Николай Лесков: Жизнь Николая Лескова. Часть 5. Глава 10.

Вступление

Часть 1: 1 2 3 4 5 Прим.

Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.

Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.

Часть 4: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.

Часть 5: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.

Часть 6: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Прим.

Часть 7: 1 2 3 4 5 6 7 8 Прим.

Примечания, условные сокращения

Ал. Горелов: "Книга сына об отце"

Назад Вперед

Давно не бывал Лесков на Киевщине! С 1875 года не видал стареющую мать, сестер, братьев. Марья Петровна пеняет сыну: все мы, мол, "под богом ходим", того гляди и не свидимся, грех забывать ее.

* Смотри бесподписные заметки о нем Лескова: "Петербургская газета", 1887, N 314, 326, и 1888, N 28, 33; ¹⁴² "Загон", гл. 5; "Вдохновенные бродяги". - "Северный вестник", 1894, N 10; "На смерть Каткова". - "Звенья", 1934, N 3/4.

И в самом деле, отчего не посмотреть, как в замужестве живет дочь в своих Буртах, как томится в Каневе у Крохиных мать, каково векует в Ржищеве обойденная долею сестра-монахиня. Решено: лето, может быть и не целиком, но на Украине.

Зима 1878-1880 годов протекает в избытке литературной работы, в уже вполне сложившемся холостяцком порядке.

Но вот, должно быть в марте, неожиданно появляется вторая служанка, Прасковья Андреевна Игнатьева. Это человек во многом другого склада, чем уже успевшая хорошо сжиться с домом, несколько сумрачная, прямодушная Анна Борцевичева. Создается какая-то неясность в распределении прав и обязанностей этих двух лиц.

В самом начале мая 1880 года Лесков внезапно заболевает "невероятным бронхитом". В письме его к С. Н. Шубинскому раскрывается картина посерьезнее:

"Посылаю вам, уважаемый Сергей Николаевич, беллетристику, в размере ³/₄ листа. Она не худа, или по крайней мере - весела. Писал ее не только больной, но почти не живой. Мой 1-й доктор действительно сплоховал, и когда я, возвратясь от Суворина, слег воспаление легких. Вот вам и сюрприз. С этим-то - в промежутки: между леденящим знобом и 40-градусным жаром и написал вам "Мелочи архиерейской жизни". Их так любят, что все прочтут не без удовольствия. - Кажется, я был кроток и цензурен.

Вам не грех было бы меня навестить. Знаю, что "некогда", но страшно скучаю.

Воспаление охватывает оба легких. Положение серьезно. У меня, тринадцатилетнего мальчика, экзаменационная страда. Да я и не имею никакого опыта в уходе за больным. Его умело и безотходно выполняет новая Паша. Свернувшись калачиком на разостланном по полу коврике, она проводит ночи около постели больного.

* Фаресов, с. 153 ¹⁴³. Автограф в Гос. Публичной б-ке им. Салтыкова-Щедрина. "Беллетристика". - "Из мелочей архиерейской жизни". - "Исторический вестник", 1880, N 6.

Во мне растет признание, что она буквально выходила моего отца, и одновременно живет какая-то не определяемая еще ясно предубежденность по отношению к ней.

Рекомендованный Шубинским доктор, Александр Леонтьевич Майер, домашний врач и желанный сотрапезник известного собирателя исторических рукописей, документов, автографов, гравюр и т. д. Павла Яковлевича Дашкова, славившегося также коллекцией великолепных вин и превосходным столом, ставит Лескова на ноги.

К концу мая, хорошо выдержав экзамены, я перехожу в четвертый класс.

Решается, что сперва отправлюсь на Украину я один, а во второй половине лета приедет туда и отец.

Давно мечтая об "отдельном кабинетике" и помня не раз высказывавшееся отцом желание переехать летом в квартиру окнами на улицу, я пускаюсь на поиски квартиры в четыре комнаты. Удается найти сразу две, на пустяки дороже и с обособленными комнатками для меня. Одна оказалась совсем рядом с нами, на площади Спаса преображения, а вторая, особенно заманчивая по своему плану и приближению к моей гимназии, у Цепного моста, у Летнего сада, окнами на Фонтанку и Инженерный замок, во втором этаже, с нарядной старинной парадной лестницей, прямо игрушка. Вечером удалось уговорить отца осмотреть их. Обе ему понравились, особенно вторая, но ни с одной из них он не кончил, объявив мне, к ужасу моему, что вчера видел где-то Рубана, в доме которого мы жили в 1875-1877 годах на Захарьевской, сказавшего ему, что в отстраиваемом им доме в конце Сергиевской, у самого Таврического сада, есть очень хорошая холостяцкая квартира в три комнаты с людской, ванной и т. д.

Так оно и вышло: отец на другой день законтрактовал рубановскую квартиру. Моя игрушка была потеряна! Я опять оставался без "кабинетика" Егорушки из "Явления духа", да еще и ходить в гимназию мне становилось в два с половиной раза дальше: полных три версты. Зимой выходить надо будет затемно, так как в восемь с половиной производился уже утренний осмотр в строю.

Никакие дипломатические мои шаги и доводы, что сразу после воспаления легких селиться в едва достраиваемый, сыростью дышащий дом крайне опасно, что четвертый этаж будет вызывать мучительную одышку, что

место ото всего удаленное и сильно повысит расходы на извозчиков, - ничто не помогло.

Тут же пришло и второе огорчение: мне было поручено объявить Аннушке об ее увольнении. Она встретила смущенно переданное мною заявление с достоинством, как хорошо предвиденное. Молчаливо и спокойно собрала свои убогие пожитки и на другое утро коротко, но тепло простившись со мной, покинула незаслуженно обидевший ее дом, чтобы дальше мыкать горе бесправной и бесприютной "прислугой". Мне было больно, но я был бессилен. Много лет спустя, прочитав в дневничке дяди Васи о том, "как ведет себя <его старший брат. - А. Л.> " *,- я вспомнил позабытое, так огорчившее меня в отрочестве происшествие.

