|
ГЛАВА 3
КАТАСТРОФА
На третьем десятке литературной своей работы Лесков с полным сочувствием и духовной удовлетворенностью скажет о букете живых цветов, смело брошенном девичьего рукой к позорному столбу, у которого 19 мая 1864 года на Мытной площади Петербурга стоял приговоренный к каторге Чернышевский *32.
Еще позже он скорбно напишет Толстому: "Вы не ошибаетесь - жить тут очень тяжело, и что день, то становится еще тяжелее. "Зверство" и "дикость" растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества. И при этом еще какой-то шеренговый марш в царство теней, - отходят все люди лучших умов и понятий. Вчера умер Елисеев, а сегодня лежит при смерти Шелгунов... Точно магик хочет дать представление и убирает то, что к этому представлению негодно; а годное сохраняется..." **
Так чувствует и смотрит стареющий писатель. Начинавшим журналистом он не мог освободиться от многого привитого ему с юных лет, не мог еще стать самим собою, разобраться, чей он, разглядеть и вернее оценить "людей лучших умов и понятий".
Благожелательное, в основе дружественное движение "Современника", дышавшее искренним сожалением, что молодой даровитый журналист "Северной пчелы" идет недоброю дорогой по, может быть, случайно навязанному ему направлению 33, в 1862 году не успело победить полного еще ранних "одержаний" Лескова.
* "Товарищеские воспоминания о П. И. Якушкине". - "Сочинения П. И. Якушкина", СПб., 1884, с. VIII. Ср. "Биржевые ведомости", 1869, N 68, 11 марта.
** Письмо от 20 января 1891 г. - "Письма Толстого и к Толстому". М., 1928, с. 90.
13 мая князь В. Ф. Одоевский после беседы с ним записывает в дневнике: "Толковали о глупых прокламациях 34 и о нелепостях нашего социализма. "Северная пчела" начинает поход на социалистов" *.
Раз взятый курс остается неизменным и даже явно утверждается.
А следом над Лесковым разражается катастрофа, вызвавшая новые ошибки, трагически подорвавшие литературное положение писателя почти на два десятка лет, да и едва ли всеми забытые ему до конца его жизни.
В "духов день" 28 мая 1862 года, по стародавнему порядку, весь крупноторговый мир столицы наводнил Летний сад. Это были традиционные показ и смотрины купеческих невест. Любопытное зрелище привлекало внимание людей и не одного торгового положения.
День выдался, как на заказ, погожий. Народу ко второй половине дня в саду тьма. Кто чопорно-важен, кто весело-шутлив, и уж во всяком случае все как нельзя более праздничны. И вдруг, в шестом часу вечера, как гром среди ясного неба, страшная весть - горят Апраксин и Щукин дворы, рынки!
Все бросаются к экипажам, к выходам, к домам. Сад как вымело. Пожар бушует, разрастается, угрожает соседним кварталам, чуть не всей центральной части города. Справиться с ним в один день никакой надежды! В толпах, запрудивших ближние к нему улицы, смелые догадки, подозрения, обвинения...
вернее всего - "поляки", они ведь "всегда бунтуют", либо те, что в мягких шляпах, очках да пледах ходят, они везде "мутят"! К ним же мелкий городской люд относит и всегда волнующуюся учащуюся молодежь, студентов, как, впрочем, и вообще всю "протерть горькую" из так называемых "господ" 35.
Поиски "поджигателей" идут с упорством и нарастающей раздраженностью и в других слоях населения столицы. Конечно, делается это келейно, не в печати, со стороны которой требуется исключительная осторож-
* "Литературное наследство", кн. 22-24, 1935, с. 149.
ность, особенно в отношении отражения уличных толков, о которых всего благоразумнее не поминать.
В "Северной пчеле" не было недостатка в умудренных многолетним опытом публицистах. Тем непонятнее представляется - как в такой острый час писать "передовицу" на такую острую тему было предоставлено или поручено менее других испытанному, заведомо небогатому выдержкой полуновичку? Еще непостижимое - в чем выразилась, необходимая для боевой статьи, "правка" ее заправилами газеты?
Привожу наиболее значительные выдержки из этой бедоносной для Лескова статьи, навлекшей на него жестокие гонения и обвинения в преступлении, которого он не хотел совершить. Опущены здесь перечисление улиц и кварталов, охваченных пожаром, и предложения о сформировании пожарных команд из волонтеров, о мероприятиях по оказанию материальной и продовольственной помощи пострадавшим, по облегчению скорейшего возобновления торговли и т. п.
"С.-Петербург, среда, 30 мая 1862 г.
