• Приглашаем посетить наш сайт
    Дмитриев (dmitriev.lit-info.ru)
  • Жизнь Николая Лескова. Часть 3. Глава 6.

    Вступление
    Часть 1: 1 2 3 4 5 Прим.
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
    Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
    Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.
    Часть 5: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.
    Часть 6: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.
    Часть 7: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
    Примечания, условные сокращения
    Ал. Горелов: "Книга сына об отце"

    ГЛАВА 6

    ПАРИЖ

    Хорошо погостив у ласковых чехов в Праге, заботливо переданный их письмами расположению чехов парижских и даже некоторых наиболее "толерантных" парижских поляков, Лесков направляется к конечному пункту своего затянувшегося "вояжа".

    Швабские земли не манят. Их впору проехать транзитом, обозрев по-современному - из окна вагона.

    В результате этих забот Лесков, не блуждая ощупью, с первых же дней оказался в новом Вавилоне удобно устроенным, ознакомленным с хорошими и недорогими ресторанами, с кафе, в котором имелось много русских газет, вплоть до "Колокола" и даже его собственной "Северной пчелы". Сразу создалось приветливое окружение, общность духовных интересов, уютность жизни.

    Было у него письмо Артура Бенни к брату его - "очень молодому господину" - Карлу, тогда медицинскому студенту в Париже *, но, может быть по разнице лет и настроений, сближения, видимо, не сложилось и ценных воспоминаний не осталось. Сохранился, например, много более поздний, не дышащий теплом отзыв Лескова о нем, проскользнувший в горячем заступничестве за всегда милого Лескову "пана Опанаса", то есть А. В. Марковича.

    Совсем иначе развертывалась общность с "милыми чехами".

    Тепло и приветливо отнеслись к нему и некоторые из поляков, не совсем оправдываемых молодою польской партией за их сочувствие панславизму. Так, например, почтенный профессор Леонард Ходзько 60, вообще радушно встречавший сербов, чехов и русских, не считаясь с доходившими уже до Парижа ранними слухами о под-

    * "Русское общество в Париже. Письмо третье и последнее". - "Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого", т. I, СПб., 1867, с. 405, 440; "Библиотека для чтения", 1863, сентябрь, с. 30, 32.

    готовке восстания, представил Лескова своей жене и дал ему возможность провести "очень приятный вечер в его почтенном и прелестном семействе". На общепринятую на Западе мерку это являлось выражением особого доверия и расположенности, порождаемых особо же серьезною рекомендацией.

    Дальше легко создаются приятельские отношения с поэтом Иосифом Фричем, попозже ставшим противником "славянской унии" с царской Россией, но в то время горевшим идеей демократического объединения всех славян 61, и с целым кружком чешских патриотов, как и с несколькими поляками. Дружество день ото дня укреплялось, и с приближением 1863 года чехи пригласили Лескова встречать Новый год с ними вместе.

    "Пир был устроен в двух комнатах небольшого трактирчика в rue Vavin, неподалеку от rue l'Ouest, где жил, а может быть, и теперь живет Фрич, - описывает событие Лесков. - Положено было всем нам сходиться в десять часов вечера"... Чехи назначили складку по пяти франков. Во время ужина "обошла компанию огромная полная братская чаша из чешского хрусталя. Чашу эту первый пригубил Фрич, сказав над нею несколько горячих слов... Обойдя всех присутствующих, братская чаша опять окончилась на Фриче. Были транспаранты с политическими оттенками не в пользу Австрии и юмористические, где "шваб" занимал плачевно-смешную роль". Были ряженые. Пелись чешские песни, потом польские, и, наконец, дошла очередь и до русского гостя. Выбор представлял немало затруднений. "Но я вспомнил наши великорусские святки с их подблюдными песнями и, зная, что слова, собственно, здесь ничего не значат, а что у чехов часто припевается слава

    Как идет млад кузнец из кузницы,

    Слава, слава!

    По второму куплету музыкальные чехи отлично схватили мотив припева и с величайшим одушевлением подхватили: "slava, slava!" Выбор вышел пресчастливый. В этой "славе"... чехи услыхали русский отклик на их призыв "Rusov" k "slovanske vzajemnosti". Пять или более раз меня заставили пропеть "кузнеца", получившего вдруг в этот вечер некоторое международное значение" 62. Состав пирующих был самый демократичный - от ученых и поэтов до десятка самых подлинных рабочих,

    которые, по словам Лескова, все "были расчесаны, напомажены, одеты в новое платье и вообще являли собой самый пристойный и праздничный вид. Для меня это всё были люди большею частью уже знакомые или по чешскому кафе, или по дому Фрича".