Потерпев поражение на всех фронтах и зря потеряв в борьбе за квартиры не меньше недели вакационного времени, я безнадежно махнул на все рукой и торопливо собрался в путь.

В Киев из Петербурга идут ко мне, уже с новоселья, письма, рисующие течение отцовских дней первой половины лета. В некоторых из них ярко сказывается писательский дух их автора и мелькают биографические данные о нем.

"Вот уже пять дней,- стоит в первом из них,- как ты уехал, а я по тебе скучаю. В доме все еще приводим в порядок,- повесили новую лампу, обрядили окно в твоей комнате. Кенарейки гуляют и поют хором, а солиста нет... Работа у меня идет, по должна идти еще прилежнее. Вчера ездили с Витей <В. П. Протейкинским.- А. Л.> в "Ливадию" и в "Славянку" **, - ели твой любимый "немецкий салат" и пили пиво. Витя выпил три огромные кружки и до того напьянился, что пел с немцами, угощал их и потом шатался и всю дорогу шумел.

Он кланяется тебе, Вере, дяде Алексею и тете Клёте, которая вчера с пьяных глаз у него сделалась уже "Данилой Клотильдовной"... Непременно побывай у дедушки Алферьева (утром) и у Алексеевых (лучше с тетей Клётей). Помни, что это необходимо, чтобы не делать отно-

* Запись от 8 апреля 1871 г. - Архив А. Н. Лескова.

** "Ливадия" - увеселительный сад и опереточный театр на берегу Большой Невки в Новой Деревне. "Царская Славянка" - излюбленный петербургскими немцами ресторан с кегельбаном, почти рядом с "Ливадией", над той же Невкой.

шений неприятными для всех родных. Долго же у них не гостюй, чтобы опять не вышло недоразумений" *.

Вчера, возвратясь из Старой Руссы, я нашел дома твое письмо, посланное из Киева 16-го числа. Все, что ты пишешь насчет своих намерений, - мне нравится и кажется основательным. Конечно, тебе лучше всего жить с кузинами и поехать с ними в Тимки. Это лучше и здоровее Киева, да, пожалуй, попей и кумыс. Это чистит кровь. В Каневе, как я и ожидал, тебе будет мало пищи для твоих желаний порезвиться, - скверный городишко хуже хорошего, - это я еще раз видел в Руссе, откуда не знал, как выбраться к Таврическому саду **. Нового у нас то, что лестницу раскрасили; квартиры уже все заняли, а нам на нашу тумбу Радонежский подарил огромный бюст Пушкина, "на новоселье"... Больше всего прошу тебя, не спорь с спорщиками и не поддавайся на задор. Всей неправды своей правдивостию не исправишь, да и сам не всегда бываешь прав. Преимущественно водись более с дочерьми Клотильды Даниловны: они, говорят, очень милые, и притом старшая тебе почти или даже совсем ровесница. Это тебе самая подходящая и самая добрая компания, и я не только рад, но даже счастлив, что ты сам это так обдумал и решил для тебя... Опиши, что было в Каневе и что такое Тимки? Мне хочется (хочется) узнать сравнение твоих впечатлений от деревни южной и деревни северной, в какой ты жил в Череповецком уезде. Гуляй, пей, ешь и набирай силы..." ***

"...Общество твоих кузин тебе самое наилучшее, да и в деревне летом лучше, чем в городе Киеве, который очень пылен. Притом же тебе хорошо узнать настоящую

** Упоминаемая здесь поездка в Старую Руссу нашла потом себе отражение в рассказе, один вариант которого, под заглавием "Дикая фантазия", опубликован в "Литературном современнике", 1934, N 12, с моим послесловием и комментарием; второй, озаглавленный "Справедливый человек", пока не опубликован ¹⁴⁴.

малороссийскую деревню и посравнить ее с севернорусской, какую ты видел в прошлом году, и ты этим пользуйся и мне опиши. Меня ведь это радует, что ты замечаешь и каких набираешь в душу запасов на жизнь. Теперь весна твоей жизни, и запасай цветки полей; а скоро летняя страда усилится, а потом и осень с ее непогодами. Пользуйся - смотри природу и людей разного пошиба и склада. Я очень рад, что мог доставить тебе эту поездку, которая, судя по началу, кажется, обещает быть удачною, т. е. довольно теплою, полною ласки и привета; приятных знакомств и содружеств; разнообразия мест, лиц, обычаев, нравов и впечатлений... Я, думаю, приеду после 15-го июля, написавши работу для "Исторического вестника *. Иначе ее не сделаешь ко времени. Здоровье мое служит, но ноги иногда побаливают... Прасковья наша служит хорошо: сшила мне халат и теперь шьет жилеты..." **

И, наконец, в последнем намечается близкое свидание:

"...Светик мой Дронушка! ...15-го я выехать не могу, но непременно выеду 20-го, т. е. в воскресенье, с почтовым поездом в 3 часа; а 23-го в среду должен быть в Киеве. Очень, очень рад, что тебе весело и привольно и что тебя любят. Ничего столько я не желал от этого лета, как того, чтобы ты нагулялся и отгулялся вволю. Так и вышло, и я очень счастлив и доволен за тебя. Выехать ранее 20-го я не не хочу, а не могу, - но 20-го выеду непременно (если бог позволит) и желаю застать тебя в Киеве, потому что оттуда мы должны будем предпринять вместе родственные визиты в Ржищев и в Канев, да и бабушка хотела к тому случаю приехать, и у дяди будет обед для всей семьи. Следовательно, и ты должен быть, и потому старайся приехать в Киев к 22-му числу июля. Вместе мы пробудем там еще три недели и поедем в Петербург 16-го августа... А лето-то как летит, - счастливые дни как бегут, и вот издали уже машет сухою рукою опять возвращающаяся школьная страда... Нагуливай, брат, силы и приступай снова мужествовать. Скоро, 12 -го июля, в следующую субботу, тебе минет 14 лет.

