|
ГЛАВА 4
ПИКРУКИ 65
Во всесторонних нестроениях протекает зима, и близится лето. Возникает дачный вопрос.
При одном из вечерних обсуждений друг друга сменяющих планов отец мой неожиданно, с не совсем искренней беззаботностью, выдвигает заранее разработанное им предложение: живописнейшее местоположение, купанье, лодка, рыбная ловля, сосновый бор, изобилие прогулок, грибы, ягоды, просторное и обособленное помещение, всего три часа железнодорожного пути, а там - десять минут пароходиком до места!
* Пестрая смесь (фр.).
- Где это? - коротко и малодоверчиво спрашивает мать.
- Под самым Выборгом, на берегу знаменитого своими красотами Сайменского канала! Юлия Денисовна <Засецкая. - А. Л.>, в виде одолжения ей, просит занять любую из двух ее, оставшихся неснятыми, дач, присмотрев за другою...
Передавая отцу налитый стакан чая, мать, с холодком дышащей рассеянностью, отклоняет явно нелюбезную ей комбинацию.
Отец оскорбляется и, может быть излишне ультимативно, заявляя, что во всяком случае проведет лето именно там, демонстративно уходит со своим стаканом в кабинет.
Вопрос снимается с дальнейшего обсуждения. Мать нанимает дачу в тихом тогда Лесном, удобном по положению и хозяйственным условиям. Летом снова порознь, но на этот раз в эту рознь включаюсь уже и я, которого отец берет с собою в Выборг.
Дачи Засецкой оказываются довольно нелепыми. Очевидно, эту простосердечную и доверчивую женщину с ними хорошо обвели. Справа, в расстоянии трехсот - пятисот шагов, стояла лесопилка, лязг "рам" которой неустанно слышался у нас весь день. Впереди стояла чья-то большая прекрасная тенистая усадьба, спускавшаяся прямо к Сайме и полностью отгораживавшая от нее лысоватый и кургузый участок Засецкой, выкроенный в невзрачном глухом тупике, запиравшемся лесопильней. Вдоль правого фаса закрывавшей от нас залив нарядной виллы шел узковатый коридористый проход к нашей купальне и лодке, почему-то носившей имя польского воителя - Сапега 66.
"Монрепо".
Мне эти Пикруки хорошо сели в памяти. Я оказался средоточием всех педагогических устремлений моего, не новичка в таких делах, отца. Тут шли почти ежедневные раздражавшие отца открытия. Выявлялось, что, считавшийся до того самым ловким в семье, как и в школе, я ровно ничего не умею, даже хотя бы ходить, так, чтобы не изнашивались на каменистом финляндском грунте подметки.
Началось коренное мое перевоспитание и переобучение всему: как правильно идти, как кланяться, шаркать ножкой, спрашивать и отвечать, пить чай, есть за обедом, раздеваться, одеваться - словом, жить и дышать все двадцать четыре часа в сутки под почти инквизиторски неусыпным и быстрым в исправлениях и карах надзиранием.
Сознаюсь - я растерялся и пал духом. А он и так был жестоко угнетен - с конца апреля я нетерпеливо ожидал, когда меня, прекрасно подготовленного у Мамонтовой, поведут на вступительный экзамен в милютинскую военную гимназию, и... не дождался. Говорилось - осенью. Но почему? И кто же будет заниматься со мною летом, чтобы не перезабыть к конкурсному испытанию то, что так живо и твердо сейчас в голове! Сверстники уже были приняты весной в те или другие среднеучебные заведения, а я, так сказать, начинал жизнь с отставания. Я не мог примириться с такой обидой.
Правда, отец сначала очень строго задавал мне по утрам какие-то уроки, требуя их приготовления к обеду. Но я видел, что он совершенно не знаком с существующими программами и требованиями и никакой не руководитель в сбережении мною уже усвоенных знаний. Наоборот, я понимал, что его вмешательство может меня только сбивать и путать в том, в чем я был уже надежно подкован. Остро вспомнились первые эксперименты с обучением меня грамоте чуть не по Часослову, но, увы, изымать меня из вновь выпавшей мне выучки здесь было некому.
