|
ГЛАВА 9
ДОЧЬ
В один из первых дней августа 1879 года я с утра сидел в Череповце на пристани, вглядываясь - не задымит ли ниже на Шексне пароход, на котором плыл мой отец.
Обоюдно желанная встреча прошла тепло и радостно.
И могло ли быть иначе! Из рижского Карлсбада он писал М. Г. Пейкер:
"Родная Мария Григорьевна! Сегодня получил ваше письмо от 18-го июня, прервавшее мою скуку и тяжкое томление от неизвестности о сыне, которое длилось целых десять дней (с 14 июня). Разлука с ним меня просто пересиливает до того, что я уже стараюсь о нем не думать. Не только верю, но знаю, что вы и дочь ваша чувствуете, чтo в руках ваших все мое земное счастие; знаю и то, что мальчику моему весело и полезно быть с добрыми, христианскими и благовоспитанными женщинами, которых я и он любим, несмотря на упорное притворство
* Записи. - Архив А. Н. Лескова.
одной из них в злосердечии, но... все-таки сердце ноет и тоскует по хлопцу" *.
И мне в те добрые годы не было человека дороже отца.
Чувство с обеих сторон крепло, обещая неустанный его рост в глубину.
Сели в просторную старинную пейкеровскую коляску и на хорошо отдохнувших за ночь и охотно побежавших домой лошадях покатили по довольно исправному шоссе большака.
Отец, уже побывавший по пути с рижского взморья у себя на дому, рассказывал последние петербургские новости, о своем комитете, о Николае и Михаиле Бубновых, Протеке, о том, как сам он хорошо и отдохнул, и поработал, и поздоровел от любимого им морского купанья, и т. д. И вдруг, ударив себя по лбу, воскликнул:
Я смотрел на него восхищенными и действительно полными удивления глазами.
- За офицера, улана. Будет полковою дамой! - продолжал он.
- Ах, как хорошо! А наверно?
- Чего вернее: письмо от дяди Алексея. Сам знаешь - мужик серьезный. А устроила все это Клотильда Даниловна, помнишь - приезжала с ним? Вот это тебе новость так новость!
Я был в восторге, от всего сердца радуясь и за нее и всего, может быть, больше за отца.
- Пишут - молод, поручик, шестьсот десятин земли в Каневском уезде Киевской губернии пополам с братом. Имение, говорят, прекрасное. Близко к Ржищеву, к матушке Геннадии и к Каневу, к Крохиным...
- Вот хорошо! - радовался я.
- Да, только фамилия немножко смешная - Нога!
- Нога? Разве бывают такие фамилии?
- У хохлов и не такие случаются. И не у них одних. Припомни Яичницу, Дырку, Землянику...
Родилась Вера Николаевна в Киеве 8 марта 1856 года.
Доля ей выпала горькая: взбалмошная мать; отец еще
* Письмо от 24 июня 1879 г. - ЦГЛА.
с "райских", пензенских лет дома редкий гость, а вскоре его уже и вовсе нет. На шестом году она переживает тяжелые семейные события, разыгравшиеся в Москве у Сальяс в Сокольниках.
В 1862 году в газетной корреспонденции отец еще довольно тепло вспоминает о девочке с "умненьким личиком" *. Два года спустя в "Некуда" доктор Розанов, то есть сам автор романа, уже находит, что дочь его - "изнеженная, слабая, - вдобавок с некоторыми весьма нехорошими наклонностями". Оценка идет на снижение, чувство - на убыль.
В свое время подошел Киевский институт - лучшие годы ее начинающейся жизни. Но вот он, видимо с грехом пополам, окончен. Опять - невменяемая, шалая мать, вечные ссоры с ней, сцены, драмы, ожесточение. Подруги выходят замуж или живут в радушно встретивших их семьях. У нее тоже есть и мать и отец, но семьи у нее нет. Вчерашняя институтка с ужасом видит впереди полное одиночество, жуткую, беспросветную бесприютность. Девушка теряет голову, мечется. То схватывается за занятие музыкой, фортепиано, то пытается поступить на какие-нибудь курсы, собираясь, по колкому выражению ее отца, "работать над Боклем" 134. В Москве Николай Рубинштейн признает в ней способности, но она вдруг бросает занятия у него. Кидается в Петербург, оттуда назад в Киев и снова в Москву.
Здесь, в особо трудные минуты, ей приходят на выручку мягкосердые, зло вышученные ее отцом в "Некуда", "углекислые феи" 135.
Лесков мистически был склонен видеть во многом, хотя бы и с натяжкой, вмешательство "Nemesis". Трогательная участливость и помощь, явленные его дочери памфлетно осмеянными им Новосильцевыми, оказавшимися добрыми феями для Веры Николаевны, не могли не заставить отца почувствовать всю остроту и тонкость как бы провиденциального отмщевания ему добром за незаслуженную обиду.
"краснеет" за своих "углекислых фей" **.
* "Из одного дорожного дневника". - "Северная пчела", 1862, N 346, 22 декабря. Без подписи.
** Письмо от 3 февраля 1881 г. - Пушкинский дом.
Отвечая в 1875 году старшему брату на его запрос об отношениях, существующих между Верой Николаевной и ее матерью, Михаил Семенович; с грустью завершал свое донесение:
"...Жаль мне бедную Веру - вся жизнь ее прошла под влиянием безумной бабы, которая колыхала ее то в ту, то в другую сторону совершенно бесцельно, и она привыкла к этим волнам, и трудно-трудно будет ей удержаться в должном направлении. Главнее всего с нею, мне кажется, надо быть ровным и выдержанным. - С какими средствами она добралась до Питера и есть ли у нее что-нибудь теплое? Говорят, что все, что было, все заложено" *.