* Речь идет о рассказе "Несмертельный Голован", пока писавшемся еще "вдоль", по письму Лескова к Шубинскому от 16 октября 1880 г., написанном уже и "впоперек", а в декабре появившемся "Историческом вестнике".

Дай бог тебе здоровья и рассудка, чтобы сознавать условия своей пользы и иметь силу их достигать... Прасковья очень благодарит тебя за приписку и просит написать ее поклон. Она непременно хотела посылать тебе какую-то ложечку, что тебе нравилась, но я не взял. Она служит хорошо, но сама болеет. Теперь шьет тебе теплое одеяло..." *

Лесковское племя частично в междоусобном ожесточении, частью в межеумье. В Киеве обновление семьи фактического столпа всего рода сего, Алексея Семеновича. В Каневе неуемная оппозиция этой новой семье в лице матери, сестры Ольги, поглуше со стороны зятя Крохина. В Ржищеве монашески осмотрительное выжидание. Бурты полны признательности к тете Клёте. Михаил Семенович тоже уже передался на ее сторону.

Сочетать, согласовать, умиротворить здесь что-нибудь ко всеобщему благу едва ли кому под силу. А снизить тонус настроений надо. Необходимо убедить хотя в бесполезности продления, дальнейшего культивирования распри, всего более болезненной и неделикатной по отношению к всегда всем служившему Алексею Семеновичу.

"О Каневе, - писал мне отец из Петербурга, - твое описание очень грустно: я так и думал, что они не примирились, а притворились... Бедные люди! они, верно, и не думают, что это ничего не стоит и этим ничто не достигается. Притом же к чему это осуждательство, когда все "прекрасные глаза", а как заслугу за ее милое, доброе и в высшей степени похвальное поведение против всех. Она именно имеет право сказать, что она всех заставила изменить о ней мнение и потом полюбить ее. Чего же им с нее доискиваться? Как это жалко и в то же время недостойно. Значит, они так никогда и не помирятся..." **

С таким, во всем верном, представлением о распределении ролей и характере настроений около 23 июля приезжает в Киев "старший в роде".

Марья Петровна для встречи своего первородного сына и для участия в устраиваемом в его честь общесемейном торжестве - уже здесь. Николаю Семеновичу отводится отдельная квартирка, и приставляется к нему

для услуг шустрая "Хашка". Он может располагать собой, как ему захочется.

В Киеве живет еще кое-кто из старых друзей, и в числе их Ф. А. Терновский ¹⁴⁵. Есть с кем повидаться, перемолвиться. Затем предстоит ряд интересных поездок по Днепру в Канев, Ржищев, в Бурты.

Встречи проходят везде дружественно, родственно-тепло. Давно не видались. Лесков не спешит и уделяет "несравнимой Украине" почти полный месяц.

16 августа мы выезжаем домой. Мать и все, начиная с тети Клёти, берут с Николая Семеновича торжественное обещание больше не скрываться от своих и непременно провести все следующее лето где захочет: в роскошных и просторных Тимках у сестры Клотильды Даниловны - Адели Даниловны Кринской, в Буртах у дочери, в Каневе в тенистом флигельке у сестры. Выбор велик. Прискучит одно - есть чем и сменить.

19 августа утром мы сходим в Петербурге с Николаевского вокзала. "Счастливые дни" остались позади. Вплотную подошла "школьная страда" у меня, неизбывная, скудно оплачивавшаяся работа - у отца.

Новая наша квартира стала мне поперек горла. Отцовский кабинет и спальня, правда, на юг, на солнце. Все остальное мрачно и неприютно. Ванна, нарядная парадная лестница, "людская" около далекой кухни и конурка с окном на лестницу для горничной, для Паши, мне ничего не дают. Рабочий мой стол в углу столовой. Сплю я в ней же на диване. Мечты о "кабинетике" увяли. Отдаленность от гимназии гнетет. Учебный год начат в подавленном настроении. Зима в холодной комнате с огромным венецианским окном, смотрящим на север и на виднеющуюся льдом скованную Неву, тянется беспросветно тоскливо. В гимназии леденящая душу черствость начальства, педантизм преподавателей, суровость военной дисциплины. Хмуро на душе и сердце.

У отца за "Несмертельным Голованом" появляется в Рождественском номере "Нового времени" * полуфантастический, очень замеченный рассказ "Белый орел" ¹⁴⁶, стоящий в каком-то соотношении с чем-то, может быть, частично и происшедшим когда-то в Пензе, в годы подвигов там пресловутого губернатора Панчулидзева ¹⁴⁷ и

его достойного соратника, губернского предводителя дворянства А. А. Арапова.

Скорее бы весна! экзамены! а за ними солнечная Украина! Но выдавать эти желания опасно. Их надо носить, хорошо замкнувшись, в тайниках души. Отец что-то ни разу не обмолвился о лете!

28 января умирает Ф. М. Достоевский. Смерть этого человека вызывает цепь тяжелых воспоминаний, будит сложные чувства, поднимает со дна души много "сметья". Отношения с покойным с их начала не были ни удобны, ни легки, ни просты, ни дружественны. А дальше стали и открыто враждебны. Но об этом уже говорилось ¹⁴⁸.

Едва пережилось это событие, как со всею неожиданностью на смену ему пришло новое.

После неторопливого воскресного завтрака, около второго часа дня, ввиду мягкой погоды отец пожелал пройтись. Двинулись мы медленной его поступью, с разговорами и остановками, в направлении к Литейной. Не шли, а топтались. При приближении нашем к Воскресенскому проспекту (ныне Чернышевского) в воздухе что-то не очень громко, странно ухнуло. Не обратив на это внимания, мы продолжали путь. Но вот вскоре же снова рвануло ¹⁴⁹.