    Это было ценное для изучения нации сближение. К польским рабочим он пригляделся и в "zabranem kraje", как называлась тогда русская Польша, и в Польше зарубежной, австрийской. Случай, в который вскоре сам он попал центральною фигурой, выгодно познакомил его с настроением, правосознанием и политическим темпераментом французских рабочих, горячо взявших на себя задачу быть непосредственными его заступниками и правовыми истцами. Вот как он описал это событие шесть лет спустя в одном из петербургских уже фельетонов:

    "Прошлою зимою, в разгар рысачества, когда заявления о людях, раздавленных лошадьми, особенно надокучили и наводили даже некоторый страх, один из русских литераторов, проводивший зиму 1863 года в Париже, рассказывал нам, что бывает с давителями пешеходов в Париже.

    Переходил я, говорил наш соотчич, небольшую улицу, выходящую к церкви Магдалины, как вдруг совершенно неожиданно получил не очень болезненный, но сильный толчок в спину и тотчас же упал на мостовую. Я решительно не мог сообразить, что и по какому случаю так толкнуло меня, но, поднимаясь, увидел впереди себя шагах в пятидесяти вздымавшуюся на дыбы лошадь, на удилах которой, как пиявки, висели три блузника. Большая, красивая лошадь эта была запряжена в легкий тюльбюри, в котором сидела молодая дама и мужчина. Полиции в тот момент, как я поднялся, не было видно ни одного человека, и лошадь держали три работника. Никого из полицейских не показывалось и еще с минуту, а около тюльбюри набралась уже целая куча увриеров 63. Когда я подошел к этой куче, лошадь уже стояла тихо, но трое могучих рук все-таки крепко держали ее за морду: господин, сидевший в экипаже, выскочил и суетился, а дама в перепуге плакала.

    - Что у вас болит? Где они вас зашибли? - закидали меня вопросами рабочие.

    Я говорил, что удар был совсем безболезнен; меня, очевидно, столкнуло с ног выгибом оглобли, и я упал без

    всякого ушиба. Так я и отвечал вступившимся за меня и допрашивавшим теперь меня рабочим, но ответ им мой чрезвычайно не понравился.

    - Это не может быть, - отвечало мне, в свою очередь, несколько голосов.

    - Вы сами теперь сгоряча не чувствуете, но после вам будет больно.

    - Вы еще, верно, первый раз знакомитесь с толчками, которые раздают беднякам эти конные шалопаи, - и т. д.

    Дама продолжала плакать, ее кавалер продолжал перебраниваться с увриерами и отталкивал их от узды, за которую они, как клещами, держали коня. В эту минуту подбежали запыхавшись два городские сержанта.

    - Кто? что? как? в чем дело?

    Я опять рассказал, в чем дело, и, конечно, добавил, что я не ушиблен и ни на что не претендую.

    Сержанты обнаружили движение почесть все дело ничтожным и отпустить экипаж, а плачущая дама, простирая ко мне руки, заговорила: "Бога ради! Это я, я правила лошадью! Я во всем виновата, я прошу у вас прощения! Имейте снисхождение к женщине, простите меня!"

    Я сказал, что охотно ее прощаю и не только не простираю к ней никаких претензий, но даже сам прошу сержанта отпустить ее.

    Боже мой! Что же тут началось! Крики, шум, толчки, свистки - и не трое, а уже двадцать рук повисли на упряжи коня и так его осилили, что он было метнулся на дыбы, но тотчас же упал на колени и захрапел.

    по тем улицам, по которым мы и наши дети ходим для заработка нашего хлеба. Ведите ее, сержант, сейчас ведите ее к комиссару, и мы все идем туда.

    Сержант сказал, чтобы тюльбюри ехало, и я и вся собравшаяся масса народа пошли за ним вслед, причем ни сержанту, ни комиссару, ни мировому судье и ни одному стороннему человеку из общества не пришло в голову находить поступок рабочих превосходящим их обязанности или их гражданские права.

    Так смотрят на эти дела даже во Франции, где общественная самодеятельность и самозащита не пользуются в настоящее время особенно громкою славой".

    Находясь в Париже, Лесков не имел причин обходить и "русскую поповку в Париже", не навестить подчас несколько лет назад приглашавшего его к себе земляка-орловца, ее настоятеля, священника Васильева. Он находил, что "поповка парижская все равно, что поповка рождественская, гостомельская и всякая другая поповка". Интересного, значит, искать в ней нечего, но через нее открываются новые пути к общению с вольными или невольными парижанами русской крови и речи, множатся впечатления, ширится круг знакомств, наблюдений.