Строгий и безучастный дед С. П. Алферьев, в письме к болезненно впечатлительному старшему племяннику своему досадительно отмечает во внучке своей "мало устойчивости и характера" **, а бабка ее, М. П. Лескова, надбавляет в письме к Николаю Семеновичу, что в цепи "неудач Веры" больше всего "виноват собственно ее характер" ***.
Все это мучительно однозвучно и тягостно читать отцу. Попытка Марьи Петровны пристроить внучку на службу в Киевский институт не удается. Нигде ничего!
И вот, по двадцать второму году девушка все еще не у дел и не в устройстве...
И снова идет беспросветное мыканье, почти приживанье, то у дядей в Киеве, то у теток в Ржищеве или Каневе.
Предпринимаются опыты самостоятельной трудовой жизни в роли домашней учительницы музыки. В Петербурге, у богачей Конради, ее игру слушает и одобряет мягкость ее "туше" П. И. Чайковский.
И опять метанье из стороны в сторону, из города в город, с места на место.
Отцу жестоко наскучает это видеть и слышать. Особенно обостряется его раздражение в периоды пребывания ее непосредственно в Петербурге.
Как-то вечерком, в воскресенье, у моей матери, в уголке гостиной Вера Николаевна вступает в ожесточен-
* Письмо от 1 ноября 1875 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
** Письмо от 3 февраля 1877 г. - Там же.
*** Письмо от 24 мая 1877 г. - Там же.
ный диспут со студентами, товарищами Николая Бубнова.
- Нет, нет, нет! Что там ни говорите, а Смайльс прав, говоря, что надо всегда и во всем быть искренним, что надо всегда быть правдивым и вообще надо жжить хорошшо! - сыплет она со всем азартом молодости.
И вдруг замечает, что оппоненты ее, перестав улыбаться и возражать, с тревогой посматривают куда-то мимо нее. На пороге стоит отец, издали уловивший характерную ее дикцию и подошедший из других комнат. Он вынимает из жилетного кармана черепаховое пенсне на широкой черной тесьме, методически, двумя руками, вздевает его и, вперя уничтожающий взгляд в говорящую, застывает в грозном выжидании.
Захваченная врасплох, хорошо знающая этот взгляд, девушка растерянно осекается на полуслове. Короткая пауза. Вслед за ней слышатся чеканно произносимые слова:
136 Что ты лотошишь?
Создается тяжелая неловкость.
- Вера Николаевна, боюсь забыть потом передать вам выкройку, которую вы просили, - раздается разряжающий напряженность положения голос моей матери. - Пойдемте ко мне, я вам ее отдам сейчас.
Так кругом и повелось: лотоха и чечетка! Чего тут ожидать?
Слова, надо признать, "липкие". Лесков им знал цену. "Чекочут" у него и в "Воительнице" * и в "Смехе и горе" **, и Ахиллова Эсперанса в "Соборянах" ***, и в "Русских демономанах" ****, и в позднейшем "Загоне" *****. Грешила, сказать правду, и Вера Николаевна.
Вообще она говорила на чисто киевском наречии: "я приехала бричкой, уеду извозчиком; шла сюдою, вернусь тудою; скучаю за детями; играйся сам; кто-то звонит" и т. д. Сейчас уже и северяне "звонят", а в те времена так говорилось не выше Курска, а вся северная Россия звонила: позвони, звонят, идя от глагола звонить, а не от односложного существительного звон.
* Собр. соч., т. XIII, 1902-1903, с. 49.
** Там же, т. XV, с. 97.
*** Там же, т. I, с. 75.
**** "Русская рознь", 1881, гл. XVII, с. 280.
***** Собр. соч., т. XX, 1902-1903, с. 152.
Ознакомившись с горечью положения племянницы Алексея Семеновича, участливая Клотильда Даниловна к весне вызывает ее к себе в Киев. Не имея ничего другого впереди, Вера Николаевна радостно откликается на ласковый зов и, всему казавшемуся возможным вопреки, - "делает партию".
Что такое сам жених - на этом особенно не останавливаются: добрый малый, да и Бурты... Это впору и не для бесприданницы по двадцать четвертому году, без тени красоты, да еще с матерью в сумасшедшем доме... О чем тут думать? Улан?! Ну что же делать, но с бархатным черноземом...
Забыв и "лотоху" и "чечетку", Лесков пишет брату Алексею Семеновичу:
"Много благодарю тебя и Клотильду Даниловну за Веру. Да воздаст Клотильде Даниловне за добрые ее заботы небо "мерою полною и утрясенною". Добро иногда не гибнет и воздается дивно, а то, что ею сделано, - истинное добро и заслуга перед любителем всякого добра. Вера такая беспомощная, что ее устроить - это все равно, что душу от смерти спасти. Без Клотильды Даниловны все шла бы одна распроклятая критика, в которой все вы, как черви в земле, уже и света не взвидели. "Наши-де всех хуже, - куда нашим! Из наших один я-де только и стою высоко". "А самый высший, - я говорю, - на двухвершковой высоте".
Чья это ярость речи и наставительства? Чья жесткость метафор, властность осуждений?
Начав письмо в честь, хвалу и благодарение, старший в роду негаданно опаляется неосилимым гневом.
"Глупцы! От гордости, что черви капустные, все пропадете", - пишет знаменитый предок наш, неукротимый расколоучитель Аввакум в семнадцатом веке 137.
Едва не однословные выражения слетают с уст "ересиарха Николая" в конце девятнадцатого.
Сменялись поколения. Отдельные образы не преодолевались временем.
Дальше идут уже дела житейские: "Сегодня я послал Клотильде Даниловне вторую сотню рублей, вещи пришлю к 28-му, - жду образа, которым перечищается у
Сафронова". И завершалось все письмо предостерегающе-требовательным указанием: "Да пожалуйста, умоляю тебя <два слова подчеркнуты дважды. - А. Л.>: не справляй свадьбы пиршественно, а сделай ее просто, с чаем. Николай" *.
"молодые" свадебным путешествием прибывают в Петербург.
Дмитрий Иванович Нога без труда определяется как зоологический примитив, редкий даже для армейского улана тех времен. Не говоря об образованности или начитанности, о какой-нибудь внутренней содержательности, нет даже добропорядочной внешней светскости.
Вскоре же он опаздывает на полчаса к нашему обеду. Тесть этого не терпел. "Встретил боевого товарища", - говорит "Митенька" в свое оправдание. Лесков слушает извинение с полупренебрежительной рассеянностью. Говорить этим двум людям совершенно не о чем. Общего - ничего. Ничто и не клеится.
Вера разыскивает одну институтскую свою подругу. Муж ее - начальник Артиллерийской технической школы на Шпалерной, полковник Сарандинаки. Это человек труда, учившийся, читающий, интересующийся... Ноги, во многом неумело, устраивают у себя в "номерах" вечеринку. Наличие посторонних обеспечивает беседность. Бойкая и бывалая мадам Сарандинаки, проявляя актерский темперамент и наблюдательность, рассказывает, как последней зимой ездила на святки по узкоколейке к родным в Старую Руссу и какой-то желчный господин на все уговоры взять с сиденья его чемодан, коротко бросал: "Не желаю". В Руссе его собирались привлечь к какой-то ответственности, но тут он был почтительно встречен местными чиновниками. Оказалось, что это большая персона, а чемодан не его. Через три года тема вспомнилась и в искусной обработке воплотилась в хорошо развернутый веселый рассказ "Путешествие с нигилистом" **.
Больше приезд Нога помянуть нечем. Отпуск "Митеньки" истекал, и они поехали в Киев, а оттуда в глухое местечко Подольской губернии Ярмолинцы, где стоял 12-й уланский Белгородский полк.
* Письмо от 22 августа 1879 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
** Первоначальное заглавие "Рождественская ночь в вагоне". - "Новое время", 1882, N 2453, 24 декабря.
В Петербурге Дмитрий Иванович был дружно взят в обработку и уезжал уже почти уговоренным выйти в отставку и "сесть на землю". Через год истекал срок аренды Бурт, красивого имения братьев Нога, с каменным домом, великолепным фруктовым садом и редким для Украины по величине рыбным прудом.
Вера Николаевна рьяно поддерживала эту мысль. Привычно хлопая глазами, соглашался со всем и сам "добрый парень".
Родственности и теплоты в Петербурге не создалось. Но так или иначе, а "беспомощная" Вера "устроена". Примутся за хозяйство на своей земле и проживут свой век в добром достатке. В какой мере эта чета подготовлена к выполнению агрикультурных задач - никого не тревожило. Подумаешь, велика хитрость! А она во всяком случае была много большей, чем верченье на плацу в уланском взводе.
Осев в Буртах, ни один, ни другая ничему не учились, ничего не узнавали, "убивая время" в лютой тоске неизменного "неделания".
В период полевых работ Митенька, рано вставая, ездил в поле. Что он там усматривал, какие мог давать указания - неизвестно. С глубокой осени начиналось подлинное "томленье духа". Он слонялся по саду, стрелял галок, дразнил дручком хромого ворона, сидевшего в большой клетке, оставшейся от какого-то доисторического попугая, шел на кухню, набирал полчумички борщовой гущи, подливал уксусу, щедро подсыпал перцу, нес все это в левой руке через все комнаты в "кабинет", раскрывал правой рукой "книжный" шкафик, наливал убористый литого зеленого стекла шкалик, "повторял", нес пустую чумичку назад старому повару и, блаженно посвистывая, растягивался, положив ноги в огромных сапожищах на спинку своего ложа. Час, а то и меньше спустя выполнялась та же программа.
Если случавшиеся иногда гости-соседи просили меня спеть, он непременно пристраивался ко мне и тянул козлом в унисон, стремясь так подразделить слоги некоторых слов романса, чтобы достигалось непристойное значение, многозначительно подталкивая меня при этом в бок. Слушателям скоро наскучало его кривлянье, и, подчиняясь их просьбам, он, шутовски раскланявшись, бежал к заветному шкафику "пропустить" не в счет ужина.
Веру было жаль. Если она и не успела "поработать над Боклем", то хотя собиралась. Связать после этого жизнь с человеком Митенькиных жизненных запросов было, несомненно, мучительно.
В киевском родстве его окрестили простодушным и добрым пареньком "Митенькой".
Говорится - хитрость есть низший вид ума. Ею не всегда обделены очень недалекие люди.
Влечения к злу у Митеньки не было, но всякое бытовое или деловое сближение с ним обходилось дорого. Семью первее всех разорил он. И кормилица его Одарка, и старый буртянский повар Александр, и кучер улан Михайло Болкотун, и лучшие свои годы провозившаяся с его детьми бедная девушка Анна Павловна - все потом оказались брошенными ни с чем на волю рока. Много ли во всем этом того, что имеет право называться добротой? Он был убог, но и опасен.
В пять лет сидения в деревне имение было прохозяйствовано. Марья Петровна уже 16 февраля 1886 года писала дочери, Ольге Крохиной:
"Вы, конечно, уже знаете, Нога продал Бурты А. В. Тарновскому, и сами же будут арендовать у него 6-ть лет. Аренда, знаю, в год 4500, а за сколько продал, верного не скажу, но Вера очень довольна этой сделкой, а то, говорит, трудись, работай, и все на одни проценты" *.
Почему неумелым, нетрудолюбивым и невежественным хозяевам казалось, что в роли арендаторов они успешнее справятся, чем это удавалось в положении владельцев, - мало понятно.
Митенька, из всех видов письменности бойчее всего постигший писание векселей, исподволь научил этому и Веру Николаевну, которой - а не ему - отдал в аренду Бурты Тарновский.
Летом 1885 года Бурты пошли прахом. Разорение арендаторов шло с прежнею неуклонностью. Учащались займы у родных, а с тем и ссоры.
За четыре недели до своей смерти Марья Петровна выносит безнадежный приговор внучке в письме к Ольге Семеновне: "...Об Нога говорить более не станем. Счастливы, и слава богу, тетку в бережливости <упрекая? - А. Л.>, конечно, она брала тебя. Знаешь, на мой взгляд
* Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
Вера grand parleur et petit faiseur *, но дай им бог успеха" **.
Получив телеграмму о смерти бабки, ни внучка, ни ее муж в Киев не приехали. Это было осуждено.
Осенью этого же года отец пишет мне в Киев: "Я получил письмо от Веры Нога, где она трубит с чьего-то голоса о "наемных людях"... Господи помилуй! И наемные помешали! Каких же надо? Что это за дрянь такая там еще про меня чекочет, и чего им еще хочется?" ***
исключались. Три-четыре недели она нежится в незнакомом ей "приятстве". Однако дети-то в Буртах на руках у бонны, при отце, больше всего поглощенном вниманием к шкафику с посудинками. Неспокойно становится. Надо ехать. Пора!
Учреждаются проводы, на которые посылается зов "названой дочке", Вере Бубновой, впоследствии Макшеевой:
"15 нбр. 86
Милый друг мой Bepa!
Вера Николаевна уезжает завтра, в воскресенье, 16-го ноября. Сегодня, 15-го ноября, по этому поводу у меня в доме будет расстанная вечеря: пшеница, вино и елей. Сторонних никого. Если бы ты захотела придти, - ты бы сердечно обрадовала любящего тебя отеческою любовию старика. Если же ты, по каким бы то ни было соображениям, найдешь это неудобным для себя, то, само собою разумеется, я пойму это как следует и не сочту себя вправе иметь на тебя какое бы то ни было неудовольствие. Мне только было бы неприятно не сказать тебе, что при всякой из ряда выходящей минуте моей жизни я тебя помню и считаю тебя мне близкою, больною и родною моему сердцу. Дружески тебя обнимаю.
" ****.
* Большой болтун, но малый мастер (фр.).
** Письмо от 21 марта 1886 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
*** Письмо от 9 августа 1886 г. - Архив А. Н. Лескова.
**** Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).
"Неудобность" могла быть усмотрена только в том, что в письме ни словом не упоминалась ее и моя мать, с которой она жила в 8-10 минутах ходу от нас. Очевидно, в это время существовало какое-нибудь неудовольствие по отношению к ней. Все к периодическим опалам привыкли и умели ими не огорчаться.
Вечеря состоялась in quarto: отец, две Веры и я.
Собиравшаяся в путь растрогалась... Пшеница была радушна, вино, как всегда, веселило, а елей беседы умягчал сердца. Уезжала она, завороженная лаской и теплом, усыпившими память, притупившими ясность представления возможного и невозможного.
Прошло недели три. Была суббота. Часа в четыре-пять, придя из Константиновского училища и переступив порог, я остановился в полном недоумении: вся передняя была завалена чемоданами, баулами, картонками, портпледами и даже самыми первобытными узлами. Вешалка ломилась под массой дамских и детских пальто, шубок и т. д. В столовой слышались возня, детский визг, смех, беготня. Горничная, снимая с меня шинель, молчала, ожидая неминуемого моего вопроса и, видимо, желая поразить разъяснениями. Надобность в них отпала сама собой: двери столовой распахнулись, и, с пустым молочником в руках, появилась буртянская бонна, Анна Павловна. В ту же минуту, увидев меня, с шумом и криками "дядя Андрей, дядя Андрей!" выбежали и Верины дети.
Вера, показавшаяся мне сильно смущенной, сидела за самоваром. Обменявшись с нею несколькими обычными при встрече воскликами и общими фразами, я через загроможденную прихожую прошел в кабинет.
- Видал?! - сказал он полным отчаяния голосом. - Они окончательно разошлись, и она примчалась сюда сама-четверт, со всем скарбом, с какими-то деньгами, ни с кем в Киеве не повидавшись и не посоветовавшись, без всякого плана в голове. Что они будут делать, где, как и чем жить!.. Сплошное безумие! Час назад явились как снег на голову. Но моя слишком стара и утомлена для таких внезапностей. Шум, гвалт, дети распущенные. Где тут работать! Как их разместить? Это сумасшедший дом!
- Успокойтесь, папа. Что-нибудь сообразим сейчас. Вызову старшего дворника, передам ему их паспорта и потолкую насчет помещения. Он у нас толковый.
- Пожалуйста, я совсем потерял голову.
