|
ГЛАВА 3
ВТОРАЯ СЕМЬЯ
Бывает, что внешне малозначительный случай негаданно осветит и изъяснит сокровенный смысл значительнейших событий в жизни, человека, труднопостижимых решений и движений его души и сердца.
Летние каникулы 1880 года я, тринадцатилетний "военный гимназист", проводил среди достаточно многочисленного своего родства на Украине.
Ближе к осени туда же ожидался и мой отец. Он уже пятый год не видался со своей стареющей матерью, с братьями, сестрами и, еще немалочисленными тогда, дружественно расположенными к нему киевлянами.
К этому времени уже и вторая семья Лескова давно распалась, и жили мы с отцом третий год на холостую ногу.
23 июля (4 августа) все, кто случился о ту пору из Лесковых в Киеве, торжественно и радушно встречали на вокзале "старшего в роде". Всех больше, конечно, была
* Одно письмо Долгоруковой без даты, второе от 28 августа 1870 г. - ЦГЛА.
** "Новое время", 1889, N 4614, 2 января.
растрогана Марья Петровна, главным образом настаивавшая на непременном свидании с первенцем.
День-два спустя, когда первое возбуждение поулеглось, после обеда отец собрался навестить мою мать, прикованную в это время к городу хлопотами по выполнению больших строительных работ на своем земельном участке.
Алексей Семенович приказал заложить нам свою покойную докторскую пролетку, и мы вдвоем отправились с высокого Старого города по хорошо памятным отцу улицам вниз, к Днепру, на Подол.
еще хозяйку.
Встретив нас в просторной передней, она широким, слегка церемонным жестом указала на настежь раскрытую дверь в большую гостиную, а когда мы вошли, отступила на два-три шага и, глядя отцу прямо в глаза, с едва уловимой улыбкой, тихо продекламировала:
Здесь - "в первый раз,
Онегин, видела я вас" 14.
Это запомнилось. Вот оно - место первой, как у большинства сильных натур, сразу решающей встречи!
Когда же она произошла? В одно из самых трудных для Лескова времен - в 1864 году, в полосу писания, а затем и разгар неисчислимых "злостраданий", порождавшихся печатанием "отомщевательного", кругом злосчастного для автора, романа "Некуда" 15.
Отцу моему было немного за тридцать. Матери - двадцать пять. Не годы, а апогей жизненных сил, стремлений, взволнованности, возможностей!
Были ли сходны и соответственны натуры, вкусы, характеры? Но кого это занимает и кем угадывается в пору влюбленности! Всем всегда кажется - да, всецело!
Одно, однако, сразу же улавливалось: сдержанность и самообладание удавались легче моей матери, чем моему отцу.
Среди многого другого в семье жила память о небольшой бытовой картинке из начальной эры знакомства.
Лето 1864 года. Моя мать, с детьми и сестрою Верою Степановной, живет на даче под Киевом, в Китаеве.
Жаркий июльский день. Около полудня, сидя верхом на линейке, запряженной взмыленной лошадью, лихо въезжает во двор и круто осаживает коня у крыльца Лесков. Он в фуражке, пиджачной "паре", высоких охотничьих сапогах. За спиной у него болтается на широком ремне двустволка.
Привязав к чему-то лошадь, он приветливо улыбается игравшим здесь, но сейчас застывшим в любопытстве детям. На веранде появляются обе молодые и красивые хозяйки. Гость заметно волнуется, то и дело одергивает свое ружье, на широком жесте начинает какой-то веселый рассказ из последних столичных событий и городских киевских сплетен. Женщины смеются. С ним вообще не соскучишься! Не отходят и жадно слушающие дети.
Время незаметно бежит. Пора, пожалуй, и уезжать. Хозяйки просят остаться до хлеба-соли. Лесков благодарит, выпрягает лошадь, со знанием дела водит ее по двору, поит, задает корм и освобожденно снова присоединяется к обществу.
Обед проходит весело. Еще бы! Мастер заговорить кого хочешь!
Но вот, вслед за десертом, он вдруг схватывает забытую было в углу двустволку, к ужасу непривычных к оружию дам, прилаживает к воротам сарая вынутую из кармана четвертушку бумаги и, невзирая на мольбы хозяек, зорко окинув глазом весь двор, начинает всаживать один за другим заряды в свою импровизированную мишень. Мальчики в восторге. Мать их и тетка упрашивают прекратить опасный эксперимент, но увлеченный стрелок не в силах остановиться. Наконец, усталый, красный и в испарине, он изнеможенно опускает ружье, одним взмахом вскидывает его опять за спину и гордо подходит к потрясенным зрителям.
