Николай Лесков: Жизнь Николая Лескова. Часть 7. Глава 7.

Вступление

Часть 1: 1 2 3 4 5 Прим.

Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.

Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.

Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.

Часть 5: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.

Часть 6: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.

Часть 7: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.

Примечания, условные сокращения

Ал. Горелов: "Книга сына об отце"

Назад Вперед

Мысль о смерти - об "интересном дне" ***⁸⁴, о "страшном шаге" ****, или по-толстовски, о "распряжке и выводе из оглобель" ***** - была близка Лескову издавна, даже в годы, когда он не знал никаких недугов, усталости, не успел "пресытиться днями" и "терзательствами" жизни...

Естественно, что с годами, упадком сил и умножением болезней вопрос о возможности прихода "ужасной силы Разлучника" ******, который "уводит человека, остав-

* "Сочинения Григория Саввича Сковороды". "Правила нравоучительные", Харьков, 1894, с. 309-311 ⁸⁵.

**** Письмо к Л. Н. Толстому от 18 мая 1894 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 167.

***** Письмо к В. Л. Иванову от 11 сентября 1891 г. - Орловский музей.

ляя на земле последствия его ошибок" *, влек к себе все острее и напряженнее.

На пятьдесят девятом году, сравнительно далеко от "пробуждения от сна жизни" **, Лесков с элегическою примиренностью пишет пользовавшемуся особым его расположением зятю Н. П. Крохину: "Андрей переведен <...> Полковой командир и командирша к нему очень ласковы. Приглашают его на обеды... и на балы, - он же посылается по наряду и на балы гвардейских полков. Сам он вполне доволен своим положением, и я им, слава богу, доволен. Теперь он уже и сам смеется над своим франтовством и танцмейстерством. Все понемножечку зреет, а мы стареемся - даже и не понемножечку. Надо беречь бодрость душевную - бодрость ума и живость чувства, как доберегла до 85 лет скончавшаяся на сих днях Татьяна Петровна Пассек. Посмотри ее портрет в N "Иллюстрации", который выйдет в субботу, 8-го числа. Там и моя статья о "литературной бабушке" ***. Умерла молодцом! - "Уплыла". На предложение Прибытковой "позвать попа" - отвечала:

- Отойди!.. Что меня учишь!.. Духовный мир мне не чужд... Я знаю, что нужно и что не нужно.

- Хорошо... Я плыву... Перебирай аккорды гитары!

Тот стал перебирать аккорды, а она "уплыла". Жила умницей и "уплыла" во всем свете рассудка, без слез, без визгов и без поповского вяканья.

"Такой конец достоин желаний жарких". В моей статейке найдешь намек на желание Толстого в отношении похорон. Уходят люди больших умов и смелых, непреклонных в своем убеждении. Народи бог на смену им лучших еще".

* Письмо к А. С. Лескову от 17 апреля 1886 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** См. статьи Лескова: "Герои Отечественной войны по гр. Л. Н. Толстому". "Биржевые ведомости", 1869, N 66, 9 марта; "Аллан Кардек". - Там же, 1869, N 156, 12 июня.

*** Т. П. Пассек - писательница, двоюродная сестра Герцена. В действительности умерла на 79-ом году; родилась 25 июля 1810 г., скончалась 24 марта 1889 г. Некролог "Литературная бабушка" появился в N 1055 "Всемирной иллюстрации" 8 апреля 1889 г. Портрет покойной, работы З. П. Ахочинской, помещен там же.

**** Владимир Алексеевич Гатцук, сын А. А. Гатцука, издателя "Газеты А. Гатцука" и "Крестного календаря".

Дальше, сообщая о ходе подписки на издававшееся тогда им собрание его сочинений, Лесков, с характерным для него переломом тона и настроения, переходит от углубленно-духовного и выспреннего к самому житейно-простому, живому, "дневи довлеющему", весело заключая послание в нарочитой речевой шутливости: "Не робей, воробей!" Я и не робею" *.

Чувствуется редкая умиротворенность, удовлетворение отменным успехом издания собрания сочинений, признанием автора читателем, которого критика оказалась уже бессильной "поссорить" с писателем...

Но на душе непокойно: предвидится опасность, разрешающаяся меньше чем через полгода арестом шестого тома собрания сочинений. Потрясение вызывает заболевание ангиной, "которая не шутит и не медлит". С этих пор, с августа 1889 года, резко ускоряется приближение к "выходным дверям", определяется вид обреченности. Это освещено выше главой "Angina pectoris"; на эту же тему Лесков много говорит в письме к Суворину от 30 декабря 1890 года:

"Я получил ваше приглашение, Алексей Сергеевич, - встретить с вами новый, 1891 год. Благодарю вас за внимание и ласку и приду к вам. "Двистительно" ** - никому не ведомо - придется ли нам еще раз "встретить" этот день На этой планете... Радуюсь за вас, что мысль о "великом шаге", по-видимому, все сильнее дружится с вами и даже, быть может, уже "сотворила себе обитель" в вас... На свете есть много людей, которые ее боятся и гонят от себя, а как это жалостно и как напрасно! Она очень сурова, но как только сроднишься с нею, так она словно будто делается милостивее... А между тем в ней кроется самая могущественная сила утешения и усмирения себя. Кроме смерти, в известном возрасте все становится очень мелким и даже не волнует глубоко. У аскетов читал, от вдумчивых стариков слыхал, и Лев Николаевич мне сказывал, что самое нужное - это смириться (то есть войти в лады) с мыслью о неизбежности смерти. Я с нею ложусь и встаю давно, и с той поры как сжился с нею - увидел свет: мне все стало легче, и в душу при-

* Письмо от 6 апреля 1889 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** Нравившееся Лескову выражение из пьесы Толстого "Плоды просвещения". Применено Лесковым в письме к самому Толстому от 4 января 1891 г. ⁸⁶.

шла какая-то смелость, до тех пор неизвестная. Лев Николаевич говорит, что потом "должен прийти невозмутимый покой", но я чувствовал это только раз и на короткое время; но зато это было удивительное состояние такого счастия, что я даже испугался и стал насильственно вспоминать, что есть для людей утраты любимых лиц, обиды и муки <...> Восточные люди говорят, будто любят "беседы о смерти", и, может быть, оттого они спокойнее нас, но и у англичан не считается неуместным говорить о смерти, и есть мнение, что англичане умирают не хуже, а лучше наших простолюдинов; но наши "средние люди" ужасно дичатся смерти, которая зато ловит их, как курчат, и рвет им головы, тоже как курчатам <...> Это состояние очень жалкое, и так называемая "набожность" - в нем решительно ничего человеку не помогает <...> Помните, как у Алексея Толстого: "меня, как хищник, низложила!" Так все и отлетит прочь - все мечты и упования. Освоение же с ожиданием этой гостьи помогает очень много. А потому я очень рад, что замечаю у вас все чаще и чаще склонность заглядывать за край того видимого пространства, которое мы уже достаточно исходили своими ногами <...> Почему непременно все выражать друг другу желание жить "много лет", когда это очевидно не может быть?! Неужели менее радушно пожелать человеку: легко и небезрассудно кончить здешнюю жизнь, с ясною верою в нескончаемость жизни? Есть ли это у вас? Без этого, как без якоря, все куда-то мечет и швыряет" *.