- Что это, выстрелы? - спросил, остановясь, отец.

- Не похоже: не круглый, а какой-то рваный звук, - с апломбом почти военного человека определил я.

Повременив немного, потекли дальше, шаг от шагу замедляя начинавшую уже утомлять отца ходьбу. Когда таким темпом стали мы, наконец, приближаться к Литейной, во весь опор пронеслись глубокие ковчегообразные сани.

- Что такое! Ведь это протопресвитер Бажанов, - бросил, встрепенувшись, отец.

- Здравия желаем, Николай Семенович! - раздалось справа взволнованное приветствие бросившегося нам навстречу швейцара моей матери. - Изволили слышать? Царя, говорят, убили!

- На Екатерининском канале, у Марсова поля. Духовника видели? Сейчас промчали в Зимний.

Сев на первого попавшегося извозчика, мы устремились к месту происшествия.

У так называвшегося Театрального моста, на ответвлении Мойки от канала, стояла пока еще небольшая толпа. Сойдя с извозчика, мы перешли мост. Путь был прегражден оцеплением от Павловского полка, казармы которого находились в нескольких шагах. Остановились. Вскоре я убедился, что военных пропускают дальше. Меня осенило. Шагах в десяти впереди стояло несколько павловских офицеров. Разобравшись по погонам в их чинах, я, не сказав ни слова отцу, внешне сохраняя самообладание, хотя внутренне и волнуясь, размеренным шагом подошел к старшему, отчетливо остановился в трех-четырех шагах от него, одновременно пружинисто вскинув правую руку в белой замшевой перчатке к кепи, и застыл.

- Господин капитан! разрешите мне провести за оцепление моего отца, члена Ученого комитета Министерства народного просвещения?

Личное право пройти ставилось мною вне сомнения.

По серьезным лицам офицеров скользнула улыбка.

- Разрешаю. Пропустить! - несколько громче сказал он, повернув голову к "людям", как называли тогда в обиходных случаях солдат.

Проходя мимо этой группы, отец признательно поклонился, а офицеры, все враз, учтиво откозырнули.

За оцеплением было довольно свободно. Убитых и раненых людей и лошадей уже не было. Глазам нашим предстало грязноватое месиво: подтаявший, затоптанный, местами зловеще розоватый снег, обломки и мелкая щепа от разбитой кареты, клочья военной и "вольной" одежды, обуви, осколки стекла, обнаженная и разрытая булыжная мостовая, густые кровавые пятна на ней... Ближайшие дома конюшенного ведомства удивленно смотрели с другой стороны канала пустыми глазницами окон.

Непосредственно на месте происшествия не чувствовалось планомерности в сбережении его во всей неприкосновенности. Все было представлено воле божией. Немногочисленная публика расхаживала на полной сво-

боде. Более любопытные копались в кучах самых разнообразных предметов или в снегу. Некоторые брали какие-то лоскуты или обломки "на память". Одна довольно элегантная дама, взяв сгоряча что-то, оказавшееся, или показавшееся ей, оторванным пальцем, дико вскрикнула и зашаталась. Ее заботливо подхватили и бережно увели.

Наглядевшись на все и многого наслушавшись, мы выбрались назад к Мойке и поехали на Дворцовую площадь. Она была залита народом. Говорили, что царь жив и, может быть, еще и поправится. Кто верил, кто качал головой.

Ближе к четвертому часу большой желтый императорский штандарт стал медленно сползать с флагштока, стоявшего на фронтоне дворца, против "Александрийского столпа".

Через минуту-две раздался первый негромкий перезвон с маленькой дворцовой звонницы.

Добравшись до Невского, поехали за последними сведениями в редакцию "Нового времени", находившуюся тогда над знаменитой булочной Филиппова, угол Невского и Троицкого переулка (ныне ул. Рубинштейна).

Около Гостиного двора с нами поравнялся некий А. А. "Радонежский-Солнечный" *, как называл Лесков этого окололитературного чиновника, числя его позже уже прямо в "не совсем тщательно отобранном кружке своих знакомых" **¹⁵⁰.

- On dit, que l'empereur est mort! *** - торжественно-конспиративно возвестил нам сей и благочестивый муж, и успешливый чиновник, и предусмотрительный супруг денежной вяземской купчихи.

Но мы это уже знали наверно, как, не сомневаюсь, и наши извозчики, от которых Александр Анемподистович оберегал полишинелевскую тайну глубоко обдуманной французской конспирацией.

Проезжая мимо Аничкова дворца, отец спросил:

- Павловский, - отвечал я, взглянув на недвижимых парных часовых у ворот в остроконечных гренадерках.

* Письмо Лескова к И. С. Аксакову от 9 февраля 1881 г.

** См. рассказ "Дикая фантазия". - "Литературный современник", 1934, N 12, с. 90.

- Вот то-то! Не вышло бы и все царствование гатчинским?.. ¹⁵¹ - сказал отец.

"Новом времени" сведения были невелики. Уточняли, что более часа состояние царя допускало надежды, что в одну из лучших минут Бажанов приобщил умиравшего и что, несмотря на все усилия Боткина и других, в три часа тридцать пять минут "дыхание замерло". Всего больше интересовало всех, что будет дальше: оставит ли новый царь у кормила правления "Лориса" (то есть Лорис-Меликова) и выполнит конституционные намерения своего отца или... Большими надеждами не обольщались.

Начинало смеркаться. Пора было ехать обедать к моей матери.

- Огромной важности событие, - говорил за столом отец. - Сколько будет жертв, сколько самоотверженного мученичества! Но верна ли сама тактика? Устрашает ли, вразумляет ли кого-нибудь террор? Не порождает ли он ожесточение, не вызывает ли усиление реакции, репрессий, мести, по которым расплачивается вся страна? Едва ли уцелеет Лорис... Вернее, все пойдет вспять... Приближенные к необразованному царю - люди невежественные. А тут еще его наставник и учитель его государственной мудрости, ученейший, умный и злонастроенный Победоносцев! ¹⁵² Я его хорошо знаю. Он этому царю мои ранние произведения дарил *. Это опасный, закостенелый враг всему живому, передовому. Для в науках не зашедшегося человека, как новый царь, - это кладезь государственной мудрости, оракул... Вот где огромная опасность!..

К тому времени прежние отношения Победоносцева и Лескова выродились в неустанно росшую непримиримую вражду **.

На 6 марта назначается торжественное перевезение тела Александра II из церкви Зимнего дворца в Петропавловский собор. Пышность церемониала привлекает всеобщее внимание. Недавно окончившая институт Вера Бубнова умоляет моего отца дать ей возможность по-

* См. письмо Победоносцева к великому князю Александру Александровичу от 14 мая 1876 г. - "Письма Победоносцева к Александру III", т. I, М., 1925, с. 44 ¹⁵³.

** См. письма Победоносцева к Н. И. Субботину. - "Чтения императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете", М., 1915.

смотреть эту редчайшую церемонию. Должно быть, и самому писателю любопытно. Пренебрегая неудачей первого знакомства, Лесков едет к Кокореву в его палаццо на Английской набережной. По возвращении Вере посылается срочное извещение с целой инструкцией:

По желанию твоему, я был у В. А. Кокорева и просил тебе места. Он мне с охотою в этом не отказал, но при этом сказал, однако, что "не счел себя вправе отказать никому из добрых знакомых" и, по его соображениям, дал позволение особ на 150-200, а потому и не знает: как кто сумеет разместиться у окон. Во всяком случае, вход нам открыт, а дом Кокорева - велик, но надо

1) быть со мною к 10 ч. утра, потому что позже уже не попасть в дом.

4) подъезжать не с набережной, а с малого подъезда (с Галерной).

5) надо одеться хорошо, но и иметь что-нибудь креповое. Там будут люди разные. Я в 9 ч. 30 м. уеду из дома.

Шествие начиналось от Зимнего дворца ровно в полдень. Лично я созерцал его в упор, стоя в строю, в начале Английской набережной, тылом к Неве. На противоположной стороне набережной, тылом к домам, фронтом к Неве, стояли шпалерами войсковые части.

Маршрут шествия тянулся верст на шесть: Дворцовая, Адмиралтейская и Английская набережные, Николаевский мост, 1-я линия Васильевского острова, Тучков мост, Александровский парк, Иоанновские ворота крепости.

Видел я все великолепно. В процессии было немало скучноватого, но и масса очень яркого и красивого. Гвоздем ее являлся, как говорилось в церемониале, "латник", вернее же - рыцарь, ехавший на белом коне, в золотых доспехах, с белыми страусовыми перьями на золотом

шлеме, с поднятым забралом и с обнаженным мечом в руке. Но еще большее, по контрасту, впечатление производил тяжело выступавший дальше "латник пеший", в черной броне, в шлеме с черными страусовыми перьями, с приспущенным забралом и с опущенным долу мечом. За ним несли "печальное знамя из черной тафты" и "за оным" вели лошадь в черном уборе.

Так символизировались восшедший на престол и сошедший в могилу императоры.

Потом шел столичный магистрат, министры, герольды, небольшие отделения блестящей гвардейской кавалерии, несли многочисленные короны входивших когда-то в состав России царств и княжеств, державу, скипетр, императорскую корону. Далее следовало придворное духовенство с царским духовником Бажановым. Наконец появлялась печальная колесница со стоящими у ее штангов и держащими кисти ее балдахина генерал-адъютантами и свитскими генералами.

Непосредственно за ней следовал новый венценосец.

Всеми было замечено, что черный рыцарь идет трудно. Вскоре по городу распространился слух, что ражий мелкий чиновничек, согласившийся за сотню рублей изображать императора, сошедшего в сень смертную, ошибся в своей силе, надорвался и, кое-как дойдя до крепости, свалился и, день-два спустя сам лег в могилу.

Столица, как и вся страна, жила в домыслах - чего же ждать дальше, каково будет новое царствование, пойдет вперед или попятится, в какую сторону повернется руль государственного корабля? На Лориса надеялись ¹⁵⁴, но каково собственное его положение?

А тем временем шли аресты "первомартовцев", захватывались народовольческие типографии, разворачивалось следствие, надвигался суд ¹⁵⁵.

Слухам, версиям, новостям не было конца и меры, причем обычно одни из них коренным образом опровергались другими.

Прогрессивные круги возлагали все надежды на М. Т. Лорис-Меликова, Д. А. Милютина, А. А. Абазу, А. А. Сабурова и немногих других из правящих лиц.

Им ожесточенно противостояли яро реакционно настроенные влиятельные мужи: К. П. Победоносцев, старый граф С. Г. Строганов, львояростный московский оракул М. Н. Катков и прочие, им же несть числа ¹⁵⁶.

Царь, связываемый еще доверием отца к Лорису, выражает ему готовность идти по пути покойного. Опираясь на это, в своем предложении Государственному совету от 6 числа Лорис имел возможность и основание писать: "Руководствуясь таким решением, его императорское величество высочайше соизволил повелеть принять к точному исполнению изложенную выше священную волю своего державного родителя, как достойное всей его жизни прощание со своим народом".

о дальнейшем курсе окончательно предрешенным.

Последнее развязывало руки противникам прогрессистов и Лориса в первую голову.

Заседание идет остро. Натиск Победоносцева и поддерживающих его - зловещ. Неотложное опубликование одобренных Александром Вторым мероприятий отклоняется. Лорису наносится сокрушающий удар. Александр III колеблется. Державный сын не решается еще отойти от выполнения воли переставшего быть державным отца. Он опасается возникновения при этом общественного протеста, брожений. Окончательного решения не вынесено.