    Столица Франции кипит, полна слухов, новостей, толков, придворных сплетен, внешнеполитических гаданий. Одни "Тюлерии", как называют знаменитый медичиский дворец поляки, дают этому неистощимую пищу... Взволнованно следит восторженная польская молодежь Парижа за каждым жестом или улыбкой тюльерийского хозяина, который, по мнению Лескова, "всех приучил беспрестанно ошибаться" в его "расположении".

    "Я видел лицо французского императора два раза, - писал Лесков, - и один из этих двух раз при церемонии, с которою он открывал бульвар принца Евгения, я видел Наполеона III весьма близко. Я не сводил моих глаз с его лица и должен признаться, что никогда не видал ничего столь страшного, как лицо этого государя. Это лицо кадавра 64 в свою или не в свою сторону, точно Наполеон только о них и думает. Сведения газетные, конечно, бывают гораздо тоще и скромнее устных толков... Судя по этим новостям, несчастная страсть поляков обращать свои взоры на тюльерийский флюгер то разгорается огнем самых пламенных надежд, то раскаливается сдержанною злобою, но никогда совсем не угасает.

    Лондон, климат которого так недавно почти дружески рекомендовался Лескову, здесь чувствуется острее, неотступнее ставя вопрос - ехать или не ехать? А полемическая напряженность прежняя, с неизменной готовностью в любую минуту дать вспышку какой угодно силы. Желчь не унималась. Нельзя упрекнуть в бедности ею в

    "Письма к редактору "Библиотеки для чтения", именуемые "Русское общество в Париже", далеко выходящие за пределы вопросов, касающихся этого общества. В 1863 году в журнале П. Д. Боборыкина они, может быть благодаря вмешательству редактора, несколько менее уклоняются от основной темы и менее резки. Изданные через четыре и десять лет, они, напротив, были обострены и частично захватили события, происшедшие позже пребывания автора в Париже *65.

    На фоне таких отношений и настроений зреет первое крупное беллетристическое произведение Лескова - "Овцебык". Оно датировано автором, может быть, и не вполне точно - "Париж, 28 ноября 1862 года".

    Горький говорит: "В рассказах Лескова все почувствовали нечто новое и враждебное заповедям времени... Лесков сумел не понравиться всем: молодежь не испытывала от него привычных ей толчков "в народ", напротив, в печальном рассказе "Овцебык" чувствовалось предупреждающее - "Не зная броду - не суйся в воду!"... Людям необходимо было верить в свободомыслие мужика, в его жажду социальной правды, а Лесков печатает рассказ "Овцебык", в этом рассказе семинарист пытается внушить мужикам, что всякий лесопромышленник - враг им, мужики соглашаются с пропагандистом... "Это ты правильно!" И тотчас доносят на него купцу: "Гляди, он не в порядке!" Бедняга пропагандист повесился, убедясь, что "через купца - не перескочишь" **.

    "отомщевательному" роману "Некуда".

    Кое-что, обрывочно уловленное в Париже от не то побывавших у Герцена, не то, может быть, и не бывавших в Лондоне, "расхолодило мою горячую решимость ехать туда", заключает Лесков, хотя "с ранней юности, как большинство людей всего нашего поколения, был жарчайшим поклонником таланта этого человека" ***.

    * См.: "Библиотека для чтения", 1863, N 5, 6 и 9, а также "Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого", т. I, СПб., 1867, и "Сборник мелких беллетристических произведений Н. С. Лескова-Стебницкого", СПб., 1873.

    ** Горький М. Несобранные литературно-критические статьи. М., 1941, с. 90, 91.

    *** "Русское общество в Париже. Письмо третье и последнее". - "Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого", т. I, СПб., 1867, с. 509.

    Память не уставала подавать: в "Петропавловке" Д. И. Писарев, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Серно-Соловьевич, В. П. Гаевский 66, - последний как раз за сношения с Герценом. Вспомнилось положение А. И. Ничипоренко и В. И. Кельсиева 67. Представлялась вся ярость правительственного наступления на "крамолу". Клонило вслушиваться во все суждения и отзывы о Лондоне, хотя бы и малодостоверные, но располагавшие к осмотрительности. Вопрос отпадал не без самоубеждения в бесплодности свидания, да и не без сомнения - пожелает ли Герцен свидеться с автором "пожарного письма"?

    В таких настроениях пишутся статьи и корреспонденции, а рядом с ними один маленький, но чрезвычайно автобиографичный, ни разу потом не переиздававшийся очерк "Ум свое, а черт свое" и, как дань посещению славянских стран, делаются переводы с трех литературных "арабесок" 68.

    "левом берегу, в прославленном свободой и самобытностью нравов и традиций студенческом "Латинском квартале" ("Quartier Latin"). Жить начинает здесь в полном смысле "en garcon" *. Ольге Васильевне сюда не добраться! Хочется наверстать досадно полупропущенную молодость.