Наступает приятная тишина. Хочется отдохнуть от пальбы. Но тут же неугомонный стрелок выдвигает неожиданно новое предложение:
- Катерина Степановна, Вера Степановна! Едем в лес! На моем аргамаке! Едем! Подышим смолой, какой смолой! Янтарь! Что может быть полезнее вдыхания сосновой смолы - при этом он шумно вдыхает воздух, широко раздувая ноздри, прерывисто закрываемые им ладонями рук. - А уж какая там земляника, - тщетно умножает он соблазны, не зная, что бы придумать еще позаманчивее.
Так доводилось слышать это в бесхитростном рассказе моей матери, человека, органически чуждого дара импровизации в передаче каких бы то ни было происшествий и событий. А уж о том, что каждая мелочь этих дней помнилась хорошо, говорить нет нужды.
Случай невелик, но не беден живописью и притом относится к летам, из которых сбережено о Лескове всего меньше.
В самые эти только что затронутые дни у него в журнале идет острый роман, уже начинающий предвещать новую полемическую бурю, новые "терзательства". И, несмотря на все это, он не в силах, хотя бы ненадолго, урваться из столицы в далекий Киев, где живет овладевшая его воображением женщина, в союзе с которой ему видится верное счастье на всю вторую половину оставшейся жизни. С ней ничто не страшно, все преодолимо, на все хватит сил!
Недаром, вспоминая эти времена много лет спустя, уже вторично одиноким, он признавался в письме к Ф. Г. Лебединцеву: "был молодой, влюбленный..." 16
Чувство зажглось обоюдно большое, глубокое.
Верилось, что оно уврачует тяжелые неудачи, испытанные в личной жизни обоими и дорого обошедшиеся каждому из них. Каждый успел уже, по любимому Лесковым присловью, "разбиться на одно колено". Горячо хотелось не разбиться на второе. Опыт был. Был и разум. Выбор взаимно казался безошибочным, чувство проверенным, счастье обеспеченным.
В частности, если в первом союзе, заключенном Лесковым в слишком ранние годы, почти вслепую, ничто не обещало прочности, то во втором опыте найти семейное счастье все предпосылки представлялись исключительно благоприятными.
Но... одно дело, хотя бы и кажущиеся всесторонне взвешенными, предположения, другое - жизнь.
Мать моя, Катерина Степановна Савицкая, родилась в Киеве 24 ноября 1838 года. Родители ее были весьма достаточные потомственные старожилы патриархальной части этого поэтического города - Печерска, изобиловавшей, как известно, воспетыми впоследствии Лесковым "печерскими антиками". Она получила прекрасное по тогдашним требованиям воспитание: и музыка, и фран-
цузский язык, и - что всего, пожалуй, удивительнее - исключительное знакомство с родной литературой, с годами воспитавшее в ней горячую любовь к этой литературе, живую заинтересованность ею. Уже на моей памяти она поражала нас, ее детей, безупречным чтением наизусть длиннейших од не только Державина, но и Ломоносова, а то и Тредьяковского или Хераскова. Особенно любила она, не без некоторой восторженности, декламировать нам оды "На смерть Мещерского" и всего больше - "Бог". О знании Пушкина и Лермонтова, Фета, Тютчева и позднейших поэтов и говорить нечего.
По строго соблюдавшемуся обычаю, ее рано выдали, судя по свидетельству современников, за неплохого, но заурядного и слабовольного, довольно богатого и подходящего по годам владельца значительного имущества на Подоле М. Бубнова. Родителям казалось, что он представлял собою хорошую "партию". Но жена была много выше мужа, и супружество не ладилось. Она год от года росла и становилась взыскательнее в вопросах мысли и знания; он стоял на месте, а вернее и опускался.
Первое время шли погодки - три сына и дочь. Муж с друзьями и прихлебателями бражничал, проигрывал в карты и постепенно расточал... Был поднят вопрос об опеке. На шестом году супруги окончательно разошлись.
"Разбилась на одно колено". Пришлось перейти на вдовье положение, чтобы оберечь детей от разорения. Нужен был характер, воля, чтобы все это пройти и двадцатипятилетнею женщиной взять на свои плечи опеку и все мужские обязанности по ведению больших денежных дел, по воспитанию четверых детей, и все это без помощника, не говоря уже - без заступника и заботника.
Но хотя она росла и в строгом родительском дому и подчинении, в жилах ее текла кровь вольной Украины, где женщина давно была полноправнее, чем на севере.
В Киеве до 1840 года действовало еще так называвшееся "Магдебургское право". По этому "праву" город имел даже свое "муниципальное войско" из местных обывателей. В каменной "палатке" с чудовищной толщины стенами, узенькими оконцами под самой крышей, перехваченными хитрыми железными решетками, стоявшей посреди громадного двора материнской усадьбы на Подоле, хранилось много любопытного добра. Среди последнего особенно занимала мое воображение длинная и широкая "карабеля" (сабля) в изъеденных молью, бархатом
крытых ножнах и не менее выцветший и источенный временем алый шелковый "жупан" с золотыми позументами материнского отца или деда - полковника этого "посполитого" * войска. В этом жупане и с этою карабелей обладатель этих доспехов в высокоторжественных случаях, как например на "Владимирском" параде 15 июля, с сознанием собственного достоинства и исключительности событий, после прохода бесконечной церковной процессии к "каплице", стоявшей на месте, на котором, по преданию, стоял Владимир при крещении киевлян, зычно командовал: "Рушници товстим кинцем до чо-бо-ттааа!" Не чета нынешнему скаредному "к ноо-гге!". "Вы, нанешние, ну-тка!"
В 1864 году мать моя была в полном расцвете красоты. На счету недюжинных красавиц считалась она даже в таком богатом ими городе, каким славился Киев. Рослая, стройная брюнетка, с густо-васильковыми глазами, умевшими по-украински улыбаться без участия губ, тонкие, так сказать "классические", черты, деловитая, в беседе самобытная, начитанная, скромная в личных требованиях и совершенно чуждая тому, чему много лет спустя присвоили чужеземное понятие - "флирт".
Это была натура цельная, стойкая. Это был верный спутник на весь век.
Возможно, что в характере были не одни достоинства. Думается однако, что снисхождение к второстепенным, в каждом живом человеке неизбежным недостаткам, с лихвой искупавшимся первостатейными достоинствами, благоприятствовало бы созданию modus vivendi **, бережи чувства и отношений. Увы, в буднях повседневности мелкое заслоняет и часто даже побеждает значительное. И притом - насколько всего чаще переоцениваются чужие недочеты, настолько же недооцениваются свои.
Итак, в 1865 году создается новая, вторая, сразу же большая - сам-шост - семья Лескова, а через год, 12 июля 1866 года, появляется на свет и новый, седьмой ее член - Андрей, в детстве - Дрон или Дронушка, а в старости - летописец дней Лескова.
"Всякий имя себе в сладостный дар получает", - многократно ставил эпиграфом к своим произведениям и
** Изрядный, приемлемый склад жизни (лат.).
статьям классический стих Лесков, относя его к "Идиллии" Феокрита *.
Он придавал очень серьезное значение заглавию произведения, статьи и даже заметки, ставя условием соответствие его содержанию опуса и заботясь о том, чтобы оно было выразительно и заманчиво. Он даже немножко гордился своим мастерством "крестить" - не только свои, но и чужие работы.
Помню, я был уже офицером, приехал к отцу; при мне и М. И. Пыляеве С. Н. Терпигорев (Атава) стал читать одноактную веселую шутку, в которой действуют молодожены и мать супруги, которую дочь все время называет "maman".
Всем пустячок понравился. "Вот только с заглавием у меня не выходит как-то, - сказал автор. - Примерял и "Молодожены", и "Управительница", и "Раиса Кильдякова", и "Раиса Павловна", да все не по душе..."
Лесков слушал, и я видел, что заглавие у него уже есть.
- Что же ты ищешь! - потомив слегка приятеля, бросил он. - Заглавие у тебя так и мелькает в самой пьеске, так и просится!
- Где же это оно у меня так просится-то?
Подержав Атаву немного под пристальным своим взглядом, он воскликнул:
- Да "maman"!.. Самое институтское слово! Камертон для всей твоей остроумной и милой вещицы! По верному авторскому чувству и пониманию, ты пронизал этим словом текст, дал ему этим прекрасное, колоритное звучание. Им все держится и характеризуется. В нем у тебя весь фокус, "все качества"!
Терпигорев умилился...
- А ведь верно! Ишь ты! И как это мне в голову-то не пришло? Чего лучше! Ну и "креститель"!.. - радостно благодарил он, охваченный удовлетворением и признанием дара товарища по ремеслу.
Так с этим заглавием "вещица" и пошла жить **.
* В действительности - Гомер. Одиссея, кн. VIII, стих 550:
Между живущих людей безыменным никто не бывает
Вовсе; в минуту рождения каждый, и низкий и знатный,
Имя свое от родителей в сладостный дар получает 17.
** Пьеса под этим названием напечатана в журнале "Артист" (1889, ноябрь, кн. III) в приложении. О ней упоминает П. П. Гнедич. - "Книга жизни", изд. "Прибой", 1929, с. 211.