Среди всеобщего ужаса, который распространяют в столице почти ежедневные большие пожары, лишающие тысячи людей крова и последнего имущества, в народе носится слух, что Петербург горит от поджогов и что поджигают его с разных концов 300 человек 36. В народе указывают и на сорт людей, к которому будто бы принадлежат поджигатели, и общественная ненависть к людям этого сорта растет с неимоверною быстротою. Равнодушие к слухам о поджогах и поджигателях может быть небезопасным для людей, которых могут счесть членами той корпорации, из среды которой, по народной молве, происходят поджоги... В огромных толпах стоявшего на пожарах народа толки о поджогах шли вслух. Народ нимало не скрывал ни своих подозрений, ни своей готовности употребить угрожающие меры против той среды, которую он подозревает в поджогах. Во время пожара в Апраксином дворе были два случая, свидетельствующие, что подозрения эти становятся далеко не безопасными. Насколько основательны все эти подозрения в народе и насколько уместны опасения, что поджоги имеют связь с последним мерзким и возмутительным воззванием, приглашающим к ниспровержению всего гражданского строя нашего общества, мы судить не смеем. Произнесение
такого суда - дело такое страшное, что язык немеет и ужас охватывает душу... Но как бы то ни было, если бы и в самом деле петербургские пожары имели что-нибудь общее с безумными выходками политических демагогов, то они нисколько не представляются нам опасными для России, если петербургское начальство не упустит из виду всех средств, которыми оно может располагать в настоящую минуту... Потом, для спокойствия общества и устранения беспорядков, могущих появиться на пожарах, считаем необходимым, чтобы полиция тотчас же огласила все основательные соображения, которые она имеет насчет происхождения ужасающих столицу пожаров, чтобы вместе с тем тотчас же было назначено самое строгое и тщательное следствие, результаты которого опубликовывались бы во всеобщее сведение. Только этими способами могут быть успокоены умы и достигнуто ограждение имущественной собственности жителей!.. Скрываться нечего. На народ можно рассчитывать смело, и потому смело же должно сказать: основательны ли сколько-нибудь слухи, носящиеся в столице о пожарах и о поджигателях? Щадить адских злодеев не должно; но и не следует рисковать ни одним волоском ни одной головы, живущей в столице и подвергающейся небезопасным нареканиям со стороны перепуганного народа. Мы не выражаем всего того, что мы слышали; полиция должна знать эти слухи лучше нас, и на ней лежит обязанность высказать их, если она хочет заслужить себе доверие общества и его содействие" *.
Удивляться вызванному статьей взрыву не приходится. Автор статьи подвергся ярым нападкам, обвинениям и угрозам, вплоть до смертных. Строки: "чтобы присылаемые команды являлись на пожары для действительной помощи, а не для стояния" - вызвали гнев самого царя. Прочитав их, Александр II написал: "Не следовало пропускать, тем более, что это ложь" **. "Высочайший гнев" для газеты был тоже не радость.
Кругом попавшая впросак, редакция "Пчелы" начинает многократно и многословно доразъяснять истинные
* "Северная пчела", 1862, N 143, 30 мая.
** Дело 1862 г. N 137 Особой канцелярии министра народного просвещения "По высочайшему повелению касательно напечатанной в N 143, 1862 г. "Северной пчелой" статьи о пожаре, бывшем в С.-Петербурге 28 мая". - Лен. отделение Центрархива.
цели и стремления своей злосчастной статьи, делая это, несомненно, не без участия автора последней *.
В сущности, сказанное в "Пчеле" не отличалось от многого появлявшегося на столбцах других газет, как, например, "Наше время", "Современное слово", "Иллюстрация", "St. Petersburger Zeitung", "Время", не говоря уже о "Русском вестнике", "Современной летописи", "Домашней беседе" и т. д. Однако ни одной из них это не вменилось в такую вину, как "Пчеле". Роковую для Лескова роль в его статье сыграла нетерпимость сопоставлений, подчеркивания беспочвенных уличных слухов и толков.
В самооправдательных стремлениях растерявшаяся "Пчела" не раз попадает из огня в полымя. 7 июня она с воплями и аффектированным негодованием принимается опротестовывать, пока только в воздухе носившиеся, слухи о причастности к поджогам "студентов". Это слово впервые читается в печати. Этим губится в раскаленном общественном мнении газета и автор определенных ее статей... 37
Личные "терзательства" Лескова были беспредельны. Они "засели" у него "в печенях" на всю жизнь. Он положительно трепетал всегда при воспоминании о них. Это была незаживляемая, неослабно кровоточащая рана. Она была тем больнее, что упорно почиталась им незаслуженной.
Проходит двадцать лет. Уже "генералом от литературы" задумывает он очерк, которому, по обычаю, примеряет несколько заглавий: "Кустарный пророк", "Религиозные мечтатели и нововеры", "Фабричный пророк" и в конце концов - "Обнищеванцы" **.