На кухне я обсудил с кухаркой мероприятия по расширению обеда на утроившийся состав семьи. С подошедшим "старшим" дело сладилось, как и не ждалось: по общей с нами черной лестнице вчера освободились две комнаты, которые, наверное, отдадут хотя бы и на две-три недели, так как дело идет к святкам, когда скорее уезжают, чем приезжают. Я поднялся с ним на второй этаж, договорился, отдал ему паспорта Веры Николаевны и ее бонны и вернулся к отцу с неплохим докладом.
он не ахти как складно, но в значительно освоенном уже настроении. Дети после сладкого заклевали носами и были уведены. Мы перешли в кабинет. Я видел, что у Веры пелена с глаз уже спадает, что она постигает громадность своей ошибки. Не оставалось сомнения, что она скоро дойдет до решения, диктуемого всеми условиями. Утомленная дорогой и подавленная начавшимся уже прозрением, она вскоре же отправилась "к себе". Проводив ее и посидев с нею, я убедился в верности моего прогноза. С этим я вернулся к отцу, чтобы утишить его взволнованность.
Высказанные мною предположения были им выслушаны с явным одобрением. Тяжелый день к своему исходу смягчался надеждами на недальнее разрешение принесенных им затруднений.
Прожив недели полторы, Вера Николаевна собралась, с расчетом к рождеству быть дома, в Буртах.
Расстанной вечери не было. Второй приезд заслонил обольстительность первого. Кроме трезвенного сознания промаха и разочарования, на этот раз везти домой было нечего. А впереди опять тонущие в сугробах Бурты, опять слоняющийся с шумовкой Митенька, трудная аренда, неуменье вести дело. Ко всему еще и конфуз за неудачу первого опыта обойтись без киевлян, без совета Клотильды Даниловны, без помощи дяди Алексея. Горько! Но деться некуда.
Возобновляется все старое, давно постылое "Свада" 138
Обостряется тревога Лескова за судьбу четырех с половиной тысяч рублей Ольги Васильевны, над которыми опекунствовал Дмитрии Иванович. Николай Семенович пишет Алексею Семеновичу:
"13 генв. 87. СПб.
Извини меня, пожалуйста, что еще раз напишу тебе о деле. Конечно, я это делаю не по доброй воле и не для удовольствия.
Ты знаешь, что Вера сама я мог бы получить ответ 10-го, но не получил никакого, и не знаю: идешь ты в опекуны или нет? - Как уж относиться к этому - говорить не для чего, но сегодня я получил заказное письмо от мужа Веры, который ранее извещал меня о своей реставрации в правах семьянина и просил у меня извинения в каком-то пошлом подозрении, достойном пошлых людей. Я ему отвечал сухо и сдержанно, как он того заслуживает. В ответ на это он почтил меня прилагаемым письмом, из коего ты увидишь, что Вера неправильно сообщала нам о деньгах О. В., - что эти деньги ими не взяты и не пущены в хозяйственные обороты, а лежат неприкосновенно в Государственном банке. Следовательно, дело стоит вполне правильно и все наши предначертания о назначении тебя опекуном не имеют никакого практического значения. При таком исправном положении всякий опекун одинаково хорош, и тебя нет никакой нужды затруднять этим поручением. Пусть Опека сама избирает кого знает.
Преданный тебе
Н. Лесков" *.
Родственные дрязги множатся и расползаются. Отец от возводимых непосредственно на него безосновательных, нелепейших поклепов выходит из себя. 24 сентября 1887 же года он пишет мне в Киев:
"Дяде Алексею Семеновичу напишу завтра. Я теперь очень много работаю и мне некогда писать. Он пишет о Вере Ноге, но в общих очертаниях: она "чудит". Дмитрий Иванович пишет векселя, мне будто придется взять ее детей. Что все это значит? Потом читаем, что у Веры
есть еще 5 тысяч рублей и что Дмитрий Иванович едет служить. Как же мать отдаст детей, имея еще 5 тысяч, с которыми, имея 30 лет, можно что-нибудь промышлять и есть хлеб на земельке? Мне 57 лет, и я измучен трудом всей жизни, устал и ждал отдыха, а не начала наново воспитательных забот. У меня нет и 5 тысяч, я часто болею и ничего не получаю тогда. Притом я одинок, - у меня только простая служанка. С кем же я могу "воспитывать"... Что это будет за воспитание? Ведь дети Веры это не маленькая Варя, которая у меня живет "из милости" и не воспитывается, а только питается, для нее, как для бедной сиротки, что ни выпадет, то все хорошо сравнительно с тем, что ее могло бы ожидать. Ярослава же и Таточку надо воспитывать - и с глаз на кухню не прогонять к кухарке. Кто же за ними будет смотреть, их учить, отучать и т. п.... Где на это помещение, где средства? Или я еще должен теперь, на старости, расширять мое жилище, брать гувернантку или бонну, и тогда выведут, что я живу с этой бонной и дети видят примеры разврата, а Дмитрий Иванович Нога напишет об этом шефу жандармов и меня станут приглашать для объяснений... Неужто на все это можно идти в мои годы и при всех сложностях моего положения?.. И неужто я того только и стою, чтобы отравить себе последние дни жизни и пасть под этой обузой при молодых родителях? И это будет умно и справедливо? В какой он идет полк? Что это за чепуха! Пусть идет туда, где может что-нибудь зарабатывать и кормить своих детей. Он молод и силен, а я стар и слабею, но сам всех моих детей воспитал и еще на что-нибудь гожусь обществу. Если они этого не понимают, то твое дело им это растолковать и вступиться за отца, как он за тебя заступается. Я и им ничего не могу, потому что я устал и болен и насилу свожу свои концы с концами. Могу только сказать: "аще могу - помогу", но силы мои слабнут, и две зимы болезни да два лета лечения истощили все мои сбережения. Как не стыдно и не мерзко двоим молодым людям взваливать детей стареющемуся труженику, одинокому отцу!.. Это ни на что не похоже. С 5 тысячами двое молодых людей еще могут есть хлеб, а я себя не могу поставить в няньки и через то уничтожить все свое положение. Если же необходимо быть 4-м нищим по своей вине, то зачем к тому же вести пятого, ни в чем не виноватого?.. Сестра Ольга
Семеновна вызвалась взять Тату, но неужто ей ее отдаст мать? Неужто не ясно, что из этого выйдет? Но если они дойдут до того, что станут раздавать детей, а у меня еще будет сила работать и будет хлеб, то я готов взять Ярослава, но я не обещаю и не могу обещать его воспитывать, а могу ему дать только тепло и питание, не обещая даже иного присмотра, как присмотр простой служанки. Иначе я жить не в состоянии и бонн держать не могу. Все это поручаю тебе изъяснить, и как это примут - мне все равно. Я знаю, что говорю дело, и никто умный человек иначе не посудит <...> Опиши мне немедленно - что такое именно происходит у Ног? Ольга Семеновна получила сегодня известие от Геннадии, что Вера Николаевна опять разрешила Дмитрию Ивановичу прибыть в Бурты. Зачем же были становые и урядники? И где они теперь сидят: в Буртах или их уже оттуда выгнали? Ничего не могу понять! И что его ждет в полку? По-моему, он туда даже и поступить не может. И что же он пришлет детям? Зачем ему давать 700 р.? Все какая-то чепуха. Напиши мне толком. Н. Л." *
Ноги неотвратимо катятся под гору. Лесков терзается их уделом. 15 апреля 1888 года он заканчивает одно из писем ко мне в полк, в Новгород:
"Из Киева вести очень неутешительные: они могут разориться, и тогда векселя Веры и проч. стоят 0. Это не преувеличение. "Добились-таки англичане" **.
И в самом деле добились. Крохины хорошо поплатились на займе племяннице, векселя которой - ноль.
Сплетни и ссоры не утихают. Три года спустя Лесков раздраженно пишет вдовой сестре Ольге Семеновне:
"Охотно предоставляю всем, кому хочется, всячески презирать и даже бить меня в мое отсутствие, но сам в теперешней поре моей жизни давать поводов к этому не хочу, - кроме разве тех случаев, если бы это было нужно для чьего-либо благополучия. Старость должна быть осторожна, - ей некогда уже поправлять ошибки" ***.
Осенью 1892 года мне захотелось приласкать Веру, предложив ей вволю погостить у меня лично в Петербурге, с полной свободой неосудительно делать, что понравится, ездить, куда захочется, к себе звать, кого
* Архив А. Н. Лескова.
** Там же.
*** Письмо от 8 сентября 1891 г. - Там же.
"...Искренно рад твоему сердечному отношению к сестре Вере. Она так много вытерпела горя за свою жизнь, так мало избалована вниманием и ласками, что глубоко и сильно чувствует всякое доброе слово, ей сказанное. Я не желаю и не имею права входить в суть таких сухих и безучастных отношений к единственной дочери, какие я вижу, но знаю, что это ее глубоко огорчает, тем более что она бьется как рыба об лед и лично своим трудом кормит и держит семью. Она ничем не заслужила той холодности и даже более, которую ей оказывают. - Кажется, небольшое дело помочь перевести опеку из Петербурга, где ей нет смысла быть, в Киев, а между тем это для нее существенный вопрос. Здесь я мог бы, с разрешения опеки, как-либо пристроить ее деньги более удобно и выгодно. Земельная собственность с каждым днем дорожает, и за пропущенные годы придется дорого поплатиться. Все это, впрочем, вероятно, она расскажет тебе сама, и если ты можешь пособить ей в этом, то не откладывай в долгий ящик, а делай скорее" *.
Помещена Вера Николаевна у меня была просторно, удобно, досмотрена внимательно, погостила хорошо. Все, что захотела, видела, отдохнула и в полном благорасположении со всеми уехала. Пребывание ее в Петербурге вызвало интересные и характерные отзвуки в письмах отца к юной его племяннице и к сестре:
"...Вера Нога и у меня бывала все наспех - на короткие минуты, и мы очень мало с нею говорили. Также и рассказов от нее я ни о ком не слыхал. В Киеве, кажется, боятся говорить и почитают рассказы за сплетни... Если это там так, то те, кто ничего не говорит, - очень хорошо делают. Впрочем, обо мне она вам, конечно, и не могла бы сообщить ничего интересного, так как она не могла и вникнуть в мою жизнь <А. Л.>, да и жизнь моя не дает большого материала для сообщения. Все, слава богу, так хорошо, как я того совершенно не стою" **.
А через месяц в письме к матери этой племянницы опять заговорил о своих впечатлениях в отношении своей дочери:
* Архив А. Н. Лескова.
** Письмо к Н. Н. Крохиной от 5 октября 1892 г. - ЦГЛА.
"...Верочка Нога очень полна и благочестива: она ездила в Кронштадт к попу и в часовню к образу. О вас ни о ком она не говорит ни слова. Это у вас называется "делать сплетни". Что ни спросишь о ком, - она все отвечает: "Не знаю, не знаю, я боюсь делать сплетни". Такой у вас дух, а чем он порожден - не знаю" *.
Здесь помянулись буртянке и "пэр-Жан", как именовал Лесков кронштадтского "чудотвора" священника Ивана Ильича Сергиева, и икона в часовне у Стеклянного завода с прилипшими к ней при ударе молнии монетами. Такие дела никому не прощались. Еще раньше самой Ольге Семеновне писалось: "Этого не поправят ни панихиды, ни молебны, ни попы, ни доски с влипшими в них грошами (как гроши Костика на Панине влипли в спинку стоявшей в сарае коляски)", а ты, мол, "кланяешься доскам", и т. д. **.
Проходят еще два года. Смерть не устает косить близких и "по плоти" и "по духу". Невольно задумываешься над очередностью ее избрания. Писать в Киев становится почти некому, слышать о киевлянах не от кого, а знать хочется все острее... Отчужденность, порожденная упорными личными усилиями, томит и гложет день за днем злее. Неучительно, в простоте сердца заговорить с последним из братьев, Алексеем Семеновичем, нет уменья. Воскрешается переписка с последней сестрой, Наталией.
В письмах к ней можно негодовать и на свою дочь за ее ссору с последней ее теткой, на упорное уклонение этой дочери от переписки с ним самим, ее отцом. Эти письма полны осуждением того, что вообще многие отношения "деревенели". Наконец, едва не за две недели до смерти, в одном из них говорится, что "десять раз" писал Вере Николаевне об опеке Ольги Васильевны - "но она ни разу не ответила. Теперь я написал Клотильде Даниловне, а потом Андрей, а потом опять я написал Вере, и все понапрасну: ни от кого ответа нет!!" ***
Ноги доразорялись. Лесков хворал и слабел. Обострялись тревоги его за капитал Ольги Васильевны. Он на-
** Письмо от 21 июля 1891 г. - Там же.
*** Письма от 26 апреля, 19 и 28 июня, 1 сентября 1894 г. и от 3 февраля 1895 г. - ЦГЛА.
стоятельно просит меня принять опеку над ее тысячами. Зная, как это уязвит Веру, я решительно уклоняюсь. Это вызывает поиски нового надежного опекуна. За две недели до своей кончины он торопливо пишет мне по городской почте:
"7/II, 95. СПб.
Пользуясь сегодняшним сравнительным теплом и влагою в воздухе, я съездил в клинику и просил Катерину Егоровну Гульельми * поехать в больницу Николая чудотворца и сделать все покупки, чтобы экипировать больную. При этом я застал дома и ее мужа и сказал ему об опекунстве, и он на это сейчас же согласился, но как он уезжает очень надолго в Азию, то опеку принимает сама Катерина Егоровна Гульельми, - что еще удобнее. А потому в Киеве теперь надо написать рапорт об отказе и послать его сюда, известив о том единовременно нас, чтобы в то же время, как оттуда придет отказ, - здесь г-жа Гульельми подала заявление о ее готовности принять опеку. Этим все и окончится. Но надо непременно, чтобы мы знали, когда будет послан отказ, потому что иначе опека может назначить казенного опекуна, который может быть человеком неудобным и нежелательным. Все это и надо бы обставить так, чтобы оно произошло в аккуратности, а ты постарайся об этом просить, чем и доставишь мне облегчение.
Н. Л.
Отказаться, разумеется, чем скорее, тем лучше. Билеты, вероятно, надо будет переслать из Киевского отделения Государственного банка прямо в Государственный банк в Петербурге. - Вере этого очень не хотелось, и для того она писала мне будто Алексей Семенович отказался, а опекуном вызвался быть Тарновский. Я думал, что это давно так и сделано, но положительного ответа никогда не мог добиться" **.
* Давняя надзирательница отделения больницы св. Николая, в котором находилась Ольга Васильевна. Упоминается Лесковым в бесподписной заметке "Женская тень, преследовавшая Семенову". - "Петербургская газета", 1885, N 272, 4 октября.
Смерть Лескова опередила осуществление плана. Деньги безумной в опеке миллионера Тарновского сбереглись до ее смерти в строгой неприкосновенности.
На погребение отца Вера Николаевна не приехала. К весне, после сообщения ей об участии ее в наследовании, она прибыла в Петербург и даже почему-то снова с "Митенькой".
Полученных в общем в течение двух лет тридцати с лишним тысяч ей хватило лет на пять. И снова нуждаемость. И тут, уже окончательно порвав с мужем, она тянется с дочерью в Петербург: там - не без служебного положения брат Андрей, Суворин, Шубинский, Фаресов, уже все выплативший, но все-таки богатый, А. Ф. Маркс. Есть к кому толкнуться, у кого призанять. В Киеве такие возможности уже исчерпаны до дна. А Литературный фонд разве пустяки! Для кого же он и существует, как не для нуждающихся писательских вдов и дочерей! Ничего этого в Киеве не найти. Да и лучше подальше от двоюродных сестер Крохиных, просящих вернуть взятое у их родителей; от ставшего менее терпеливым и тороватым дяди; ото многих...
Алексей Семенович действительно по ряду причин стал судить о племяннице совсем иначе, чем одиннадцать лет назад.
"Я убежден в том, - писал он мне 4 января 1903 года, - что порча наших отношений имеет в основе небольшую долю твоей заносчивости и самомнения, а огромную в бестактности, глупой подозрительности и целом ряде, будто, хитроумно построенных действий твоей единокровной сестры. Я почти уверен в том, что ею наговорено тебе столько небылиц, сколько в свою очередь ею же передано мне. - Не время было тогда разбирать всю эту одиссею. Теперь же, когда бывшее раздражение улеглось, - все успокоилось, я думаю, что все объяснится и уляжется. - Я всегда был того убеждения, что плохой мир все-таки лучше доброй ссоры, - а у нас с тобой даже к последней и поводу нет.
И так я жду с удовольствием твоего посещения и попрошу уведомить о дне приезда, чтобы можно было прислать лошадей..." *
Видя ее тяжелое положение, я попытался однажды склонить дядю к приглашению Веры Николаевны с ее
* Архив А. Н. Лескова.
дочерью хотя на лето к нему в Кабыжчи. Я сулил ему некоторое развлечение, а может быть, даже и пользу. Увы, план мой был отклонен с удивившей меня решительностью.
"...Что касается до второго твоего обращения, то не в том дело, приемлемо ли оно, а в том, что мои собственные нервы так расстроены и так я дорожу покоем, что боюсь каких-либо осложнений. - Я хорошо знаю состав всей семьи и, желая ей всего лучшего и доброго, желаю себе только покоя, который легко может совершенно неожиданно чем-либо нарушиться, а это было бы мне крайне тяжело и прискорбно. - Вот тебе мотив, почему я, несмотря на мое одиночество, подчас скуку и так далее, все-таки не решаюсь идти навстречу твоему предложению. - Взвесь мои слова, и ты, может быть, сознаешься, что я имею основания опасаться за мой нравственный покой. - Будь здоров, не забывай хотя изредка меня.
Твой Ал. Лесков". *
Опыт относительно Ног он извлек раньше многих достаточный для желания оградить себя впредь от новых впечатлений.
В трехлетнее отсутствие мое из Петербурга в конце девяностых годов происходят какие-то "сепаратные" соглашения Ног с душеприказчиком по завещанию Лескова. Дальше появляются обрывочные, неряшливые публикации Фаресовым литературных писем к Лескову 139
В 1909 году, за смертью Ольги Васильевны, освобождаются наконец нетерпеливо ожидавшиеся четыре с половиной тысячи рублей. Года три-четыре, при некотором приработке дочери, можно бы пожить поспокойнее. Это противно естеству и вкусам. На шестом десятке лет обуявает жажда повидать Европу, поездки куда признавались непосильными при прежних несравнимых достатках.
Из головокружительных курортов и столиц летят письма и ослепительные открытки, а с ними летят и последние материнские тысячи.
С возвращением в Петербург - неизбежное возвраще-
* Архив А. Н. Лескова.
Нужны новые источники.
Судя по сохранившимся письмам, утомленный и в пределах возможности исчерпанный Фаресов проявляет вспыльчивость и раздражение.
Повышение затруднений повышает предприимчивость. Отыскиваются пути к искренно ценившему и серьезно интересовавшемуся литературным наследием Лескова А. А. Измайлову 140. У него большие литературные связи и несомненная возможность быть действенно полезным. Это не "скорохват" и не "приживалка" в литературе, а горячо любящий ее и преданный ей человек. Естественно, он предполагает знание дочерью своего отца. Я на войне. И он доверчиво слушает дочь.
"развесистой клюквы". Вера Николаевна бесстрашно свидетельствует, что старый Лесков, проезжая мимо Александро-Невской лавры, со скорбным умилением думал о том, какой духовный покой и умиротворение он мог бы найти за стенами этой тихой обители...
Это автор-то "Некрещеного попа", "Мелочей архиерейской жизни", оглушительных "Полунощников", потрясовательного "Заячьего ремиза", смело и стойко идущий "на дьяволов", на всех князей церкви и всю церковность вообще, вдруг встосковался о монастырях, в которые заклинал сестру Ольгу не пускать гостить летом дочерей к родной их тетке Геннадии.
У Веры Николаевны не хватило мужества сказать литературоведу, что отца она не знает и ничего достоверного дать о нем не может. Отсюда пошли подлинно мемуарные чудесии, досадно снизившие солидность некоторых страниц добросовестной работы Измайлова о Лескове.
"Петербургский листок". Это обеспечивает довольно удовлетворительный заработок.
Сама она, давно забыв "Бокля", усердно кланяется "доскам с прилипшими медяками" или без них, ездит к "отцу Иоанну" в Кронштадт, а после его смерти - к какой-то мирской "сестре Варваре" в Любань, куда досужие люди паломничали уже и пешими.
Что мог сказать человек таких влечений об "ересиархе ингерманландском и ладожском"?
Тем временем "Митенька" неисповедимой игрой судьбы обрел пристанище на берегах реки Десны в имении прекрасно обеспеченной помещицы Новгород-Ceвepcкого уезда Черниговской губернии, Ханенко. У нее, должно быть в 1910 году, и умер.
В свое время наделал много шума темный авантюрист Н. И. Ашинов, подвигам которого уделил большое внимание Лесков *141.
"вольного казака", а по паспорту царицынского мещанина, некая вышедшая за него замуж, "добропородная" София Ивановна Ханенко, сестра члена Государственного совета Б. И. Ханенко.
Не она ли приютила и злополучного лесковского зятя?
Вера Николаевна значительно пережила Дмитрия Ивановича, скончавшись от рака числа 18 марта 1918 года в Петрограде.
Я застал ее уже в бессознательном состоянии, под непрерывным морфием. Дочь ее рассказала мне, что накануне, в одно из кратких прояснений мысли, она, вспомнив о сыне, внятно, с расстановкой произнесла:
- Скажжи ему, чтобы жжил хорошшо! Надо жжить хорошшо!..
Как это все далеко!
Слышатся предсмертные слова умирающей. Она уходит с тою же истиной на устах, с которой когда-то вступала в жизнь. Уходит в счастливой убежденности, что прошла свой путь в непререкаемом соблюдении истины, следовать которой завещает остающимся.
|