С. Н. Шубинский торопит Лескова со статьей на внутриполитическую тему для апрельской книжки "Исторического вестника". Лесков 12-го числа отвечает:

Два дня писал и все разорвал. Статьи написать не могу, и на меня не рассчитывайте. Я не понимаю, что такое пишут, куда гнут и чего желают. В таком хаосе нечего пытаться говорить правду, а остается одно - почтить делом старинный образ "святого молчания". Я ничего писать не могу.

Поведение газет, "гнувших" невесть куда, особенно суворинского "Нового времени", "мерзит" Лескову. Он отдыхает сердцем, слушая о горячем выступлении В. С. Соловьева 13 марта на Высших женских курсах с

призывом властей к милосердию по отношению к "первомартовцам" ¹⁵⁷. Совершенным восторгом исполняется он от второго, еще более смелого, уже широко публичного выступления этого философа в зале С.-Петербургского общества взаимного кредита на площади Александринского театра 28-го числа. На этот раз блестящий молодой ученый высказывался о совершенной несовместимости смертной казни с исповеданием всей страной христианской религии и прямо апеллировал к помилованию фактически уже почти приговоренных подсудимых.

После второй речи Соловьеву были запрещены какие-либо публичные выступления и сам он был отдан под усиленный надзор полиции *.

Лесков в это время хотя и был с ним знаком по сослужению в Ученом комитете Министерства народного просвещения, но близки они не были еще долго.

3 апреля на Семеновском плацу, ближе к железнодорожному полотну и сажен тридцать - сорок от казарм Семеновского полка совершена казнь, при выполнении которой огромный и тяжелый Михайлов дважды сорвался, сильно разбившись.

Вечером, выслушав взволнованные рассказы об этом посетителей, Лесков молча раскрыл, видимо с утра вынутую из шкафов, книгу ** и строго прочитал:

"Когда столкнули <общую для всех пятерых казнимых. - А. Л.> скамейку, то тела Пестеля и Каховского остались повисшими; но Рылеев, Муравьев и Бестужев испытали еще одно ужасное страдание. Петли у них не затянулись, они все трое свалились, и упали на ребро опрокинутой скамейки, и больно ушиблись. Муравьев со вздохом заметил: "И этого у нас не сумели сделать" ¹⁵⁸.

- И о сю пору не научились. А практики, кажется, было довольно, - заключил чтение Лесков.

Свыше полутора месяца царит тяжелое межеумье.

¹⁵⁹, как называл Победоносцева Лесков, удается убедить напрасно робевшего бывшего своего ученика, что оснований к сколько-нибудь серьезным опасениям нет и можно действовать твердо и уверенно.

29 апреля, минуя занимавшего еще пост министра

** "Записки декабриста барона А. Е. Розена". Лейпциг, 1870.

внутренних дел, но уже не воплощавшего "диктатуры сердца" Лориса, обнародуется написанный Победоносцевым манифест об укреплении самодержавия, в котором выражается решимость "стать бодро на дело правления с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утвердить и охранять для блага народного от всяких поползновений".

- Мой несчастный дар пророчества не обманул меня, - говорил Лесков. - Я видел, к чему все клонится и чьи силы восторжествуют.

Он покупает кабинетный портрет низведенного с исторической сцены Лориса, вставляет его в рамку и ставит на письменный стол как память о едва не проведенной им реформе государственного управления. Так и простоял этот портрет до кончины писателя *.

- Да ведь конституцию-то, Николай Семенович, он проводил "куцую"! - не раз язвят его посетители.

- А победоносцевское правление лучше? - гневно отвечал Лесков.

В голове и сердце у него уже зрели дерзкие статьи, вроде: "Великопостные аферы", "Святительские тени", "Бродяги духовного чина", "Райский змей", "Вечерний звон и другие средства к искоренению разгула и бесстыдства", "Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи", "Золотой век" и т. д. до "Полуношников" и "Заячьего ремиза" или и посейчас еще не опубликованных вещей включительно.

Ничто не ускользало от зоркого глаза "Лампадоносцева", вызывая жестокие репрессии, нимало, однако, не укрощавшие "еретические" и "потрясовательные" выпады Лескова.

Проходит не один год. Получив от тюрьмоведа Д. А Линева (Далина) его книжку "Среди отверженных", Лесков пишет ему:

<...> В острожных типах самое интересное было бы изобразить палачей... Что это за люди - каковы их нравы, сердца, по-

"день жизни Фролки" не стоит внимания или стоит его менее, чем анекдотические проказы арестантов?.. Меня это очень удивляет, когда я просматриваю сочинения наших тюрьмоведов. Если кто-нибудь из вас возьмется за описание этих людей, до сих пор не описанных, - тот найдет для себя живое и интересное занятие и несомненно заставит людей обратить внимание на его труд. Я не знаю - почему бы вам не попробовать этим заняться. Желаю вам доброго успеха.

"приводившего в исполнение" приговор, вынесенный судом первомартовцам.

После всех больших событий зимы подошла весна. Я перешел в пятый класс, отец поразвязался с первоочередной работой, и мы, по обещанию, отправились на все лето на юг, остановясь по пути по делам на недельку в Москве.

Впереди рисовались мне два с половиной месяца блаженства на Украине, под ее стройными тополями, среди приветливых родных. Какое сравнение с петербургскими дачами или, говоря откровенно, с унылым имением Пейкер в глухом Череповецком уезде!

Увы, не все удающееся раз удается вторично. Дни, проведенные отцом с приезда в самом Киеве, заполняются встречами с продолжающими редеть старыми приятелями и знакомцами из не захваченных обуявшим весь, когда-то "милый", город "банковским направлением". Посещаются лавра с ее пещерами и "гроботочивыми главами", Михайловский златоверхий монастырь, Софийский собор. Штудируются производившееся в них открытие древних фресок, реставрирование иконописи. Навещаются на Подоле библиотека духовной академии при Братском монастыре и сидевшие вокруг него знаменитые букинисты. С грустью слушает Лесков жалобы книгопродавца Оглоблина на Крещатике на мертвенность города

* В. Н. Никитин - автор книг "Жизнь заключенных" (1871), "Тюрьма и ссылка" (1880) и др.

и на полное отсутствие в нем интереса к книге. Ездит в Выдубецкий монастырь. Любуется видом с могилы Аскольда и Дира и... быстро начинает исполняться протестом и негодованием. Почти всегда сопровождая отца в его хождениях по всем этим, столь памятным и любезным ему смолоду, местам, я с трепетом наблюдаю, как быстро иссякает ныне его интерес к ним и терпение к пребыванию вообще где-нибудь, кроме "самого умного города в стране" - Петербурга.

Он раздраженно и, может быть, не всегда во всем заслуженно обрушивался даже на местных ревнителей сбора старины, резко высказываясь в статьях с глумливыми заглавиями, вроде "Заметка по хламоведению" *. Киев уже не влечет, а только гневит. Не спасают дела и родственные чувства. Старое увядает. Новому расцветать не по летам.

Не трогает и провинциальная идиллия завершения трудового дня в доме брата, хотя в ней есть много напоминающего "круглый семейный стол", объединяющий персонажи некоторых рассказов писателя.

Вечереет. Алексей Семенович возвращается с вторичного объезда пациенток, надевает холщовый балахон, берет увесистую лейку и принимается за поливку цветов в его небольшом, но прекрасно подобранном и содержащемся садике-цветнике. Жена и Михаил Семенович, тоже не последние цветоводы, охотно помогают. Хлопает калитка. Это заходят ближайшие соседи обменяться "простоплетными" новостями, соображениями. Поливка сменяется подстриганием стеблей, ветвей, укреплением жердочек и т. д.

Чем не буколика? Сколько уюта, теплоты, мягкого речевого "тихоструя"...

Вот, думалось мне, сиротливому подростку, кто умеет собираться за "семейной лампой", о которой я столько слышал, а позже и читал, но никогда ее не знал в своей успевшей уже развалиться семье.

* "Новости и биржевая газета", 1882, N 284 (2-е изд.), 26 октября; "Привет г. Петрову в Киев". - Там же, 1884, N 346, 15 декабря и др. См. статью Н. Петрова в "Московских ведомостях", 1884, N 344, 12 декабря, и в "Трудах Киевской духовной академии", 1884, N 12.

Вот оно - нестерпимое "болтовство" и "слонянье" людей, которым и сказать-то путного друг другу нечего, - "трех-волнениями", пусть и "терзательными", но ничем не заменимыми.

По завершении паломничества по всем родным углам и возвращении в Киев вопрос о немедленном отъезде в Петербург ставится ребром. Лескова, по его лексике, уже окончательно "ведет и корчит". Да! - "кому судьбою..." Хватит! К своему письменному столу, к своей "берлоге"! Семейные лампы хороши только в повестях. В жизни рабочего человека им места нет. Писателю всего ценнее - "большие брани" *, а не мертвенный покой и невозмутимое благополучие.

Пока все это вызревало, я гостевал у новой своей "тети Адели" ¹⁶¹ в очаровательных Тимках. И вот, при поздравлении меня с днем рождения, в безоблачный день ударяет гром.

Поздравляю тебя, мой сын, со днем твоего рождения, с которого ты начинаешь 16-й год твоей жизни. Молю святое провидение дать тебе разума и доброты. Скучаю я ради тебя ужасно и томлюсь без дела, в то время как другие работают. Лето это считаю пропавшим и для себя, и для тебя, и для общего нашего благосостояния. Это глупость непростительная для нас, особенно для меня, который поддался твоей безумной жадности хохлацкого болтовства и безделия. Пусть хоть это будет тебе наукою вперед, а потерянного уже не воротишь. Надоело, однако, слоняться без пристани по чужим домам и пора спешить к дому и к занятиям, чтобы не совсем одуреть. - 20-го мы будем в Тымки **, а 23 я желаю уехать

* Заглавие одной из боевых статей Лескова, помещенной в "Биржевых ведомостях", 1889, N 153, 8 июня, без подписи. Перепечатана в "Вечерней газете", 1869, N 126 и 129 от 11 и 14 июня. См. письмо Лескова к П. К. Щебальскому от 8 апреля 1871 г. - "Шестидесятые годы", с. 309-311 ¹⁶².

** Лесков пишет "Тымки" - так, как это слово произносили окрестные украинские крестьяне.

Свидание, обещанное прошлый год матери, обращается в непростительную глупость и уступку (?) моей "безумной жадности хохлацкого болтовства и безделия".

Виновник найден или создан. Не все ли равно! Предопределяется немедленный выход. Есть на кого возложить и искупление всех бед, вызванных напрасным свиданием с "иже по плоти". В результате безо всякой о том нужды, да, пожалуй, и без какой-либо моей вины, у меня отнимается чуть не половина вакационного отдыха в деревне. Горькое вышло поздравление. Тетя Аделя и все новые родственники с Клотильдовой стороны утешают, что отпросят меня у отца до 20 августа. Я знаю, что будет так, как написано.

Через пять дней этому приходит новое подтверждение.

Мы приедем в Тымки 18-го числа, в субботу; пробудем там до 21-го числа утра, т. е. до вторника. Во вторник все выедем вместе, с тем, чтобы быть к 2 часам дня в Бобровицу, где сходятся курьерские поезда киевский и курский. Тут мы разделимся: дяди поедут в Киев, а мы с тобою в Петербург. Это избавит нас от напрасного проезда взад и вперед 75 верст и от 12 рублей напрасных расходов, всего на один день. К тому же, кажется, уже всего довольно, и пора думать о том, чем питаться и к чему себя готовить. - Еще раз поздравляю тебя со днем твоего рождения и привезу тебе три рубля. Арсенал твой укладываю в ящик и посылаю через контору транспортов в Петербург. Вера завтра приезжает ко мне проститься, а мать твоя уезжает в Строков. Остальное расскажу при свидании.