    В избранном, таком милом, квартале все "понимают, что не благо быти человеку одному". Прекрасная заповедь! Она выполняется с усердием. Он рьяно посещает "бешеные" балы в Прадо, Валентано и Казино, которые "первый раз одуряют, но в миллион раз пристойнее и живее нашего петербургского "Хуторка" и "Минералок", где бывает пьяно и пьяниссимо, ". Пишется трактатец о прелести и бескорыстии очаровательных гризет, которые, вопреки свидетельству малоавторитетных скептиков, вовсе не исчезли о день нынеш-

    * Молодым человеком, по-холостому (фр.).

    ний, несмотря на зачастую горькую участь, ожидающую многих из них с минованием молодости и потери привлекательности: "Не знаю, - говорит одна из них, - вот Селины нет три дня. Нужно бы завтра сходить в морг".

    "Гризета, - развивается в трактате, - вообще весела, никогда почти не смотрит вперед и относится к будущему с какою-то отчаянною беспечностью. - "Что ты будешь делать, когда постареешь? - спросил однажды при мне гризету один мой соотечественник. - Это еще не скоро, мой друг. - Однако? - Умру. - А пока умрешь? - Пойду в госпиталь. - А если будешь здорова и стара? - Ах, какой ты скучный! Ну, куплю угольев". - Спокойствие, с которым это говорится, вас поражает", - кончает Лесков. Поражает и жестокость вопросов "соотечественника". Она воскрешает образ тульской старухи, беспощадно спрашивающей умирающую от чахотки взрослую дочь: "А в каком платье хоронить тебя, как помрешь?"...

    Через двадцать лет, описывая своеобразие нравов старокиевского населения, обитавшего в "удалых Крестах и Ямках" на Печерске, "где мешкали бессоромни дивчата", Лесков, не обходя памятью свои парижские впечатления, делает любопытное сопоставление: "Теперь этого оригинального типа непосредственной старожилой киевской культуры с запорожской заправкой уже нет и следа. Он исчез, как в Париже исчез тип мюзаровской гризеты, с которою у киевских "крестовых дивчат" было нечто сходственное в их простосердечии" *.

    "В Латинском квартале города Парижа, - повествует Лесков, - я нахожу самым удобным местом для жизни угол улицы rue de l'Ecole de medecine и Hautefeuille. Здесь на одном углу живет честнейшая старуха в целом Париже, которую называют мадам Лакур. Она замечательна материнскою нежностью к своим постояльцам. Я тут поселился, и тут живу, наслаждаясь бездействием и сообществом двух моих соседок по лестнице. Они обе очень милые и благонравные девицы с самым добрым сердцем. В черноглазой медемуазель Арно я открыл эту добродетель во второй день моего пребывания в Париже, но бело-пепельная Режина представлялась мне ужасно страшною. Мне казалось, что она робка, как Ундина.

    * "Печерские антики", гл. 2. - Собр. соч., т. XXXI, 1902-1903, с. 4-5.

    Однако в весьма непродолжительном времени оказалось, что это только следствие моего предубеждения насчет блондинок. Уже довольно давно я перестал называть мадемуазель Арно шампанским, потому что мадемуазель Режина тоже шампанское, но только замороженное. Да здравствует замороженное шампанское!"

    Немного дальше продолжается: "Я спал, и мне виделись различные сны. Сначала я видел себя на бале в Валентано. Было тесно, жарко и весело. Я пил канеты с французскими студентами; пикантные гризеты тоже пили с нами канеты, и все мы пели <тут приводится текст шутливой песенки - >. Потом виделось мне, что мы пошли с бала ужинать к Вашету, что я вел под руку Рожину, мое дивное замороженное шампанское".

    Затем описывается переполох, вызванный чьим-то самоубийством напротив квартиры Лескова, а еще далее - как одна из соседок, продрогшая Режина, вбегает в комнату очарованного ею московита, видит у него пылающий камин, бросается к нему с радостным воскликом: "А! у него есть огонь. Огонь! Огонь!" - и, подвинув к камину кресла, греет перед ярким огнем свои мокрые ножки в новых <только что подаренных ей ее русским другом. - А. Л.> чулочках" *.

    "О, как хорошо жить в Париже!" - в совершенном восторге заключает свою корреспонденцию Лесков.

    Вступление
    Часть 1: 1 2 3 4 5 Прим.
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
    1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
    Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.
    1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.
    Часть 6: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.
    Часть 7: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.
    Примечания, условные сокращения
    Ал. Горелов: "Книга сына об отце"
    Раздел сайта: