|
ГЛАВА 3
"ПРЕДЕЛ УЧЕНОСТИ"
Невольно возникает вопрос - какие же причины вынудили Лескова оставить гимназию?
Больше всего, кажется, их надо искать в равнодушии, если не отвращении, мальчика с пытливой мыслью и живым темпераментом к мертвенно-схоластической "учености" этой своеобразной школы.
Далее - грубость и бездушие многих насадителей этой учености с тевтонскими клювами или сопутствуемых жестоко "восписующими" сторожами, а то и отсекающих, спьяну, кому-нибудь линейкой ухо.
Затем - полная свобода и бесконтрольность жизни у щедропитательной повитухи или на другой ученической квартире, при полном безразличии хозяев этих квартир к выполнению малолетним их постояльцем своих ученических обязанностей, приготовлению уроков.
Ко всему этому - с детских дней неодолимое влечение к запойному чтению книг, как на грех обильных... и в деревенской, и в орловской библиотеках... На исходе третьего десятка писательства и шестого жизни Лесков благодарно писал:
"В Кромском уезде Орловской губернии, в селе Зиновьеве, жила помещица Настасья Сергеевна, рожденная княжна Масальская 29. Она в юности получила блестящее образование в Париже и пользовалась общим уважением за свой ум и благородный, независимый характер. Состояние у нее было среднее (500 душ), но хорошо поставленный дом ее был открыт для званых и незваных. Ее очень почитали и ездили к ней издалека, не ради пышности и угощений, а "на поклон" - из уважения. В зиновьевском доме было хлебосольно, но просто, приютно и часто очень весело. Кроме того, зиновьевский дом был также в некотором роде источником света для округа. Большинство соседей брали здесь книги из библиотеки, унаследованной хозяйкою от Масальского, и это
поддерживало в окружном обществе изрядную начитанность.
Когда меня мальчиком возили в Зиновьево, Настасья Сергеевна была уже старушка, но я отлично ее помню и с нее намечал некоторые черты в изображениях "боярыни Плодомасовой" (в "Соборянах") ,и "княгини Протазановой" (в "Захудалом роде") *.
В других случаях он... указывал, что пользовался библиотекой в гимназические годы... в Орле.
Самое важное, биографически, подтверждено Лесковым в одной из самых поздних его бесед:
"- Мне кажется, я подготовлялся к нему (литературному поприщу. - А. Л.) постепенно с самых малых лет... Началось это с чтения самых разнообразных книг, а в особенности беллетристов, во время моего пребывания в Орловской гимназии. Я в этом городе посещал дом А. Н. Зиновьевой, племянницы писателя князя Масальского. У г-жи Зиновьевой была богатая библиотека, доставлявшая мне массу материала для чтения, - я перечел ее почти всю... Так началось мое умственное развитие, продолжавшее затем быстро прогрессировать благодаря близкому знакомству с такими личностями, как, например, А. В. Маркович, муж писательницы Марко-Вовчок, и С. С. Громека" **.
Кроме того - любопытство и восхищение мистическими опытами в наблюдении "зодий" полумифическим Голованом с его оригиналом-другом медником Антоном. Интерес к иконописным работам в ближней церкви, первое, так сказать, знакомство с изографами. Казни на Ильинской площади... Прелесть бесед в семье старого кроткого "этапного" офицера и рассказы о карах, совершаемых над мелким "духовенным" на соседней с этапом монастырской слободке лютым местным архиереем, "крокодилом Никодимом". Наблюдение, как "жарит на выскочку" полупомешанный губернатор князь Петр Иванович Трубецкой, которому надо уметь вовремя снять фуражку, чтоб не навлечь его гнева. Необходимость следить за "первым проблеском гласности в Орле, и притом гласности бесцензурной". Выражалась она в том, что
"Пресыщение знатностью". - "Новое время", 1888, N 4272, 20 января.
** Протопопов Виктор. У Н. С. Лескова. - "Петербургская газета", 1894, N 326, 27 ноября. Ср.: Фаресов, с. 16.
на Полешской площади, в окне квартиры некоего отставного майора Шульца, стояли чучела: "красный петух в игрушечной каске, с золотыми игрушечными же шпорами" и "маленький, опять-таки игрушечный же, козел с бородою". Они "стояли друг против друга в боевой позиции, которая от времени до времени изменялась. То петух клевал и бил взмахами крыла козла, который, понуря голову, придерживал ногою сдвигавшийся на затылок клобук; то козел давил копытами шпоры петуха, поддевая его рогами под челюсти, отчего у того голова задиралась кверху, каска сваливалась на затылок, хвост опускался, а жалостно разинутый клюв как бы вопиял о защите" *. Что могло быть интереснее, особенно когда все знали, что это символизация междоусобной вражды "неуемного" архиерея Смарагда и "умоокраденного" губернатора Трубецкого. Дальше шли, не менее интересные, петушиные и кулачные бои и т. д. Везде столько любопытного, захватывающего, не успеть, кажется, всюду побывать, за всем уследить, все пересмотреть, переслушать...
А тем временем исподволь подкрадывается, особенно опасное в безнадзорности, отрочество... "От юности моея мнози борят мя страсти", - поется в церкви. А они уже борят и в жизни. И защитить, оберечь от искушений междоусадебных "задов" и "угородцев", на которых совершаются грехи всех видов и степеней, некому.
Кругом соблазны... И год от года больше, разновиднее и острее...
В масальской библиотеке он уже, наверное, прочел Фауста и в нем, полный пленительного яда, стих:
Теория, любезный мой, скучна,
А жизни дерево цветисто и прекрасно 30.
Цветы этого дерева были познаны, по жившим в родстве преданиям, не по годам рано и жадно. Они опьяняли мысль и ослабляли волю.
Где уж тут было одолевать школьную сушь!
Живи родители в Орле, а он в своей семье, при властной и зоркой матери, дело шло бы иначе. Но они далеко, в Панине. Отец, видимо, и вправду "не лих" и "не лют", можно его и не побаиваться. А юноша, как потом писал
* "Мелочи архиерейской жизни". Собр. соч., т. XXXV, 1902-1903, с. 71. Ср. "Смех и горе". - Там же, т. XVII, с. 160.
Семен Дмитриевич о своем первенце Д. Н. Клушину, "с характером сильным".
Экономические причины исключаются совершенно. О них нет повода и говорить: он прекрасно помещен, накормлен, обслужен. Знай себе учись без всякой о чем-нибудь заботы, да и без особенного труда, так как ученье "смехотворно". А подготовка к гимназии была обстоятельная: при нем в Панине "состоял" исключенный из семинарии дьяконский сын, ритор, который "учил меня латинским склонениям и вообще приготовлял к тому, чтобы я мог на следующий год поступить в первый класс Орловской гимназии не совершенным дикарем, которого способны удивить грамматика Беллюстина и французская - Ломонда" *.
Несколько удивляет тут - почему не учил сына латыни, да и всему прочему, сам отменный "классик", успешно прошедший полный курс семинарии, родной отец? Едва ли это подтверждает большую скудость семьи на пятидесяти пяти десятинах при двадцати двух "душах" 31
Так или иначе, как сам Лесков писал впоследствии, был положен "предел правильному продолжению учености". Об этом в тайне сердца своего он потом не раз горько пожалеет.
Для родительского самолюбия и планов это был удар. С отличием окончивший когда-то несравнимо более трудную школу, чем уваровская гимназия, отец был озадачен. Мать корила сына и леностью и безучастием к интересам семьи, как и к своим собственным. Через сорок лет, за полгода до своей смерти, на мой вопрос, в чем тут было дело, она, без тени прощения или забвения давней обиды, жестко отрезала: "не хотел учиться!" 32
Отсутствие солидного образовательного диплома болезненно уязвляло Лескова всю жизнь. И чем сильнее кровоточила эта рана, тем горячее хотелось убедить не только других, но и самого себя в том, что это результат не личного своеволия, а драматически сложившихся обстоятельств: смерти отца, гибели всего состояния семьи
* "Пугало", гл. 8. - Там же, т. XIX, с. 47.
Мощь исключительного дара самовнушения приводит его с годами к почти искренней вере, что на самом деле все так и было.
Семен Дмитриевич умирает через два года после выхода старшего сына из гимназии. Оба знаменитые орловские пожара не совпадают с гимназическими годами Лескова: первый был в июле 1841 года, то есть до поступления его в гимназию, второй в мае 1848 года, когда его уже два года в гимназии не было. В оба эти срока Лесковы жили уже в Панине, и никакое имущество у них в Орле не горело. К тому же, даже и после смерти отца двое из младших братьев Лескова пооканчивали гимназию и университет, а третий - Орловский кадетский корпус. Нет, не в пожарах и не в нуждаемости или сиротстве тут было дело.
Сторицею покрывает он потом мучительный дипломный изъян огромною начитанностью, но отсутствие полноценного диплома вредит всегда, везде, во всем.
Немало щекотливости вносило оно и в его позднейшее служебное положение неученого члена "Ученого комитета Министерства народного просвещения" 33, вызывая иногда болезненные уколы самолюбию со стороны некоторых широкодипломированных, но, может быть, узкомысленных товарищей по Комитету и литературных критиков.
Всю жизнь, кроме разве последних лет, случайно заданный кем-нибудь в оживленной беседе вопрос: "а вы сами, Николай Семенович, ведь тоже Киевского университета?" - был нестерпим и оставался или без внятного ответа, или как бы неуслышанным, заминался сторонней репликой.
Тушевалась эта сторона кое в каких и беллетристически-биографических вещах. К какому, например, выводу клонили такие строки "Овцебыка": "меня поучили в гимназии, потом отвезли за 600 верст в университетский город, где я выучился петь одну латинскую песню, про-
читал кое-что из Штрауса, Фейербаха, Бюхнера и Бабефа и во всеоружии моих знаний возвратился к своим Ларам и Пенатам" *. Как после этого было не спросить об университете?