Нужно ли говорить, что покорность воле отца не очень сочеталась во мне с личным моим желанием не спешить в душный каменный город.

В субботу в Тимки приезжают отец, Алексей Семенович, Михаил Семенович и старый приятель киевских Лесковых инженерный капитан Запорожский, должно быть, сын упоминаемого в "Печерских антиках" комиссариатского "антика" Малой Житомирской улицы, близкий родственник семье Чернышей, да как будто в какой-то степени и Гоголю.

Размещены все мы были скопом в необъятном, в одну комнату, мезонине, где стоял чуть не десяток огромных кроватей для гостей. Самый интерес начинался, когда после хорошего ужина все шли наверх, медленно раздевались, закуривали и начинали делиться воспоминаниями из старого житья, из младших своих лет. Рассказы шли один другого любопытнее, и спать долго никому не хотелось, даже мне.

даром. В ближайшие же годы появились рассказы Лескова: "Последнее привидение в Инженерном замке" *, апокрифическое сказание о Гоголе **, и т. д. Михаил Семенович вспоминал свои орловские кадетские и молодые офицерские годы. Алексей Семенович черпал немало любопытного из своей широкой акушерской практики. Было что послушать вообще, а писателю тем более.

Поездка в Канев принесла преинтересные статейки "Забыта ли Тарасова могила?" *** и "Вечная память на короткий срок" **** и вообще по меньшей мере не прошла даром.

21 июля в двух экипажах, тепло напутствуемые всеми, мы с дядями и Запорожским отправились на станцию Бобровицы. Первым должен был прийти наш поезд, на Курск и Москву. Все немного сомлели в колясках,

* "Новости и биржевая газета", 1882, N 294 и 295, 5 и 6 ноября.

и разговор не вязался. Я изо всех сил старался не выдать своей удрученности, которая могла быть принята за фронду. Это было опасно.

Подошел поезд. Наскоро перецеловались, обменялись обоюдно малоуверенным "до свидания", сели. Выглянув из открытого окна вагона, я ясно уловил у моих дядей выражение, которое много лет спустя, уже в положении влиятельного столичного штабного работника, не раз читал на лицах провинциальных командиров при проводах инспектировавших "вверенные им" части: "слава тебе господи, хорошо ли, плохо ли, - пронесло, "отбывает"..."

Короткий свисток "обера", густой, с оттяжкой, ответ паровоза, - поехали...

Поразобравшись с вещами, отец сел, вздохнул, вынул из небольшого кожаного портсигара папиросу и затянулся во всю душу...

"Сюда я больше не ездок" - говорило дышавшее пришедшим, наконец, удовлетворением его лицо.

Матери, скончавшейся через пять лет, видеть сына больше не пришлось.

Побывка 1881 года явилась своего рода квитом Лескова с Киевом, когда-то таким дорогим и милым. Больше ноги его здесь не было. Другие свидетельства - или легкомысленны, или непостижимы в их вымышленности *.

Через год Лесков пишет В. М. Бубновой, в замужестве Макшеевой:

"О Киеве говорить не стоит: я это все давно знаю и твердил 15 лет кряду, но вы, к сожалению, этому не верили. Говорю "к сожалению", - потому что испытать самому нельзя и чужой опыт людей, сколько-нибудь стоящих веры, - всегда выгоден. - Чем далее, тем Киев будет тебе более и более враждебен, и ты должна иметь это в виду, чтобы не делать иногда роковой ошибки" **.

Не менее выразительны и строки, писанные в следующем году С. Н. Шубинскому из Шувалова: "Действительно, дача измучила. Это не отдых, а терзание, а в городе тоже несносно. Все нам худо. И в Киев

* Напр.: Н. Н. Кузьмин. Н. С. Лесков в Киеве. Маленький фельетон. - "Новое время", 1915, N 1391, 22 февраля.

Наступает новое лето. Я на Украине, отец в Мариенбаде. В одном из писем ко мне, без непосредственного повода, он загорается старыми обидами, возлагая ответственность за гибель нашей семьи на мою мать и обвиняя братьев в малосочувственной ему позиции. Негодующе утверждает он, что Алексею Семеновичу "нравилось, что он так хорош", что он уже тогда говорил о Николае Семеновиче как о человеке "несносного характера".

От строки к строке, умножая вины братьев, как и моей матери, он доводит себя до раздраженности, погашающей какую-либо объективность в освещении и оценке своей или чужой неправоты.

"Теперь они нечто прозрели, - пишет он, - но для нас это уже не имеет значения. - То, что мы пережили, - было ужасно... Но во мне эта кровная обида не уснула никогда и ни на одно мгновение... Но видеть их мне действительно нестерпимо тяжело. В Киев я не поеду. Это решено" **.

Как видно из позднего письма Лескова к сестре Ольге Семеновне, даже в близком ожидании смертной "трубы", воспринятое и, хотя бы и предвзято, усвоенное сердцем нимало не укрощалось.

"Видеть тебя и Веру я желал бы, - пишет он ей, - но я ведь очень болен, и дальние поездки мне не по силам. К тому же в Киеве для меня очень много тяжелого и досадительного, а это мне все уже не годится. Придется - увидимся, а не придется - и так обойдется... Настало время не обременять себя заботами, а "ждать трубы". Н. Лесков" ***.

"Из Талмуда. Одного мудреца спросили: - Кого ты больше любишь, своего друга или своего брата? Он отвечал: - Я склонен больше любить своего брата, который сделается моим другом ****.

** Письмо от 3/15 июля 1884 г. - Архив А. Н. Лескова.

*** Письмо от 4 февраля 1892 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

Неплохо звучит. Но... не теплее ли, когда братья простосердечно берегут дружбу, как сумели сберечь ее всю жизнь Алексей и Михайла Лесковы?