Обед с глазу на глаз был сплошным испытанием. После небольшого отдыха следовала прогулка в Монрепо. Я знал, что название это обозначает "мой отдых", - и горько вздыхал. Началось привитие мне новой, отвечающей каким-то особым требованиям, поступи. Я должен был идти по дорожкам парка в четырех шагах впереди отца и, как-то не касаясь земли, переступать и двигаться вперед. На мое горе, сапоги мои, должно быть еще в Петербурге, поизносились, а я легкомысленно не заметил этого в то время, когда мать, без слова упрека, сказала бы Паше отдать их в починку да, должно быть, успела бы до дачи купить и запасную пару. И вот, правый сапог, к моему ужасу, раскрыл рот: подтертая гравием подметка стала загребать и хлюпать. При всех изощрениях моих это не могло ускользнуть от зоркого
глаза инструктора. Винам моим не было предела. Искупление их не обходилось без "лозы учительной", в которой, на мое несчастье, не было недостатка по обочинам дорожек дивного парка. Ко всему, при встречах с дачниками приходилось, пересиливая себя, делать беззаботно-веселое лицо, но так, чтобы такое выражение не было замечено отцом и принято им за дерзость или фронду.
Лето было отравлено.
Mon repos, отдых, выдавался только с понедельника до вечера вторника, когда отец уезжал на заседания в Ученый комитет. Тогда у нас с приветливой нашей служанкой-финкой Минной шли смешливые беседы на взаимно не вполне понимаемых языках, пелись песни каждым по-своему, сыпались шутки, наступало полное приволье!
А в общем жилось невообразимо тоскливо. Молодежь наша вся перебывала у нас, и никто долго не загостился. Кругом непостигаемо чужой говор. Кроме Монрепо, ходить некуда. Грибы и ягоды - только на базаре, дороже Петербурга, так как на русских деньгах есть потеря при размене их на финские марки и пенни. Мать моя протестационно не посетила владений Засецкой ни разу, хотя мы раз провели два дня в Лесном. Отец воспринимал здесь все в пренебрежительном молчании, как ни в какой доле не сопоставляемое с Пикруками. Это никого не огорчало. Ему показывали достопримечательности: место дуэли Новосильцева с Черновым 67, с круглыми плитами, определявшими места противников, погибших на этом жестоком поединке; Новосильцевскую церковь; эффектный, по тогдашним представлениям, безостановочный проход мимо полустанка Ланская вечернего "курьерского" поезда... Ничто не тронуло и не ущербило ревниво отстаивавшегося превосходства Саймы. Отец не откликнулся даже на упоминание о том, что секундантом Чернова был писательски чтимый им Кондратий Рылеев 68. Оставалось вяло повернуть домой, к раннему ужину, к ночлегу.
На другой день мы вернулись в свое немотно-отшельническое Монрепо. И снова прежнее томленье...
Но вот однажды, в предвечерние часы, в нашем тупичке показались два легких тильбюри *. Наверное,
* Легкий двухколесный экипаж в одну лошадь (англ.).
ошиблись, подумал я. Однако оба они продолжали приближаться и, наконец, остановились как раз против меня. Одним экипажем правила элегантная дама, другим - очень благопристойный офицер, рядом с которым сидела маленькая блондинка. Они приехали посмотреть для каких-то своих, откуда-то переведенных среди лета, друзей запустовавшую большую дачу, о которой узнали от кого-то на вокзале.
Вышедший по моему докладу о происшествии отец преобразился. Дача не понравилась, но случайные гости уже не торопились, весело болтая с чарующе любезным хозяином, предложившим отдохнуть за чашкой чая.
- Manon Lescaut, Манон Леско! Ах, как это мило! - русская фамилия, звучащая как имя очаровательной героини прелестного романа Прево! Нет, это восторг! - щебетала правившая лошадьми дама, снимая черные лайковые" перчатки с крагами. - Вы мне позволите вас так называть, снисходя к моей дамской непосредственности и болтливости?
Расстались уже совсем друзьями, взяв с Лескова слово завтра же обедать у них запросто на Петербургском форштате, и непременно со мною, так как и мне найдется соответствующее общество, - "а держать мальчика в одиночку в этой глуши - преступление! Ему нужны сверстники, простор, смех, игры, солнце, воздух. Нет, нет, нет... и не пытайтесь возражать! Ничего и слышать не хотим! Это преступление! И вы должны быть за него наказаны - непременно ждем вас к по-деревенски раннему обеду в два часа, а дальше будете отпускать Дронушку к нам каждый день. Что ему здесь делать одному без товарищей!" - вперебой сыпали обе бойкие, сразу что-то чутьем взявшие, женщины.
Все изменилось для меня, как по волшебству. Но всего удивительнее было - с каким явным удовольствием стал дружить с новыми знакомыми успевший истосковаться по обществу, без возможности очаровывать других своей беседой, сам Лесков, уже больше месяца не слышавший русского слова и объяснявшийся даже со служанкой наполовину пантомимой. Видно было, что точно камень свалился у него с плеч, а с тем свалились и с меня почти все ничему не служившие его школьные занятия со мной, как и унылые прогулки в парке, заменившиеся играми с детьми Павла Гавриловича Кандиба, его жены Надежды Николаевны и его кузины Веры Тимофеевны Райко.
69, в виде редкостного исключения, сохранилась на весь век каждого.
Я воскрес. Отец отвлекся от педагогии и целиком отдался работе, о которой я узнал многие годы спустя.
Но нет вечного счастья. Наступила половина августа. Кандибы и Райко вернулись в Петербург. Начинался учебный год. Об экзамене для определения меня в гимназию уже и не говорилось. Это точило мне душу, будило мучительную зависть к знакомым однолеткам. Возобновление заведомо бесцельных уроков, отчеркивавшихся по какому-то непостижимому плану отцом, иссушало душу... Становилось свежо. Вместо возвращения домой мы почему-то перебрались в большую дачу, комнаты нижнего этажа которой были оштукатурены и имели печи. Ничего не понимая, я приходил в ужас: неужели мы так тут и зазимуем? Конечно нет! Но чего мы медлим? Небо темнело, вечера день ото дня становились длиннее, тоскливей. С лесной биржи доносился удручающий визг пил. Опустела и соседняя нарядная вилла. Купанье, доведенное отцом до 11-градусной температуры воды по Реомюру, составлявшее подлинную муку, пришлось-таки бросить. Пошли холодные беспросветные дожди. А мы все не двигались. Отец безотрывно писал и неуклонно мрачнел. Росло отчаяние. Наконец перестала терпеть неизвестность и наша Минна, которой надо было идти куда-то на зимнюю работу. Приходилось уезжать. Но куда?
В чем же было дело? Что отняло у меня год гимназии? Что додержало нас до сентября в кругом заглохшей уже пикрукской берлоге?
Ответы пришли, когда уже ни моего отца, ни матери не было в живых, а я десятки лет собирал и открывал растерянного, забытого и безвестного Лескова, знакомился с его перепиской, многое вспоминал, сопоставлял, связывал, работал над "Лесковианой".
Начну с литературной причинности.
Уже с 1874 года Лесков начал следить за аристократическим религиозным нововерием, апостолом которого являлся многократно приезжавший в Россию английский лорд Гренвиль Вальдигрев Редсток 70. В ряде лесковских газетных заметок и журнальных статей говорилось об его "еретическом вздоре", что он несет "ахинею", что, "кажется, у нас ему ничто не мешало быть умнее", что
"искать Иисуса в людях" надо не так, как это он делал; на вопрос, где же Христос у этого лорда, давался точный ответ: "несть зде", что наших "апостольских дам и кавалеров" он "не надолго разогревает". Но этого всего становится мало. Тянет дать круглый, сочный и законченный очерк всего этого "салонно-кенареечного" движения пусть даже с слегка памфлетным, но жизненно убедительным портретом самого пророка в центре.
Мысль эта дозревает именно в Пикруках, в гостеприимных владениях убежденной редстокистки, в состоянии, исключающем возможность отдаться большому "совершению", но позволяющем заняться чем-то злободневным, местами почти юмористическим.
Правда, с одной стороны, личная дружба с Юлией Денисовной 71 связывает, но, с другой, как ничто другое, и благоприятствует выполнению плана. Вставала маккиавеллистическая дилемма: чему чем пожертвовать?!
Колебания не были долги. Решение было принято, а с ним овладела уже врожденная "нетерпячесть": Засецкой телеграммой посылается челобитная, на которую она откликается со всею своею простосердечностью:
"14 июня 1876 г.
Ваша телеграмма очень меня обрадовала, добрейший Николай Семенович! Я ничего не поняла, исключая того, что вы бы мне не предложили ничего, кроме хорошего. Скажу более, вы мне показались одним из добрых чародеев в волшебных сказках для детей, который хочет убедить человечество в детском возрасте, что даже малейшее одолжение не остается без награды. И потому я согласилась немедленно на ваше предложение, но в чем оно состоит - не понимаю.
Я не то что затрудняюсь писать подробно о всех воззрениях Редстока, но не могу себе уяснить вполне, имею ли я на то право, так как многое было сказано мне, но не публике. Я в их семействе, включая его недавно умершую мать и сестру, проводила дни, я у них бывала как у себя, часто затрагивала вопросы, о которых он не говорит никогда, и, бывало, он мне скажет: понимаете - я это говорю вам, другие могут ложно перетолковать мои мысли. - Рассудите сами.
что мне покажется опасным для него и неде-
ликатным с моей стороны, отмечу крестиком х. Нет, Николай Семенович, я ему только отдаю должное. В нем дышит дух святой! дух истины, чистоты - чувствуется что-то неземное, когда близко его знаешь. Если я его не называю своим идеалом, то это потому, что, увы! во мне еще много земного, и его чистота, постоянное созерцание небесного смущают мой дух. По духовному моему существу я стремлюсь слушать его и поучиться у него, а по земному хочется скрыться от него. Не поймите мои слова иначе.
Я буду в Петербурге 20 июня, воскресенье, потому что буду в храме в день господень. Выеду отсюда ровно в 71/2 и после богослужения буду сидеть дома до понедельника 9 часов. Нельзя ли вам днем ранее приехать, мы с вами провели бы весь вечер воскресенья. Очень бы меня утешили. Я привезу все материалы об Редстоке.
Опять-таки вы не правы, укоряя меня в неблагодарности к духовенству русскому. Я чрезвычайно уважаю некоторых духовных личностей, с которыми не знакома лично: Отца Алек. Горчакова, Беллюстина, желала бы их знать - и боюсь. Не хочу найти в них то, что отталкивает меня от всех знакомых мне духовных лиц: тщеславие, личина веры, корысть и чиновничество. Я это встретила во всех русских священниках за границей, и с меня довольно. К некоторым можно прибавить тупость. Насчет же святых и мучеников вполне согласна с вами, что для того времени это было хорошо. Но в чем я вижу ужасный вред, это в том, что тысячи людей, в монастырях, сами либо вовсе не веруя, или веруя от одурения, научают и поддерживают в массе народа учение о мощах, о ходатаях, о чудесах через окаменелые кости, и все это с дозволением синода, и ни один из современных священников не решается отдать себя на жертву истине и громко протестовать против нарушения 1-й и 2-й заповеди, как они в самом тексте изложены. Не одномыслия желаю и в России, оно даже невозможно в семействе, но дух отважности в случаях божиих, равный отваге слуг царских в войне с врагами земными. Я не горжусь и далеко не стыжусь быть русской, мне жаль страну, которой я принадлежу, которой я принадлежу как песчинка морю, и жаль, что лишь только возвысится одна песчинка перед другими, тотчас холодный ветер власти, страха, интереса, гнета и проч. унесет далеко или придавит глубоко. А главное,
жаль - что мы способны привыкать к этому, и жаль многого еще... Не след писать этого да и места нет и вам надоедать.
До свидания
Ю. Засецкая" *
"плодами творческого ума", она от сердца шлет все, что в силах.
"Я исполнила ваше желание и посылаю вам речь, как говорил Редсток почти всегда одно и то же, при некоторых вариациях и других текстах. Но суть одна - необходимость духовного возрождения человека верой во Иисуса Христа. Потом уже нужны дела и святость в жизни, но это приходит без труда - сам господь указывает и принуждает действовать по его указаниям.
В другое время я бы написала лучше, но теперь куча дела и забот. Уж извините шероховатость слога - еле успела прочесть один раз".
В разгаре работы писатель уже не был в состоянии считаться с какими-нибудь ограничительными условностями и "крестиками" Засецкой в отношении переданного ею материала. В творческом увлечении темпераментный публицист думает об одном: дать более яркие картины, сочные диалоги, колоритные образы, хотя бы и немного карикатурные, но хорошо запоминающиеся и впечатляющие. Как тут остеречься от "exuberance"!.. **72
Редстокисты негодуют. Пашков, Пейкер, Корф 73, вся Сергиевская улица, переименованная Лесковым в "Семиверную" по обилию в ней "нововеров" различных толков, великолепные особняки на Набережной и Конногвардейском бульваре, все "кенареечные" христоискатели потрясены.
Засецкая убита: она виновата в безумышленном предании на поругание того, кого она так чтит и ценит! Ее
* См.: "Живописное обозрение", 1900, апрель, с. 39.
фр.).
*** "Православное обозрение", 1876, сентябрь и октябрь, и 1877, февраль; отд. изд., М., 1877 и СПб., 1877.
утешают тем, что она не более как жертва писательского вероломства. Это не смягчает ее угрызений. Подавленная, она пишет:
"Николай Семенович!
Евангелие учит нас воздать добром за зло и прощать обиды. Вас не стану упрекать...
"вы от мира и говорите по-мирски, и мир слушает вас". Удивительно ли, что вы насмехаетесь над теми, которые вовсе не от мира, и над тем, что для вас пока недосягаемо" 74.
Автор "Раскола", оправдываясь, ссылается на широкое одобрение его "очерка" прессой, на что получает как бы заключительное отпущение:
"Николай Семенович, я получила вашу приписку и вырезку из журнала. Но могу вас уверить, что я журнальные мнения не признаю за авторитет и позволяю себе иметь личные воззрения. Совершенно согласна, что вы могли бы описать в тысячу раз хуже человека, которого я ставлю в нравственном отношении выше всех мне известных людей. Разве Мещерский не описал его как последнего мерзавца? Когда цель книги позабавить публику, а главное, дать успех книге во что бы то ни стало, литераторы, вероятно, без сожаления жертвуют всем: дружбой, мнением и доверенностью таких скромных личностей, как я. Виновата я, что вообразила, что вы ко мне питаете некоторое чувство дружбы, которое не дозволит вам осмеять (и для этого еще избрать меня орудием) человека, которого я безгранично уважаю. От избытка ли воображения, но я до глупости доверчива.
Вас же можно поздравить: цель ваша вполне достигнута. Я нимало не сердита на вас, я ошиблась, и это сознание на некоторое время уничтожает меня в собственных глазах.
Опять кончу словами, которые когда-то вам писала: "Вы от мира и говорите по-мирски, и мир слушает вас".
" *
* Письма Засецкой к Лескову: Фаресов, гл. IV; "Живописное обозрение", 1900; апрель, N 4 75. - Автографы в ЦГЛА.
"я ошиблась"... Казавшейся возможной дружбе держаться не на чем.
Еще за полгода до "Великосветского раскола" появился в печати "критический этюд" Лескова под пренебрежительным заглавием "Сентиментальное благочестие. Великосветский опыт простонародного журнала. Разбор ежемесячного религиозно-нравственного издания "Русский рабочий" *. Издавала его, тогда еще незнакомая с Лесковым, сильно обангличанившаяся редстокистка М. Г. Пейкер, рожденная Лашкарева, со своею взрослою дочерью 76.
Как известно, всего страшнее сделаться смешным. А "разбор" обнажал смехотворную редакторско-издательскую немощь обеих этих "апостолических дам" и совершенное невежество их в отношении всех сторон русского быта и жизни русского рабочего. Попавшие впросак "словесные овцы" редстоковского духовного стада "взъегозились" и стали искать помощи. Вероятно, она пришла от Засецкой, познакомившей издательниц с автором неприятного "критического этюда". В лице матери, Марии Григорьевны, писатель встретил умную и острую русскую кровную барыню, сумевшую, как многие дамы ее круга, превосходно узнать Англию, в той же мере забыв свою Россию, а может быть, никогда не знав ее и прежде. Такою же вырастила она, подолгу живя в милой нашей аристократии Британии, и дочь Александру Ивановну.
Непосредственные отношения показались взаимно столь приятными и простыми, что в зиму 1878-1879 годов даже я, двенадцатилетний мальчик, стал непременным гостем тихих пейкеровских субботних вечеров, проходивших в мягких беседах, в которых весьма часто видное участие принимал и мой отец. Здесь я, под покровительственным руководством двадцатилетней Александры Ивановны, знакомился с Евангелием, вырезал, наклеивал и раскрашивал медовыми красками избранные тексты для раздаривания их менее меня просвещенным, пел с ее голоса изданные ею же "любимые стихи" на тот или иной евангельский стих или псалом И даже играл на английском концертино. Дружба наша так росла, что
* "Православное обозрение", 1876, март. Отд. изд.: М., 1876. Дано приложением ко второму изданию "Великосветского раскола", 1877.
более окреп во всех перечисленных занятиях, знаниях и искусствах, отнятых у меня моим отцом в рассказе "Юдоль" и совершенно бесправно и беллетристически закономерно подаренных им достаточно апокрифичной англичанке Гильдегарде, нежной подруге не более достоверной в данном случае "тети Полли" 77.
Хочется посплетничать. Отец кое-где, например, в рассказе "Явление духа", упоминал, что у меня был приятный голосок и слух. В "Юдоли" Гильдегарда поет cantique * на текст "Приходящего ко мне не изгоню вон" (Иоан, VI, 37): "Таков как есмь, во имя крови..." Отцу очень нравился довольно удачный напев, и он нередко заставлял меня петь эту кантик при гостях, как и вечернюю молитву "Я устал, иду к покою, отче, очи мне закрой" (псал. 4, 9). Обычно демонстрация заканчивалась нелюбимой им песенкой с припевом: "Есть место, есть! о, поспеши войти!" Тут отец, сбросив с себя всю предшествовавшую торжественность, озорно беря мне в тон, подпевал: "Есть место, есть! да вам на нем не сесть!" Так все "апостолические дамы и кавалеры" и шли прахом! 78
Сближение с Пейкерами, как, должно быть, и личная переоценка некоторых своих шагов в отношении их общего с Засецкой пастыря не замедлили принести свои плоды. В очередной своей статье, в полудуховном, полусветском журнале, Лесков сильно изменяет отношение к Редстоку и даже признает в "Великосветском расколе" целых три своих ошибки в суждении о нем. В итоге признается, что интеллектуальные способности проповедника не ниже его апостольского рвения; что лингвистические силы его велики и он в одно лето, самоучкой, усвоил русский язык, с которого переводит, на котором читает и даже "немножко объясняется"; что в разговоре "с глазу на глаз" он "производит такое приятное впечатление, какое может внушать человек не только очень
* Церковное песнопение (фр.).
искренний, но и глубокий; что знание им священного писания "довольно замечательно", и т. д. *
Тут же в бесподписной сочувственной заметке "Новая назидательная книга" сообщается Лесковым, что "Юлия Денисовна Засецкая (дочь приснопамятного партизана Отечественной войны Дениса Давыдова)" перевела сочинения Джона Буньяна 79 "которую женщины умеют придавать переводам сочинений, пленяющих их сердца и производящих сильное впечатление на их ум и чувства".
Такие строки предназначались главным образом для смягчения обиженноста и горечи женщины, о которой их автор никогда не говорил иначе, как о человеке большой доброты и исключительных достоинств.
Должно быть, в середине 1880 года она покинула Россию, поселилась в Париже. Скончалась, вероятно, в первой половине 1883 года, завещав "не перевозить ее тела в Россию" **, дабы не дать возможности господствующей церкви совершить над ним установленные обряды. В архиве Засецкой могли сохраниться прелюбопытнейшие письма Лескова. Пока о них слышно не было.
Дружество с М. Г. Пейкер с 1880 года тоже потеряло прежнюю живость. В смерти она опередила Засецкую, скончавшись 27 февраля 1881 года. В некрологе Лесков сказал, между прочим: "Вообще это была такая умная и образованная женщина, каких не много, и притом сильно убежденная христианка" ***80.
О смерти Засецкой Лесков узнал слишком поздно для возможности сказать о покойной в печати доброе прощальное слово.
"нововерии" Лесков оставил достаточные, не менее уважительные свидетельства, чем о двух исповедницах этого учения ****.
"Великосветский раскол" читался бойко, выдержав
* Н. Лесков. Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки. - "Церковно-общественный вестник", 1878, N 40, 2 апреля.
** Николай Лесков. Вероисповедная реестровка. - "Новости и биржевая газета", 1-е изд., 1883, N 65, 7 июня.
*** "Новое время", 1881, N 1798, 1 марта.
"Исторический вестник", 1883, N 4, и 1886, N 9; "Новости и биржевая газета", 1884, N 253 и 258, 13 и 18 сентября, и N 152 и 161, 4 и 14 июня; "Новь", 1884, N 1, 1 ноября 81.
подряд журнальную публикацию и в один год два отдельных издания. Это был по тому времени изрядный успех. Читался одними с осуждением, другими с одобрением и всеми с неослабным любопытством.
Не одинаково безупречным показался он и князьям церкви. Духовник и отчасти воспитатель царя Александра II, богослов, член святейшего синода, протопресвитер В Б. Бажанов, вникнув в очерк, без колебания определил: "Сия книга прехитростная" *. Он прозрел, что автор ее всего больше сам уже "свободный христианин", влекущийся написать еретика Форносова или по крайней мере праведного Голована, казавшегося всем "сумнительным в вере" и принадлежащим к своеобразному "приходу творца-вседержителя", а не к церковно определенному.
В общем, Лесков опять едва ли сумел, или захотел, кому-нибудь понравиться.
Вторая причина затяжного сидения нашего с отцом в опустевших Пикруках была глубже и болезненнее: отец и мать мои не решались каждый в отдельности первым сказать последнего, рокового слова - прощай!
его вслух - не было.
Терзались оба безмерно и тяжко. Свершить последний акт недоставало мужества. Чаша горечи казалась еще не допитой до дна.
Не легко было и мне, почти ребенку. Все висело в воздухе, в томительной безвестности, неопределенности, выжидании.
Наконец все как бы нашло себе какой-то исход. Глухой лизис 82еще раз был предпочтен открытому кризису. Мы вернулись в город на старое пепелище. Время осенних экзаменов было упущено. Я еще на год остался в частной подготовительной школе. Паны, говорят, не ладят - у хлопцев чубы болят. Хлопец потерял год.
Живет анекдот, будто остроумец и глубокий старец, исторически достоверный лорд Честерфильд, незадолго
* И. А. Шляпкин. К биографии Н. С. Лескова. - "Русская старина", 1895, N 12, с. 213 83.
до кончины с трудом совершил прогулку в открытом экипаже. "Вы прокатились по свежему воздуху, милорд!" - поздравляли его друзья. "О, нет, - с улыбкой отвечал неисправимый шутник, - я только произвел репетицию моих похорон" 84.
Пикрукское лето оказалось репетицией неведомо почему отложенного разрыва.
|