, чтобы прощать слишком легкое к ней отношение и недоучет зловещей ее серьезности.
Фаресов, с. 123.
"привык" к ней, но наедине исполняется благодаря ей своего рода мистическим отношением к своему состоянию.
"Я достигаю, - пишет он около полугода после ее начала, - "херувимского безмолвия" и дышу только при людях, с которыми могу дружественно молчать".
А за год с небольшим до смерти своей отвечал на обычные пожелания к Новому году: "Лучшее пожелание не пожелание "здоровья и спокойствия", а независимости от здоровья " *.
Как было в таких настроениях выносить вздорные восторги "видом"?
Долгие годы угнетавшая материальная неуверенность, благодаря быстро разошедшемуся изданию собрания сочинений, отошла в прошлое. Необходимости напряженно работать ради "manger et boire", ради хлеба, писать наспех, что "в приспешню требуется", - нет. Не только "завтрашний день", но и все грядущие годы, по час смертный, обеспечены. Но оставалось их уже немного.
Лесков это чувствовал. Его уже почти ничто не трогает, не радует, никак не влияет на дальнейший склад его жизни.
"Меня теперь всего более занимает моя болезнь, а не статьи обо мне", - говорит он, когда ему указывают на сочувственные отзывы об издании или о позднейших его очерках **.
солидные цифры... Зачем? Для чего? Все это уже потеряло цену! "Занимает", и притом "всего более", если не всецело, здоровье, угрожающее его состояние, мучительность припадков тяжкого недуга. Только здоровье!
Со стороны наблюдая, как все это воспринималось Лесковым, временами казалось, что и пришедший, наконец, достаток и ярко выраженное читателем признание только обостряли в писателе горечь запоздалости успеха, ревниво обегавшего его в те дни, когда "было что сказать", когда "все силы были в сборе". Тогда успех был
* Письма к дальней свойственнице H. H. Блюменталь от 3 апреля 1890 г. и 31 декабря 1893 г. - ЦГЛА.
** Фаресов, с. 408.
"старику лучше, то есть спокойнее, придержаться уже старого и хорошо знакомого".
Ангина, как и думал Лесков, не оставляла его уже до последнего дня, поспешив превратить его в тяжко больного старика, работоспособность которого временами представляла собою положительную загадку.
Наполеон в своем последнем заточении писал: "Je leque ma mort a la famille imperiale d'Angleterre" *.
Лесков мог бы завещать свои пятилетние страдания и, должно быть, значительно приближенную ими свою смерть "российскому Торквемадо" - Победоносцеву с его "стоявшими на высоте бесправия" сателлитами и прислужниками, но не меньше и всеусердно пытавшимися когда-то "утопить" его "с головою" многим из литературных собратий, да не помянутся их имена.
|