Крестительские таланты Лескова были хорошо известны. Он ими не таился и не скупился. Напротив.
"работку" в "Исторический вестник", он пишет ее автору: "Заглавие тоже хорошо, но я бы его несколько изменил, чтобы казалось еще независимее. Почему бы не озаглавить так, например: "Византийский отблеск в русском боярстве - опыт бокового освещения к русским фигурам "Боярской думы" <Ключевского. - А. Л.>? Ко мне частенько "братия" толкается за заглавиями и, смеясь, "просят наречь имя младенцу". Я люблю заглавие, чтобы оно было живо и в самом себе рекомендовало содержание живой повести" *.
Случилось ему раз, едва ли особенно точно, но прелюбопытно, рассказать беседу свою с А. Ф. Писемским, вызванную затруднениями, происшедшими с пьесой последнего "Подкопы" в 1872 году. С ней все шло как будто заклятое, - и даже самое заглавие ее долго не давалось. Писемский это чувствовал и говорил Н. С. Лескову: "Я родил, брат, и умираю. Предаю дух мой. Мне силы нет подумать об имени этого ребенка... Я изнемог в муках рождения... Ты по поповской части очень усерден - ты нареки сему чадищу имя. Только смотри, чтобы кличка была по шерсти" **.
Не меньшее значение придавал Лесков и дарованию "пришедшему в мир" имени, с которым тому придется пройти весь свой "путь жизни".
В молодости первому своему сыну он дал имя своего деда, в котором ценил крепкий нрав и ум. Митя умер ребенком. В вопросе о наречении второго, вероятно, решающим был голос матери ребенка. Она была горячая патриотка, в частности своего родного города.
Киев, по преданиям, был местом апостольского подвига Андрея Первозванного. В его честь как раз над Подолом, на круче Старого города, высился дивной красоты и ажурной легкости собор, построенный по проекту гениального Варфоломея Растрелли в стиле затейливого барокко, почти тожественный Смольному собору, сооруженному этим зодчим в Петербурге.
* Письмо к Ф. А. Терновскому от 12 ноября 1882 г. - "Украiна", 1927, кн. 1-2, с. 188-189.
** "Заповедь Писемского". - "Петербургская газета", 1885, N 264, 26 сентября, без подписи; "А. Ф. Писемский. Письма", М.- Л., 1936, с. 698.
Впрочем, и отец мой не уставал восхищаться чудесным памятником архитектуры и вдохновенным избранием места для его возведения: "Я пришел в безумный восторг от легкого фасада этого грациозного храма, и особенно от вида, который отсюда открывается на Подол и пологую часть Заднепровья" *.
правого берега с самим Киевом волнение ее было беспредельно. "Смотри, смотри, Дронушка, - шептала она мне, - лавра! Выдубецкий монастырь, здесь киевляне молили брошенного в Днепр Перуна: выдубай, боже, выплывай! А вот правей, правей - Андреевский собор, видишь, совсем в небе, в честь твоего святого! Запоминай все это! Помни, ведь Киев, "сей пращур русских городов", - колыбель России! Никакой другой город не сравнится с ним в красоте и глубине исторического его значения!" И я не забыл этих новых для меня, подростка, слов.
Но - откуда Дрон, Дронушка? Тут опять мать, с ее обычной литературностью. "Война и мир" читались у нас жадно и ревниво. Отец при появлении пятой части романа посвятил критическому его разбору ряд статей с чисто "лесковскими" заглавиями отдельных глав: "Рассуждающий смертный", "Выскочки и хороняки", "Вредители и интриганы", "Бойцы и выжидатели" и т. д. **. В свое время появился в романе и чрезвычайно понравившийся моей матери староста Болконских в имении Богучарово, с пленившим ее наименованием Дронушка, Дрон. Ей это показалось очень близким к Андрею, а в уменьшительной, ласкательной форме и совсем однородным. С тех пор во всем родстве меня иначе уже и не звали. Приятно было матери и случайное совпадение моего имени-отчества с молодым Болконским. Но тут уж
* "Блуждающие огоньки". - "Нива", 1875, N 1, 3-18; Собр. соч., т. XXXII, 1902-1903, гл. 15.
** См. бесподписные статьи под общим титулом "Герои Отечественной войны по гр. Л. И. Толстому". - "Биржевые ведомости", 1869, N 66, 68, 70, 75, 98, 99, 109, и "Вечерняя газета", 1869, N 54, 55, 57, 82, 84, 90; "Русские общественные заметки". - "Биржевые ведомости", 1869, N 229, 340; "Русские популярные люди". - Там же, N 335.
были лишь вполне беспочвенные, полусуеверные чаяния. Однако и они характеризовали, как интимно воспринималось все читаемое, как охотно переносилось многое из прочтенного в собственные настроения. Такими приблизительно путями избрано было мне имя, а затем и детское прозвище.
имя, как Ярослав!
Неблагозвучие имен вызывало в нем подчас курьезные взрывы негодования. Однажды А. Н. Толиверова-Пешкова, приглашая его на вечеринку, вздумала соблазнять тем, что у нее будет какой-то Феодосий Аполлосович. Лесков, отвечая на письмо, возмущенно завершал его: "Феодосий Аполлосович!.. Ведь это же ужасно! **
Однако - к теме.
Поселилась семья, или, как называл ее всегда за ее пуританизм сам Лесков, "святое семейство", в не лишенном поэтической прелести, тихом уголке "столицы многошумной", в самом конце широкой и малолюдной, тогда еще не бедной деревянными особнячками с садами, Фурштатской улицы, у самого Таврического сада. Воздух и солнце со всех сторон! Это являлось неотступным требованием моей матери.
Сад любили все: матери он напоминал обильный зеленью Киев, особенно Печерск; отцу - родную Гостомлю, Панино, Орел и опять-таки "милый город" - Киев; старшие мальчики в густых зарослях его "гойцевали" 18"колючки", ловля которых являлась тоже громадным развлечением для подростков. Из самой середины этого водяного рва высился тын из толстенных заостренных бревен. Подлинный стародавний крепостной палисад!
* См., напр., "Жития как литературный источник". - "Новое время", 1882, N 2323; "О русских именах". - "Новости и биржевая газета", 1883, N 245; "Календарь графа Толстого". - "Русское богатство", 1887, N 2.
** Письмо от 28 ноября 1888 г. - Пушкинский дом.
Ни наша мать, да и никто еще тогда не думал, что и этот ров, и все пруды, и едва ползшие, тинистые и зацветшие садовые речки являлись, по позднейшему определению знаменитого Боткина, одним из петербургских очагов малярии. Лет через двадцать, в целях борьбы с нею, ров был засыпан, допотопный палисад заменен ныне стоящею чугунной оградой, пруды и речушки бетонированы.
Квартира попалась по тем временам отличная: весь верхний этаж хорошего трехэтажного дома. "Ходить по головам", чего бы не потерпела мать, было некому. Было сухо, тепло, светло. Но планировка по старинке была нелепа: из шести комнат только один небольшой писательский кабинет, прямо из передней, окнами на тенистую, задумчивую "Тавриду", был непроходной, обособленный. Коридоров тогдашние архитекторы не любили.
По свидетельству Лескова, дом имел свое историческое прошлое: считалось, что в первом этаже жил секундант Пушкина Данзас. Позже, в восьмидесятых годах, он принадлежал матери поэта Случевского *.
Прибавлю от себя: с 1866 по 1875 год в нем жил Лесков, а в начале 1900-х годов он перешел в собственность одного из сыновей знаменитого С. П. Боткина.
Лесков, не без местного горделивства, любил оттенять еще и то, что через два-три дома, на углу Сергиевской (ныне ул. Чайковского) и Таврической (ныне Потемкинской) улиц жил до своей ссылки Сперанский.
"великолепного князя Тавриды". Перед его фасадом прошла, сравнительно новая, часть Шпалерной улицы (ныне ул. Воинова), отрезавшая всю дворцовую усадьбу от Невы, на которой в дни "светлейшего" имелась своя, дворцовая же, речная гавань для галер, буеров и шняв. Дальше в струнку вытянулись приземистые казарменные, длинные, охрой выкрашенные флигеля "павловской стройки" с не всем понятными белыми восьмиконечными "мальтийскими"
*. См.: "Случаи из русской демономании". - "Новое время", 1880, N 1552, или "Русские демономаны". - "Русская рознь", СПб., 1881, с. 274.
крестами на фронтонах. Это были здания, сооруженные новым гроссмейстером ордена Иоаннитов для приюта изгнанных Наполеоном с острова Мальты родосских рыцарей. И, наконец, за этим бесконечным мальтийским городком, вдали - высился растреллиевский красавец - Смольный!
Кругом история, предания, образы, картины...
Отца они волновали. Мать поначалу занимали.
неискренности, недоброжелательства, вероломства. Ошеломила неисчислимость писательских испытаний и "терзательств", тяжело сказывавшихся на всех видах быта.
Воочию, шаг за шагом, Петербург открывался во многом не тем, чем мнился в тихом Киеве...
|