Не были во многом четки и точны и автобиографические справки.
Картина менялась в беседах или переписке с хорошо осведомленными людьми из литературного мира. Тоже "в науках не зашедшемуся" А. С. Суворину, хорошо знавшему многое из жизни Лескова, удобнее было писать, не чинясь: "Я ведь вполне самоучка и всем, что знаю и что усвоил, обязан себе и двум добрым людям, которых нельзя не вспомянуть, давая сведения обо мне как о литераторе" **.
Такими "добрыми людьми" могли быть некоторые киевские ученые - Н. И. Пилянкевич 3435, С. О. Богословский, "первый аболиционист" Д. П. Журавский... Но кроме них, еще в Орле, огромное влияние на молодого Лескова оказали <гимназический его учитель, а позже> старший сослуживец И. М. Сребницкий 36, и особенно А. В. Маркович, вспоминая о котором Лесков писал, что "обязан ему всем моим направлением и страстью к литературе" ***37.
Об этих "добрых людях" он хранил благоговейную память, считал их своими наставниками, зародившими в нем духовные интересы, жажду знания, обратившими его "к солнцу", к свету. Возможно, что общение с ними обидно поздно раскрыло ему, что он потерял, отняв у себя университет. Это не могло не приходить на мысль, но никогда не вылилось в открытое признание.
Рядом с этим с годами, по мере роста начитанности и углубления знаний, он не задумывался выражать колкое пренебрежение к легковесным, по его мнению, авторитетам, представляющим из себя зачастую не более как "бубен" или "пустой надутый пузырь, в котором гремит
** Письмо Н. С. Лескова от 26 февраля 1873 г. Пушкинский Дом.
. - Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина, Ленинград.
сухой горох" *, прикрывающим свою бездарность и убожество громкими степенями и званиями.
"Удивляюсь, - говорил он уже в поздние годы, - как это среди нас можно говорить, где кто кончил курс наук. Что за департаментская точка зрения на человека! При определении его на службу спрашивают его аттестат и диплом; а в литературе нужны только честные и даровитые люди... Литератор - не ученый, а более чем ученый. Кроме ученых знаний, он понимает, куда с этим багажом следует ехать... В этом его преимущество... Я нигде не кончил курса, но не могу сказать, чтобы я не учился, так как до седых волос не расстаюсь с книгой. Можно ли сказать, что я не проходил высшего образования? В литераторе важно личное его настроение и дарование, а не то, где он кончил курс наук" **.
Даже и здесь, уже в период полного признания его широкой общественностью, звучит больная нотка всегда точащей душу досады. Она сильнее и искреннее, чем попытка уврачевать дух самоубеждением, что, и не учась смолоду, можно позже многое наверстать. Иначе почему из всех русских писателей в одном Тургеневе Лесков видел стройно и много учившегося человека.
Знания и школа никогда не вредили таланту. Они его обогащали, придавая глубину, красоту и блеск, как грань алмазу.
На самомнящих, заскорузло-ученых он никогда не уставал ополчаться в статьях с достаточно говорящими заглавиями, как например, "Ученые общества" ***, "Российские говорильни" ****, "Академический магистр" *****, "Ученое олимпийство ****** и т. д.
Наоборот, всегда с полным уважением произносил он имена таких, как С. М. Соловьев, П. Н. Кудрявцев, Т. Н. Грановский, И. И. Костомаров, Ф. И. Буслаев и многих других.
* Письмо Лескова А. Л. Волынскому от 23 июля 1892 г. Пушкинский дом; Волынский А. Л. Н. С. Лесков. СПб., 1898, с. 166.
** Фарeсов. Против течений. СПб., 1904, с. 390, 391.
*** "Библиотека для чтения", 1863, N 5.
**** Там же, N 11.
"Новое время", 1881, N 1759, 20 января.
****** "Петербургская газета", 1884, N 52, 23 февраля.
цы "Нового времени" бывшим его сослуживцем по Ученому комитету Министерства народного просвещения В. Г. Авсеенкой 38.
Совершенно неожиданно, вместе с третьим его "маленьким фельетоном" на эту тему, в том же номере газеты появился беспощадно сводивший на нет все потуги Авсеенки доказать "худость" Лескова "большой" фельетон, относивший Лескова к образованнейшим людям своего времени.
"Лесков, - писал автор статьи, - это - училище, сокровище ума, образования, размышления, не говоря уже о наблюдательности; он возбуждает бездну теоретических, так сказать "университетских" вопросов, и очевидно чрезвычайно многое для себя "университетски" же, со строгостью профессора, но и еще с прибавкою таланта, разрешил. В невежестве можно признаться, когда это утилитарно, может послужить делу, доказыванию. Итак, сознаюсь, что из печатавшихся теперь о нем заметок я впервые узнал, что Лесков в университете не был, да и вообще нигде не кончил" *39.
"Самоучка" уже не всегда и не всеми чувствовался.
|