Врожденное предрасположение к мрачности, мнительность, неразрывная с большим жизнелюбием, и жажда как-нибудь заглянуть за "тот край" всегда влекли Лескова к разговорам о смерти и со сторонними, и с родными, хотя бы с еще почти юным сыном. По мере повышения хворости беседы на смертную тему становились как бы коньком.

"шеренговом" смертном "марше" удрученно пишется Толстому **. Все сильнее чувствуется собственная

** Письмо от 20 января 1891 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 90 ⁸⁷.

обреченность. Становится сиро, холодно. Хочется тепла, приветливого, сердечного слова. Перебирается в памяти, кто еще сохранился из тех, с кем начинал жить, с кем связаны воспоминания молодости, всего больше детства. Растет жажда как можно больше знать о них, воскресить опрометчиво порванное дружество. Отсюда уже один шаг до нового обретения друг друга. И вот оживают казавшиеся омертвевшими отношения с последнею сестрою.

Должно быть к собственному удивлению, это совершается легко и просто. Без труда забывается "родственная жвачка" и многое, пожалуй напрасно гневившее тогда, когда не знал, на что тратить избыток личных сил. Теперь их уже мало, как мало и дней впереди и тех, с кем они делились на заре жизни.

Все перестраивается по-новому, по-стариковски, в суеверных предощущениях, в духовной подавленности, в мистической настороженности. Повелевает всего сильнее последняя.

Намекая, что у некоторых "одоболело сердце", жалуясь, что "холодным духом смерти несет" от беспричинного и неосторожного разъединения когда-то близких людей, Лесков 14 февраля 1894 года пишет:

Я получил твое письмо и был очень рад иметь о тебе известие. Я никогда не почитаю это за маловажное и бесполезное, а, напротив, в общении людей вижу большую для них пользу, а в отчуждательстве и прекращении сношений - ясный и очевидный вред. Поэтому я следую тем людям, которые всегда отвечали на все письма, и этому я был обязан в жизни многими превосходными минутами. Не думай, чтобы твое письмо меня когда-нибудь не интересовало: я всегда ему рад и, если могу, - немедленно отвечу. Пустого и незначительного в жизни нет ничего, если человек не полагает свою жизнь в суете, а живет в труде и помнит о близкой необходимости снять с себя надетую на него на земле "кожаную ризу" и идти неведомо куда, чтобы нести наново службу свою хозяину вертограда. То, что ты думаешь, то и стоит обсудить. Ты думаешь, что заведовать школою без вознаграждения - не хорошо, а это-то и хорошо. За учебу вообще грешно брать плату. Сказано: "пусть свет ваш светит людям"; и еще: "вы даром это получили - даром и отдавайте"; и еще: "если здесь вам заплатят, - то уже это

и будет оплачено", и еще много, много все в этом же духе. Народ бедный, темный, а он все платежи несет и изнывает под тяжестью, где же с него еще новые платежи тянуть! Потрудись, поучи ребяток: они детки божии, и богу угодно, чтобы "все приходили в лучший разум и в познание истины". Давай-ка подумаем: хорош ли наш разум, и сами-то мы в истине ли, а еще не во лжи ли? <...> "А ты, который думаешь, что ты стоишь, - гляди, чтобы ты не упал". Не жалей, сестра, платы за грамоту. Это не надо. - О молитвах скажу тоже: похорон с пышными обрядами я, конечно, не оправдываю и считаю их за дело, непристойное христианам: мертвое тело довольно поглубже зарыть, чтобы оно не заражало вонью воздух, которым дышат живущие на земле. Христос относился к похоронам не только с равнодушием, а даже пренебрежением и сыну, который хотел идти хоронить своего отца, ответил: "Пусть мертвые хоронят своих мертвецов..." Итак, это есть дело пустое, как ты правильно думаешь; но и то, что ты почитаешь за полезное для умерших, тоже не имеет подкрепления в слове божием, и человек имеет полное право верить этому, как ты веришь, или не верить, как не верил этому наш покойный отец и не верят многие люди, не худо исполняющие во всем волю божию. Перед богом не может ничего значить, кто за кого просит и за какую цену этак очень старается, чтобы переменить божие решение. Будем верить, что хоть у одного бога суд его праведен и никакой наемный адвокат у него ничего своею хитростию не выиграет и никакой наемный певец не выпоет, чего не заслужил покойник; а совершится над всяким усопшим суд нелицеприятный и праведный, по такой высокой правде, о которой мы при теперешнем разуме понятия не имеем, а как же мы посмеем дерзать на то, чтобы влиять на то, чтобы что-то переменять! Так и думать не только не благочестиво и страшно, а и грешно.

"невразумительною"! Захотелось и ей изъяснить не во всем простые указания малопостигаемого ею Евангелия. Хочется оказать искупительное внимание, ласку пренебрегавшейся столько лет!

"Пустого и незначительного" в отношениях с людьми независимо от их малости и слепоты, - нет! Все ценно, достойно бережи, снисхождения.

Осеняет арамейское "еффава" * - раскрытие сердца, просветление духа, отвергание разумения.

В канун шестьдесят четвертой своей годовщины, в предсмертные почти свои дни, 3 февраля 1895 года Лесков растроганно благодарит Геннадию за только что полученное от нее поздравление его с днем рождения и именинами.

Давным-давно поздравления с "нарастанием лет", полных изнурительного труда и "всяческих терзательств", не проходили никому даром, раздражали. Сейчас сестрина память растрогала: и невеликое дело, а теплом повеяло. Спасибо старухе... Ведь чуть было не растерялись совсем! Ну и хорошо! Значит, и "в новом существовании" друзьями встретимся. Хорошо!

Затронув вопрос о неизбежности смерти, он ободряюще пророчит ей: "Может быть, так легко выпряжешься, что и не заметишь, куда оглобли свалятся" **.

Собственное самочувствие он еще 24 сентября 1893 года образно определял в письме к Л. И. Веселитской: "Все чувствую, как будто ухожу" ***. А за десять месяцев до того, как сбросить "свои оглобли", 18 мая 1894 года, ободренно писал Толстому:

"Истомы от дыхания недалеко ожидающей смерти я теперь по милости божией не ощущаю. Было это позапрошлой зимою и вы мне тогда писали, что тем я как бы отбывал свою чреду. Пока оно остается так. Думы же о смерти со мной не разлучаются, и приходят моментально, даже в первое мгновение, когда проснусь среди ночи. Я считаю это за благополучие, так как этим способом все-таки осваиваешься с неизбежностию страшного шага. Из писавших о смерти предпочитаю читать главы из вашей книги "О жизни" и письма Сенеки к Луцилию. Но как ни изучай теорию, а на практике-то все-таки это случится впервые и доведется исполнить "кое-как", так как будет это "дело внове". Надо лучше жить, а живу куда

* См. статью Лескова толстовского цикла "О рожне. Увет сынам противления". - "Новое время", 1886, N 3838, 4 ноября.

как не похвально... А в прошлом срамоты столько, что и вспомнить страшно" *.

При отвращении, какое питал Лесков к "коекакничанью" в чем бы то ни было, не хотелось оплошать и в отклике на "трубу".

В складе личной жизни, как и в приемах работы уже давно совершены большие преобразования. "Творить" в тиши и безмолвии глухой ночи, непрерывно закуривая и бросая недокуренными душистые папиросы, изредка прихлебывая давно остывший, как мюнхенское пиво крепкий, чай, нервно ходя из угла в угол или подолгу останавливаясь у окна и всматриваясь в сумрак заснувшей улицы, - забыто уже с середины восьмидесятых годов. Так писались когда-то "Соборяне", "Запечатленный ангел", "Очарованный странник" в кабинете, глядевшем на пустынный и темный Таврический сад...

Теперь работе отводится утро и начало дня, часов до двух. Затем выезд в город по неотложным делам, посещение приятелей-букинистов, прогулка в "Тавриде", легкий растительный обед, отдых, вечер за чтением, иногда "правка" чего-нибудь готового, корректура, чаще всего - беседа с нередкими посетителями и - уж совсем редко - поездка "в гости" к кому-нибудь из неотступно к себе приглашающих и о посещении "генерала от литературы" просящих.

У себя дома званые сборища бесповоротно отменены. Вечерние "столы" забыты. В кабинет в десятом часу подается "достархан" - чай с набором сластей, с "кантовской" шепталой, фигами, абрикосами, пастилой и мармеладом, а иногда и с несколько приторным и очень пряным "самосским" или "сантуринским" вином, далеко не всех пленявшим своим своеобразием.

Хозяин, живший уже в вечном страхе припадков "жабы", оставив "гадкие привычки прошлого", перешел на "безубойное" питание и прекратил "накачивать в свое тело табачный дым". По письмам его к не отказавшимся еще от многих прежних привычек родным, от этого у него и другим "весело, трезво, чисто стало".

Лескову не возражали. Однако в тайне помыслов своих далеко не все разделяли порицание отошедших в прошлое обычаев, когда увлекательные беседы протекали не за

единым чаем с "философской" шепталой, но и за радушно предлагавшимися гостям "пшеницей, вином и елеем". Когда хозяин, подъемля тонкого стекла фиал, внимательно озирал на свет переливчатую игру его содержимого, слегка колебал его для повышения летучести эфирных масел, по-знатоцки оценял их "букет" и, возгласив "благословен насадивый виноград", в веселии сердца подносил сосуд к неотрицавшимся вина устам.

О безвозвратности жизнеполных времен и о пришедших им на смену болестях скорбели, но хулить старое нужды не видели.

За полночь не засиживались, хотя и жаль было уходить, отрываться от всегда захватывающей, интересной, нежданно-новой в своей сути и яркости, беседы. Но... как ни бодр был дух, утомленность плоти сказывалась и могла обойтись поторопившемуся состариться Лескову дорого.

Да он и сам сознавал жизнь в большинстве ее возможностей позади. В настоящем, как он писал 23 сентября 1892 года старому сподвижнику молодых орловских утех, В. Л. Иванову, была "не жизнь уже и даже не житие, а только именно пребывание" *.

Злой недуг и ясно воспринимаемое ощущение общего своего разрушения заслоняют все.

Незначительной представляется даже так долго, много и остро терзавшая критика.

Собственное существование воспринимается, по толстовскому определению, "как на поезде после третьего звонка": "ни с знакомыми говорить, ни за буфетом чавкать уже некогда, а подбери к себе свое путевое поближе и сиди... вот-вот свистнет, и покатим" **.

Надо, пока не свистнуло, управиться с чем удастся.

Подбирается поближе "путевое". Делаются усилия успеть развязать хотя некоторые из обильно завязавшихся на жизненной нити узлов. Но, "по свойствам души человеческой", одновременно завязываются и новые...

* Quidam. Несколько эпизодов из жизни Н. С. Лескова. - "Орловский вестник", 1895, N 57, 2 марта. Менее точная публикация - А. Фаресов. Умственные переломы в деятельности Н. С. Лескова. - "Исторический вестник", 1916, N 3, с. 813.

** Письмо к В. Л. Иванову от 23 сентября 1892 г. - А. Фарeсов. Умственные переломы в деятельности Н. С. Лескова. - "Исторический вестник", 1916, N 3, с. 813. Автограф - в Тургеневском музее в Орле.

Не оглянешься, как уже не стоишь, а опять упал. Ужасно досадно! Но "от себя не уйдешь".

"выходным дверям" труден и страшен, как видевшийся раз в смертной истоме "суживающийся коридор" ⁸⁸.

Заботит положение разоряющейся и уклоняющейся от переписки дочери. Спасибо, есть еще нестроптивая и на услугу всем безотказная душа - "Крутильда". На ее, по обычаю, скорый и готовный отклик Лесков, во многом не соглашаясь с нею, пишет 8 декабря 1894 года, за три месяца до своей кончины:

Очень ценю, что вы продолжаете писать ко мне, несмотря на свои хозяйственные хлопоты и на свою нелюбовь к переписке (если я в этом не ошибаюсь). Вы доставляете этим мне удовольствие знать о ближних по крови... О том, что я будто "заслуживаю любовь", - я с вами не согласен. Никто не имеет обо мне такого верного понятия, как я сам, и я знаю, что во мне ужасно много дурного и особенно много эгоизма и гордости. Как можно, чтобы меня любили другие, когда я и сам-то себя терпеть не могу! Вы мне лучше не это говорите, а говорите о том, что вам видно во мне гадкого, и дайте мне это пообдумать и попробовать исправить в себе мою плохость! Вот это будет приязнь и благодеяние! ...И если при таком понятии человек не скучает жизнью, а трудится, то он действительно счастлив и доля его прекрасна. Если бы жизнь меня баловала, я бы, вероятно, гонялся за теми же призраками, за которыми гоняются другие, и жизнь моя теперь была бы гораздо беспокойнее, тревожнее и... глупее. Подумайте над этим одну минуту, и, может быть, вы увидите, что это действительно так, как я говорю. Впрочем, да дарует вам бог все то, что нужно и полезно для достойных исполнения ваших желаний" *.

Единственный уже, последний брат упоминанием в письме обойден.

В Петербурге близится юбилей распространеннейшего журнальчика, издававшегося А. Ф. Марксом, "Нива" ⁸⁹. Лесков иногда сотрудничал в нем. Предстоит поздравлять

издателя. 15 декабря он пишет С. Н. Шубинскому: "Я еще перелистовал "Ниву" и все искал там добрых семян для засеменения молодых душ и не нашел их: все старая, затхлая ложь, давно доказавшая свою бессильность и вызывающая себе одно противодействие в материализме. Как бы интересно было прочесть сколько-нибудь умную и сносную критику изданий этого типа, которые топят семейное чтение в потоках старых помой, давно доказавших свою непригодность и лицемерие. Не могу себе уяснить, что тут можно почтить поздравлением?! Разве то, что, может быть, можно бы издавать и хуже этого... но, может быть, и нельзя. Впрочем, по "Игрушечке" судя, - можно". А 17-го числа, говоря о том, что журналы должны способствовать "уяснению понятий", добавляет: "Такие издания были, есть, и их будет еще более, ибо "разум не спит" и "у науки нрав не робкий - не заткнуть ее теченья никакой цензурной пробкой". Вы должны бы помнить, кажется, "Рассвет" Кремпина... Вспомните-ка и посравните его с "Нивою" или "Игрушечкою" и всем сему подобным дерьмом, которое вы, однако, хотите почему-то ставить выше совершенно равной им "Родины". Это нехорошо" *.

Наступает 1895 год. 28 апреля исполнится 35 лет литературной работы. Полная выслуга на всех видах службы: полная пенсия, награда чином, почетными знаками, отставка, дожитие на отдыхе, на покое.

Лесков задумывается: опять, поди, досужие доброхоты засуетят с юбилеем, с чествованием, с парадом! Надо заблаговременно все это пресечь и отвратить. Им ведь лишь бы пошуметь, а о том, какое сметьё и сколько горечи поднимет все это в душе, подумать невдомек! Забыли уже, как я отклонял какие-либо "оказательства" и двадцатипятилетнему и тридцатилетнему срокам своего служения литературе **. А сейчас я уже и совсем хворый старик. С меня довольно, если обо мне не зло вспомнят и искренно пожелают тихо дожить до своего "интересного дня". В этом я увижу оправдание моей трудовой жизни и признание ее небесполезности.

2 января он пишет Суворину: "Ко мне опять приступают по поводу исполняющегося на днях 35-летия... С этим

** "Письмо в редакцию. Об обеде Н. С. Лескову". - "Новости и биржевая газета", 1884, N 286, 16 октября; "Дружеская просьба (Письмо в редакцию)". - "Новое время", 1890, N 5074, 16 апреля ⁹⁰.

заходили и еще к кому-то и очень может быть, что зайдут к вам. Я всеусерднейше прошу вас знать, что я ничего не хочу и ни за что ни на чей зов не пойду, а у себя мне людей принимать негде и угощать нечем. Вы окажете мне одолжение, если поможете тому, чтобы меня оставили в покое и, пожалуй, даже в пренебрежении, к которому я, слава богу, хорошо привык и не желаю его обменивать на другие отношения моих коллег, ибо те отношения будут мне новы и, может быть, менее искренни. Старику лучше, то есть спокойнее, придержаться уже старого и хорошо знакомого. Я уверен, что вы не усумнитесь в искренности и в твердости моего отказа и скажете это, если к вам отнесутся с какою-нибудь затеею в этом роде" *.

На другой день, 3 января, посылается письмо и Шубинскому:

стыдно и говорить), но я не хочу никого собою беспокоить, и не пойду ни в какой трактир, и у себя не могу делать трактира. А поэтому эта праздная затея никакого осуществления не получит, и ею не стоит беспокоить никого, а также и меня.

Вопрос категорически и полностью снят с обсуждения.

6-го числа ему выпадает прочитать в N 6773 "Нового времени" очередное критическое умозаключение о себе, высказанное неукротимым Бурениным, в котором, между прочим, говорится: "А ведь Писемский как романист, бесспорно, выше целою головою многих здравствующих сочинителей, вроде гг. Лесковых, Потапенок, Маминых, Альбовых, не говоря уже о прочих, их же имена ты, господи, веси".

Таков был привет суворинской газеты в предъюбилейные месяцы. Как-никак, а раздражения он стоил.

Мистически весьма несвободный, Лесков не раз намечал себе вероятные сроки смерти своей. Ждал он ее по-

чему-то в 1889 году, потом перенес на 1892 год. И все милостию судеб, миновало. Дожитие теперь до апреля месяца ни для него лично, ни для заботников об ознаменовании чем-либо юбилейной даты не являлось никаким вопросом. Наступившее уже более года смягчение приступов жабы принималось и им самим и всеми близкими и дальними как признак облегчения общего состояния и радовало.

- Как думаете, - говорил в хорошую минуту Лесков, потирая ладонями обеих рук нос, - пяток лет, может, еще и потянем? А там и в путь! Жить и до семидесяти довольно! Дальше уже даже и не житие, а одно тягостное труждание. Хватит!

И все вместе с ним радостно приветствовали в мыслях своих казавшуюся пришедшей победу могучего организма над всеми терзавшими так долго недугами, нимало не постигая, что в действительности налицо было лишь ослабление всех явлений, в том числе и болевых, и что все это вместе выражало не исцеление, а угасание.

Смерть нередко оказывает милость, подходя незаметно именно тогда, когда ее считают согласившейся на хорошую отсрочку.

Она не пугала, и верилось - ушла куда-то далеко.

Так начинался, оказавшийся последним, год жизни Лескова.

18 января, в Варшаве, умер В. В. Крестовский. Газетные извещения пробуждают в Лескове много воспоминаний, навевают грустные мысли. "Всеволод" моложе на девять лет. И вот его уже нет!..

В подошедшее воскресенье, 22-го числа, за вечерней беседой в писательском кабинете помянулась и кончина Крестовского.

- Зоря! - удивленно и укоризненно воскликнула, обращаясь к мужу, "названая дочка" Лескова, В. М. Макшеева, - почему же ты не сказал мне, что он умер?

- Верочка, - с грустным укором вступился Николай Семенович, - нельзя же, милая, простирать свое презрение к литературе до нежелания читать даже объявления о покойниках в "Новом времени"!

Тем временем, пользовавшаяся особым уважением Лескова, издательница "Северного вестника" Л. Я. Гуревич, получив от Толстого рукопись повести "Хозяин и работник", выслала автору "на правку" спешно изготовленный оттиск, а второй его экземпляр дала на прочтение

"драгоценнейшего человека нашего времени" ⁹¹. Особенно пленяла картина духовного перелома в хозяине, сперва стремившемся спастись, бросив работника, а затем охватываемом самоотверженным желанием спасти этого работника, хотя бы ценою собственной гибели. Так мог учить только истинный "сосуд божий", который видел в Толстом Лесков. Восхищению не было пределов. Это была последняя литературная радость, "именины души" Лескова, торжество духа!

Посвященный во все таинства получения толстовской повести и ее набора для мартовской книжки дружественного журнала, равно как и в вызревание "нового религиозного сочинения", то есть катехизиса Толстого *, Лесков не мог не поделиться этой драгоценной осведомленностью с широкой общественностью.

Вероятно, он посылает Суворину помещенную в N 6794 "Нового времени" от 27 января 1895 года в "хронике" коротенькую заметку, а на другой день, 28-го числа, в N 27 "Петербургской газеты" появляется уже совершенно бесспорная, бесподписная лесковская статейка: "О повести Толстого".

"У графа Л. Н., говорят, теперь исполнены две очень замечательные работы, одна от другой совершенно независимые: одна - повесть, а другая - очень важное сочинение в религиозном духе. Это последнее сочинение, как уверяют люди, способные понимать дело, должно представить собою свод и завершение всего, написанного Толстым в этом, особенном роде. "Вытащено на свет из сундука", как шутил Тургенев... Объем всех этих сочинений полностью нам даже неизвестен... Ясно только, что азарт этот <издателей. - А. Л.> велик и что дело доходит уже до чего-то легендарного. А еще более всего он непонятен: о каких исключительных правах может идти речь, когда известно всем, что Л. Н. Т. от права собственности на свои новые сочинения отказался!"

Радостно вспоминается здесь и чудесный "сундук", как источник больших знаний.

* См. письма Лескова к Толстому от 1 августа и 19 сентября и ответ Толстого от 7 октября 1894 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 168-169, 183 и 188.

Прочесть повесть в окончательной ее правке Толстым Лескову не пришлось...

"принятии под сень законов" литературы, терпевшей своевластие Главного управления по делам печати, министров внутренних дел и различных административных органов и деятелей. По тем временам обращение к царю по такому поводу являлось гражданским актом не малого значения *.

Не уставал он в эти же дни по-прежнему "заступаться" за Толстого в беседах, как и в письмах хотя бы к литературно и малозначительным людям.

Жил-был в Вильне военный юрист А. В. Жиркевич ⁹², сотрудничавший в "Ниве" А. Ф. Маркса, благодарно приявший отсюда псевдоним "Нивин" и всемерно домогавшийся переписки с Толстым и Лесковым. Обижаясь, что первый ему не всегда отвечал, он налегал на Лескова. Последний нес этот крест до 31 января 1895 года, когда писал ему в явной надежде внушить бесплодность дальнейших письмовых его посягательств:

Я никак не могу попасть в тон, чтобы написать вам хоть один такой ответ, который бы вас удовлетворял и успокаивал. Это меня ставит в затруднение, как быть. Книгу вашу я прочел, потому что вы мне ее прислали, а прислали вы ее, вероятно, с тою целью, чтобы я ее прочел. Здесь ничто не могло нарушать вашего спокойствия. Желание ваше в отношении рассказа я постараюсь исполнить. Ни о "гениальности", ни о "воровстве" стихов я вам ничего не писал и очень удивляюсь, зачем вы мне это приписываете. Человеку довольно отвечать и за то, что он сделал. Названием стихотворения А. Толстого ошибся, но это нисколько не важно и дела не изменяет: все дело в цитованном стихе, который схож с вашим. О том, что Лев Николаевич знает эти стихи и писал о них, я ничего не знал. Лев Николаевич говорит людям что нужно прямо в глаза, а заочно о них не пересуживает. В том, что он есть "лучший из людей", я с вами совершенно согласен. "Мундир" ваш, конечно, не мог

* См.: Мих. Лeмке. Разница моментов и настроений. - "Начало", 1905, N 2, 15 ноября, с. 5.

рассчитывать на его благорасположение, и я не знаю: о чем тут можно спорить? Симпатии Льва Николаевича не на стороне воюющих и не на стороне обвиняющих и судящих; но вести об этом особые споры с каждым человеком, который сказанным не убеждается, а хочет доходить до всего сам, - Лев Николаевич, понятно, не может. На это недостало бы его сил и времени, которое нельзя раздробить, а надо сберегать и пользовать им возможно большую аудиторию. Следовательно, всего вероятнее, он не "отвернулся" от вас с обидой или неудовольствием, а ему невозможно оторваться от дел и следить за эволюционизмом ваших борений. Он, конечно, знает, что вы знаете все, что надобно знать для того, чтобы придти к надлежащему решению, и потому за вас опасаться нечего: вы придете туда, куда лежит ваш путь. "Где ваше сокровище, там будет и ваше сердце". Между этим все остальное имеет характер спора, а "аще кто мнится спорлив быть, мы такого обычая не имеем" (I Коринф. 11, 16). Всякому дан свет, и иди с ним, а спорить трудно, тяжело и, наверное, бесполезно. Желаю вам всего доброго.

Еще 25 декабря 1894 года, в N 354 "Петербургской газеты" за полною подписью открывается серия историко-иконографических аннотаций Лескова к образам всех дванадесятых церковных праздников. Первую статейку автор, с легкой оговоркой, но с видимым упованием на выполнимость плана, заканчивал: "Если будет возможно, мы в течение настоящего года приведем здесь что касается таким образом по всем двенадцати годовым праздникам".

Рок позволил разъяснить только две иконы: "Крещения" в N 5 от 6 января и "Сретения" в N 32 от 2 февраля.

Больше Лесков ничего из недавно написанного его рукой в печати не видел.

4 февраля, в день "списателя канонов" Николы Студийского, в шестьдесят четвертую годовщину рождения Николая Лескова, поздним утром на мягкой оттоманке у него сидел пришедший поздравить деда 2 ¹/₂-летний его внук.

* С копии из архива А. Н. Лескова. Ср.: Фаресов, с. 296 ⁹⁴. См.: П. Перцов. Литературные воспоминания. М.-Л., 1933, с. 171.

стола! Случайные гости, не веря своим глазам, дивились благорастворенности, светившейся в обычно гневливых глазах хозяина. Сколько бы раз внук ни бросил только что поданную ему дедом безделушку, тот торопился сам разыскать ее на полу и снова вручить баловнику. Попытки невестки, опасавшейся утомить больного свекра, увести сына, вызывали горячий протест и трогательные просьбы старика побыть у него подольше. И вообще всегда при всех свиданиях с внуком в Лескове, вопреки всем опасениям, наперекор всему надуманному о "неизвестных величинах", ярко говорило простое чувство крови, рода. Оно могло преодолеть мертвые отвлеченности, сухой дидактизм. Ко всеобщему благополучию, оно могло оздоровить отношения и скрасить собственную его жизнь, но увы, дней для такого преображения уже не хватало, они были сочтены.

6 февраля отец вел со мною пространную беседу о мероприятиях к сбережению последних тысяч Ольги Васильевны, и на другой день, "пользуясь сравнительным теплом и влагой", он съездил к надзирательнице из больницы св. Николая и договорился с нею об опекунстве над деньгами душевнобольной Ольги Васильевны. Этим успешно разрешались заботы в отношении безумной.

12-го числа, в "прощеное воскресенье", когда положено было правоверным каяться друг перед другом во взаимно содеянных грехах и гнусностях, около полудня горничная доложила Лескову, что просит его принять некий Филиппов. Не представляя себе, кто такой пришел, Лесков говорит: "Просите", - и поднимается навстречу загадочному гостю. В открытых дверях, не решаясь переступить порог, недвижимо стоит злейший его враг и ревностный гонитель, государственный контролер в министерском ранге, "Терний" Филиппов.

"Я, - взволнованно рассказывал мне отец, - тоже остановился посреди комнаты.

- Вы меня примете, Николай Семенович? - спросил Филиппов.

- Я принимаю всех, имеющих нужду говорить со мною.

- Перечитал я вас всего начисто, передумал многое и пришел просить, если в силах, простить меня за все сделанное вам зло.

И с этим, можешь себе представить, опускается передо мною на колени и снова говорит:

Как тут было не растеряться? А он стоит, вот где ты, на ковре, на коленях. Не поднимать же мне его по-царски. Опустился и я, чтобы сравнять положение. Так и стоим друг перед другом, два старика. А потом вдруг обнялись и расплакались... Может, это и смешно вышло, да ведь смешное часто и трогательно бывает".

- Думаешь, византиизм, лицемерие? Может, и так, а все-таки лучше помириться, чем продолжать злобиться, - сказал отец и стал рассказывать то, что неплохо сберег, видимо сряду сделанною записью, Фаресов: "Против нас на столе у меня стояли портреты Гладстона, Л. Толстого, Дарвина и снимки с картин H. Н. Ге. Ведь ему все они противны! И вдруг я почувствовал, что хоть опять становись на колени; что вот сейчас нам не о чем будет говорить. За последние годы мы ушли в разные стороны так далеко, что не сумеем вернуться даже ко дню смерти. Я вспомнил, что он интересовался когда-то соборным делом в церковных вопросах, и мы разговорились. Наконец добрались и до литературы <...> Говорю я так с ним о литературе и чувствую, что скоро уже и не о чем будет говорить... Не много нам жить остается, а говорить не о чем... Грустно! Оживлялся я, когда вспоминал, что ведь другие и этого не сделают: не придут мириться ко мне. Врагов у меня всюду много, а вот только один понял меня и пришел утешить. Много ли даже в литературе-то найдется лиц, перечитывающих меня в настоящее время, чтобы судить более правильно обо мне и придти ко мне с миром? Много ли? А ведь меня <пустым. - А. Л.> мешком по голове не били, и не хуже я этих других в русской литературе <...> Вот так мы с Тертием Ивановичем многого касались понемногу... Он даже выразил надежду видеть меня у себя.

- Я никуда не хожу, - отвечал я. - Подыматься тяжело по лестнице.

Мой гость засмеялся и не обиделся на мою откровенность. Я очень взволнован его визитом и рад. По крайней мере кланяться будем на том свете" *.

Появиться через десяток дней у гроба простившего его Лескова Филиппов не решился и, упоминания в некоторых некрологах о недавнем келейном его покаянии может быть, заставили его поскорбеть о своем поступке.

Сейчас и в самом деле сцена трудно понятна. Но тогда она не была невероятной. В ней было много хорошо памятного по картинам и преданиям всем близкого прошлого. У самого Лескова обнимаются и примиренно друг у дружки руки целуют изобидевшая несчастную Леканидку Домна Платоновна, а обиженная - у скорой на руку Воительницы **. Поочередно становятся на колени, целуются и льют слезы взаимной растроганности сиротоприимный Константин Пизонский и лекарь Иван Пуговкин ***. И сам Лесков в 1884 году в Мариенбаде со священником Ладинским ⁹⁵ обнялись и расплакались. Так крепко жили еще предания, были еще так "свежи" и даже почти "в духе времени".

Вероятно, 14-го вечером или 15-го утром Веселитской посылается недатированная записка:

Я очень болен и не выхожу. В мокроте откашливаю кровь. Состояние духа колеблется: то так, то иначе. С мнениями вашими о повестях Чехова и Боборыкина вполне согласен и высказывал то же самое. Было на меня нашествие Виницкой, и еще навестил меня Тертий Иванович Филиппов, и это было очень характерно и оригинально. От сестры вашей подучил письмо, да не знаю, надо ли ей отвечать? Вам я боюсь о себе напоминать. Чертков не бывал. Они обижены. Я ведь обязан их оберегать, а не правду говорить. Очень нездоровится.

*** "Чающие движения воды. Романическая хроника". - "Отечественные записки", 1867, апрель, кн. 1, с. 465.

Слышится смертное... Однако не безразлично еще и жизненное: сообщается о возобновлении отношений с Виницкой ⁹⁶, о явлении Тертия, о своего рода "отомщевании" Черткова за "Зимний день". Последнее едва ли огорчает.

Должно быть, перед самыми этими днями Лесков перенес и нашествие репортера "Новостей и биржевой газеты", опубликовавшего 19 февраля в N 49 этой газеты интересный отчет своей беседы с писателем, под заглавием "Как работают наши писатели. Н. С. Лесков", за подписью И. Эм.

Чрезвычайно ценно здесь горячее сочувствие Лескова чужим литературным успехам и негодующий протест против осудительного азарта критиков, в числе которых яснее других подразумевается Буренин.

"По-моему, это мнение совершенно не основательно. Разве Петр Дмитриевич Боборыкин не интересный и не полезный писатель? Это в полном смысле прекрасный новеллист. Он спешновато заканчивает свои работы, и это им часто вредит, но что же делать: у всякого своя манера, свои достоинства и свои недостатки. Канова уже, кажется, какой был мастер, а имел такой же самый недостаток. И у того и у другого окончание работы скомкано. Далее Чехов, Мамин, Короленко, непонятый Альбов - разве это не таланты? А еще из более молодых есть такие, что как только появились, так сразу же заставили о "Историческим вестником" г. Шубинского. Такого быстрого успеха еще не бывало" **.

Все интервью дышит неиссякаемой любовью к родной литературе и желанием ей роста и преуспеяния. Все оно звучит любовным напутствием искусству, которому самоотверженно была отдана вся собственная жизнь.

Искусственно созданный когда-то и вновь усердно вспененный после смерти Крестовского вопрос об авторстве "Петербургских трущоб" второй месяц продолжал занимать прессу, вовлекая в полемику все большее число далеко не одинаково авторитетных судей. Споры росли, не уставая запутывать дело. Вспомнили, наконец, и о Лескове. Всегда горячо откликавшийся на все литера-

Лесков подробно рассказал, как задумывался роман как сам однажды со "Всеволодом", Микешиным и данным им в проводники сыщиком посетил знаменитый "Малинник" в "Вяземской лавре", где к ним подсела некая "Крыса", и т. д. Заключались его указания словами: "Повторяю еще раз: "Петербургские трущобы" написаны одним Крестовским, а грязные сплетни, по поводу которых теперь возгорелась целая полемика, распространены были еще при жизни покойного Всеволода неким хотя и талантливым, но, к сожалению, не безупречно нравственным человеком... Я не буду его называть, тем более что он уже умер... Зачем понадобилось этому господину чернить Крестовского, не знаю" *.

В отклик на это свидетельство редакция газеты сейчас же получила и опубликовала следующее открытое письмо:

С удовольствием подтверждаю слова даровитого Николая Семеновича Лескова, напечатанные в вашей уважаемой газете: мы втроем: Всеволод Крестовский, Н. С. Лесков (тогда носивший псевдоним "Стебницкий") и я ходили в "Вяземскую лавру" и в "Малинник", изучая трущобы, и намеревались издавать их иллюстрированными, для чего мною была уже и зачерчена небезынтересная коллекция разных несчастных типов, но отъезд мой тогда за границу оставил дело иллюстраций к "Трущобам" неосуществленным.

Вопрос выяснялся до дна. Ответы Лескова всех удовлетворили, кроме Атавы, в душе которого по одному из поздних определений Лескова, "жил Ноздрев" ⁹⁷.

Рассерженный тем, что Лесков не назвал человека, пустившего легенду о "Петербургских трущобах", Атава разражается в N 6816 "Нового времени" от 19 февраля

* В. П. "Петербургские трущобы". - "Петербургская газета", 1895, N 38, 8 февраля.

"Умерший писатель", в котором бросает по адресу старшего собрата: "Для меня всего изумительнее при этом скромность г. Лескова, очевидно близко знавшего Крестовского. Называя всю эту историю сплетней, он говорит, что знает даже автора ее, этой сплетни, одного известного писателя, имени которого, однако, не хочет назвать... Скажите, какая вдруг деликатность! И это все, что дождался Крестовский в свою защиту от своих друзей" *

Это было все, чего мог дождаться от своего многолетнего благоприятеля заведомо тяжко больной все последние годы и в самые эти дни умирающий уже Лесков.

Среди всех приведенных разновидных и разноценных событий было одно вполне самобытное, требующее упоминания, для которого необходимо некоторое отступление.

Как будто в "чистый понедельник", на первой неделе великого поста, то есть 13 февраля 1895 года, в залах Академии художеств открылась XXIII выставка картин "передвижников".

Лесков, не пропускавший обычно ни одной художественной выставки, посетил и эту, не то в день открытия, не то раньше, на так называвшемся "вернисаже" **.

В дни работы художника в писательском кабинете позирующий Лесков весело делился первыми впечатлениями: "Я возвышаюсь до чрезвычайности! Был у меня Третьяков и просил меня, чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и художник Валентин Александрович Серов, сын знаменитого композитора Александра Николаевича Серова. Сделаны два сеанса, и портрет, кажется, будет превосходный" ***.

Перечитывая эти строки, всегда жалеешь, что портретов Лескова, написанных равной по мастерству кистью,

** Дословно - лакирование (фр.), канун официального открытия выставки, на который приглашались избранные лица и на котором присутствовали художники, писатели, критики и т. д.

*** Письмо к М. О. Меньшикову от 10 марта 1894 г. - Пушкинский дом.

но лучших лет писателя не существует. Утешает, что и на этом проникновенно запечатлевшем больного и обреченного уже Лескова портрете художник непревзойденно верно передал его полный жизни и мысли пронзающий взгляд.

"Третьяков пишет, что Серов уехал в Харьков, а мой портрет у него (то есть у Серова), так как он сам хочет делать для него раму по своему вкусу" *.

Невольно вспоминается строфа поэта Владимира Гиппиуса (Вл. Нелединского):

Полное восхищение самим портретом сохранил Лесков, и когда тот был закончен и выставлен. Однако совершенно иное впечатление было вынесено писателем от того, как он "обрамлен". И надо сказать - рама удивляла.

Дома Лесков спрашивал потом о ней всех побывавших на выставке, хмурился и, отходя к окну, умолкал... И не мудрено: буро-темная, почти черная, вся какая-то тягостная, - что в ней могло нравиться, от гостомельских лет суеверному и мнительному, Лескову? Тем более, уже неизлечимо больному...

Вероятно, художественным требованиям и законам соотношения тонов и красок она и отвечала; незнакомых с ними - подавляла.

Измученное долголетними страданиями лицо смотрело из нее как... из каймы некролога. Радовавший год назад своею задачливостью портрет негаданно и тяжело смутил... ***

"Я мистик", - говорил Лесков Антону Чехову в Москве, в октябре 1883 года ⁹⁸, а 9 декабря 1889-го писал Суворину: "В 1890 году мне и вам одновременно истекает 30 лет писательства... Длинный срок! Как бы вас почествовать? Я должен умереть в 1889 году или

** Вл. Нелединский. Томление духа. Вольные сонеты. Пг., 1916.

*** Портрет находится в Третьяковской галерее. В настоящее время он висит в новой, более обычной раме.

Неустойчивая погода с резкими переходами от мороза к оттепели и обратно вызвала в городе вспышку простудных заболеваний, от инфлюэнцы до воспаления легких. Требовалась бережь, особенно людям больших лет и всего более - усталого сердца.

В среду, 15 февраля, у Лескова появились первые признаки общего недомогания. Ничего угрожающего, по заключению врача, не было. Однако в следующие дни температура стала иногда подниматься до 39,6®, но потом благополучно спадала. Врач по-прежнему не видел угрозы. В общем, дело шло не плохо. Но тут сам больной внес в ход событий нечто непоправимое, 18-го числа, в субботу, между шестью и семью часами вечера, когда у него никого из близких не было, он, тяготясь досадительной стесненностью дыхания, принял, ставшее роковым, решение - по давнему обычаю, потихоньку объехать в санках любимую "Тавриду". Так и сделал: завернулся в легкую енотовую шубу, попросил горничную укрыть ноги пледом и... поехал, жадно вдыхая в больные бронхи и легкие предательски ласкавшую свежесть слегка морозного воздуха. На несчастье, отговорить или удержать его от этого было некому. Да едва ли такая задача кому-нибудь и удалась бы.

Придя к отцу в восьмом часу и узнав о ней, я обмер... Подавив волнение, вошел в кабинет. Отец полулежал на небольшой квадратной софе порозовевший, освеженный, как бы в приятной истоме. Сразу же негромко, но озабоченно заговорил он об одном остро занимавшем его вопросе семейно-имущественного порядка. Покончив с ним, он рассказал мне о своей прогулке. Я откликнулся умышленно рассеянно, без тени - увы, уже запоздалых и бесполезных - сетований.

Это было "дачное", меррекюльское знакомство, очень беспочвенное, завязавшееся на пляже первоначально

с неукротимо общительной мадам Борхсениус. Чем целительный гений ее супруга мог внушать Лескову доверие, которого скептически оценивавший могущество медицины писатель поочередно лишал многих врачей общепризнанных знаний и таланта, - представлялось загадкой.

- Ну, Николай Семенович, это, знаете, называется "судьбу испытывать", - неуклюже обрушился он на больного, поведавшего ему о самочинном своем выезде на воздух. - Будем надеяться, что это вам, даст бог, на сей раз и отпустится... Но если вы еще захотите без разрешения врача проделывать такие вещи, то ему в сущности придется считать себя лишним... Это, - зловеще заключил он свою нотацию, - повторяю, судьбу пытать!

В передней угрюмый доктор развел руками: "Ужасная неосторожность. Ужасная! Увидим... Может, и пронесет. Не угадаешь... Боюсь отеков... Сердцу с ними будет трудно справиться. Нехорошо! Ну, до завтра!"

Сдержанно простившись с несдержанным врачом, я поспешил к взволнованному его нелепой выходкой отцу. Надо было как можно скорее чем-нибудь отвлечь от нее мысли больного. Спасибо, почти сейчас же пришел кое-кто из своих и сторонних. Понемногу Лесков как будто рассеялся и хотя и в утишенных тонах, но достаточно свободно, даже не без оживленности, разговорился. Так и прошел остаток вечера.

19 февраля, воспользовавшись воскресной утренней свободой, рано позавтракав, я отправился к отцу. К тревоге за состояние его здоровья прибавилось еще опасение за то, какое впечатление могла произвести на него фельетонная выходка Атавы.

Положение казалось не худшим, чем накануне. Он не бойко, но охотно беседовал с навещавшими его. Без затруднений, отдохнув среди дня, говорил он с посетителями и вечером. Правда, минутами как бы ослабевал и полуприваливался на софе, но быстро выправлялся и гостями не тяготился, если не наоборот... Казалось - пронесло! В строго соблюдавшийся час все мы, как всегда, распростились. Выйдя на улицу, постояли у ворот, подытоживая впечатления: болен - да, угрозы нет! Общим

"Витеньку" Протейкинского посидеть у больного от полудня до моего прихода, почитать ему газеты, не пускать посторонних, кушать и пить сколько захочется чаю и т. д. Просили хотя раз в жизни быть полезным. Он дал честное слово. На этом распрощались, разобрав, наконец, извозчиков, терпеливо выжидавших заговорившихся седоков.

На службе думалось заботно, но не тревожно. Возвратясь, как всегда, в седьмом часу и наскоро пообедав, отправился к больному. Малоожиданно он показался с первого же взгляда значительно более слабым, чем ожидалось по его состоянию накануне. Я смутился. Отец, как и вчера, лежал в кабинете, на квадратной софе. Минутами он негромко стонал, но ни на что не жаловался. Поздоровавшись, он прежде всего снова начал подтверждать мне деловые свои указания по опеке над остатками капитала Ольги Васильевны. Эта деловая памятливость меня несколько ободрила. Но почти сейчас же я был охлажден пожилою экономкой отца, Леонилой Ивановной. Улучив минуту, когда я вышел в столовую, она взволнованно рассказала мне, как днем, когда она что-то подала ему, он с грустной улыбкой сказал: "Ну, что же... Поносят барыни траур, да и пойдет все, как шло..."

Была ли это подлинная убежденность? Как говорили древние мудрецы, надежда покидает человека последней...

Затем, но ее словам, незадолго до моего прихода, им овладело беспокойство, в котором он стал торопливо собирать около себя ключи. В этом было что-то гнетущее...

В десятом часу приехал врач. Осмотр больного его заметно встревожил.

что сердце и выдержит... Сегодня, как вы знаете, у жены ее "понедельник", журфикс. Когда разойдутся, часа в три ночи, загляну... Не будем отчаиваться. До скорого...

Положение предстало во всей серьезности. Решив остаться на ночь, я послал домой записку.

"1895. 20. II. 10 часов вечера <...> Отец в весьма плохом состоянии <...> утром у него кончилась микстура,

и ему не догадались послать за новой. Спазмы снова удесятерились. Сейчас был Борхсениус, придет еще ночью. Состояние, требующее полной внимательности. Сама не приезжай - многолюдство вредно, пришли <...> словом, я остаюсь ночевать, так как они тут все понятия не имеют как ухаживают за больным. Не тревожься и не беспокойся и собери все, что может быть полезно. Витька, подлец, не явился сегодня <...>" *

"11 часов <...> приезжать тебе не надо, да и я вернее всего к 3-м часам ночи приеду, так как он ни за что не допускает, чтобы я оставался ночевать, и если Борхсениус в 2 часа не найдет крайности, то я уеду <...> Ты знаешь, как он иногда несговорчив, все всех посылает спать, а сам снова стонет так, что никому не до спанья. Главное, что не умеют хоть сутки, но выдержать точность лечения. Как посмотрю я, никакого у Вари навыка нет <...> Мне, впрочем, кажется, что я к утру приеду сам. Спите спокойно <...>" **

По моему предложению, без большого труда перебрались в спальню. Больного раздели. Он покорно лег в постель. Грудь вздымалась трудно и бессильно падала с свистяще-хрипловатыми выдыхами из боровшихся с отеками, перенесших не одно воспаление легких.

Появились подушки с кислородом, грелки, дигиталис.

Отец, уступая моим просьбам, неохотно брал в рот неуклюжий мундштук трубки от кислородной подушки, вяло делал два-три небрежных вздоха и отстранял его рукой: "Не надо! Не надо! Мне хорошо. Иди домой. Нет, право, зачем? Иди домой. Поезжай. Мне лучше. Верно! Я засну! Поезжай!"

Я обещал скоро уехать, а тем временем подавал лекарства, менял грелки, а он, в свою очередь, опять просил: "У тебя семья. Там беспокоятся. Пожалуйста, поезжай. Мне лучше... Пожалуйста..."

Шел первый час ночи. Погасив свет в спальне, я вышел в кухню поделиться своими добрыми выводами. Вер-

нувшись в спальню, я облегченно вздохнул - дыхание, несомненно, выровнялось, хрипы притихли - отец спал! Пришел сон! Боясь неосторожным движением нарушить этот казавшийся мне целительным сон, я бесшумно прошел в соседний освещенный кабинет и, оставив настежь открытыми двери в спальню, сел за письменный стол, раскрыл лежавший на нем том Платона и стал читать одну из его "бесед", радуясь, какие добрые симптомы поведаю врачу, когда он приедет после "журфикса" его жены.

кротчайшая сердцем, белоснежная болонка Шерочка. Дыхание отца становилось все спокойнее и ровнее. И я опять садился за Платона.

Монументальные настольные английские часы с "курантами" пробили час и час с четвертью... На барственно-широкой и пустынной Фурштатской было по-ночному и по-зимнему тихо. Иногда закрадывался в душу острый страх. Иногда, напротив, откуда-то приходила вера, слепая вера в спасительный перелом.

Спать не хотелось, но уже и не читалось. Я откинулся на спинку кресла и задумался... Незаметно подошла, пока еще совсем легкая, дрема...

- Андрей Николаевич, - услыхал я за спиной сдержанный шепот мягко подошедшей ко мне по ковру Леониды Ивановны, - как-то очень тихо в спальне...

Осторожно войдя в нее на несколько шагов, мы остановились. Сперва показалось, что по-прежнему слышится "крепитационное" дыхание отца. Но вслед выступило леденящее сознание обманчивости первого представления: улавливалось одно посапывание собачки.

Я подошел вплотную. Грудь не вздымалась. Хорошо видимое в полусвете лицо было покойно, глаза закрыты, привычное и удобное положение тела оставалось таким, каким оно было час назад, когда пришел сон, перешедший в "пробуждение ото сна жизни".

Взяв левую, поверх одеяла лежавшую, руку отца, я уловил последнее трепетание так называемого врачами

"диократического", раздвоенного пульса, замершего под моею рукой. Лоб, к которому я прикоснулся, был в легкой испарине. Отсутствие дыхания стало бесспорным

"отрешился от тела скоро и просто"... Но отрешение это далось не легко: смерть подошла не безболезненно. Не говоря уже о пятилетних тяжких страданиях ангиной - этой мучительной подготовке к "интересному дню", непосредственно самому этому дню была предпослана неделя достаточных мук, и лишь самый переход к небытию свершился в умиротворенном сне или дреме.

Всегдашнее горячее желание - "мирныя и непостыдныя кончины" - сбылось. Опасения, что это "дело внове", того гляди придется выполнить "кое-как", - не оправдались.

Несомненно предвидя, особенно после злосчастной поездки вокруг Таврического сада, возможность рокового исхода, Лесков перенес все последние страдания мужественно, стоически отклоняя до последней минуты все заботы о нем, не проявляя страха или растерянности, и "сказал земле прости - во всем свете рассудка, без слез, без визгов и без поповского вяканья".

"Такой конец достоин желаний жарких", - писал он, когда "уплыла" в свое время "литературная бабушка".

"Ужасной силы Разлучник", ничего не примиряющий и не сглаживающий, по любимому Лесковым толстовскому определению, "увел" его в 1 час 20 минут на 21 февраля (5 марта) 1895 года, - "оставив на земле последствия его ошибок" и... его заслуг.