Ни одно из этих заглавий не предвещает, что рассказ коснется в своем развитии уже хорошо призабытых апраксинских событий. Но Лескову забыть их не по силам. Может быть, и не без натяжки, не упускается случай осветить - был ли поджог, кого больнее всех он обездоливал и чьим интересам отвечал. Там говорилось:
* "Северная пчела", 1862, N 144, 148, 151, 157, 168, 170.
** "Обнищеванцы. Религиозное движение в фабричной среде". - "Русь", 1881, N 16-21, 24, 25, с. 28 февраля по 2 мая; "Русская рознь", СПб., 1881. См. еще: Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого, т. I, 1867, с. 512; Сборник мелких беллетристических произведений Н. С. Лескова-Стебницкого, 1873, с. 512.
"Но беды ходят толпами: едва Исаич наработал товару и сдал в рынок, как случилось большое и до сих пор не определенное по своему значению для петербургских рабочих событие: сгорел торговый Апраксин двор. Памятный пожар этот, причина которого так и осталась необнаруженною, был первым общественным бедствием, которое молва стала приписывать умыслу людей, желавших произвести смуту в народе, но до сих пор, кажется, никто не осведомился у рабочего народа: кому привелось пострадать от этого бедствия? Полагали, что более всех понесли убытки одни торговцы этого рынка, тем более что у большинства из них - если не у всех - товар был не застрахован, и потому недоумевали: что же за цель могла быть у них, кому нужным казалось истребить этот рынок? Говорили: "если бы хотели создать затруднения в продовольствии бедного класса и тем вызвать беспорядок, то надо бы сжечь Сенную площадь, а не Апраксин двор. Тогда, говорили, вздорожали бы продукты, а бедный народ назавтра же встретился бы с дороговизною, а может быть даже с совершенным голодом, который бы непременно вывел рабочих из терпения и легко мог сделать их игрушкою в руках "специалистов". В Апраксином же дворе сгорели изделия, а не корм. Истребление изделий потребует возобновления их и тем самым даже увеличит задельную плату, - следовательно, этот пожар наказал только капиталистов, а рабочим это истребление товаров простонародного рынка, так сказать, даже будет выгодно". Такие вполне ошибочные выклады выкладали как официальные, так и вольнопрактикующие наши экономисты и имели успех у послушенствовавших им государственных людей, но на самом деле все эти рацеи были чистейший вздор... Огромное количество рыночного товара тогда производили для рынка мелкие фабриканты, то есть кустари, работающие свое производство у себя на домах, иногда в одну руку, иногда всем семейством и реже при содействии одного или двух рабочих. Все эти мелкие производители разного рыночного товара - люди почти бескапитальные. Две-три сотни рублей, которые они имеют и ими "оборачиваются", постоянно находятся у них "в материале", из которого идет производство... В этом же положении застал их и пожар, истребивший апраксинские лавки,
торые снесли его туда на распродажу, но денег за него еще не получили. А в этом товаре у кустарей было затрачено все, что они имели, и они буквально оставались нищими... Следовательно, если пожар был делом чьего-либо умысла и расчета, то эти люди знали положение дела лучше, нежели экономисты, и хорошо знали, во что метили. Проникновения же на это с другой стороны не было никакого: на убытки торговцев, которые сейчас же после пожара явились на виду, обратили какое ни есть внимание, а на круглое разорение несравненно большего числа производителей-кустарей - никакого... Эти остались в полной беспомощности и имели самую настойчивую причину считать себя больше всех обиженными.
Взгляд на возможность поджога не меняется, однако высказывается он уже с некоторою условностью.
Об апраксинском, как о всяком чудовищно большом, пожаре ходило много взаимно противоречивых версий. Непогрешимо уверенные обвинения и домыслы шли по самым различным направлениям и адресам.
Толстой находил, что Москву в 12-м году намеренно никто не поджигал и нужды в том не было: она должна была гореть, не могла не гореть 38.
Без большой сторонней о том заботы мог в любой день гореть и Апраксин двор, представлявший собою готовый костер, сплошное нагромождение деревянных лавок, ларей, закусочных и всевозможных балаганчиков, в которых день-деньской копошились, толклись, ели, пили, курили крайне разношерстные представители городского и пришлого люда.
Нет основания обходить вниманием также и одну дневниковую запись Одоевского: "Говорят, что поджог в Апраксином дворе был произведен некоторыми купцами, чтобы избавиться от подходящих к Макарьевской ярмарке расчетов. Свидетели видели, что три лавки были заперты, хозяев не было, пожар приближался, - сломали двери, - лавки оказались пустыми, следственно, хозяева их приготовились к пожару" *.
Такого рода операции были у нас в большом ходу. Тринадцать лет спустя купец-миллионер С. Т. Овсянников, "влетев" в 1875 году утром, "на масляной", в кабинет дельца-миллионера В. А. Кокорева и не заметив
* "Литературное наследство", кн. 22-24, 1935, с. 159; запись от 18 сентября 1862 г.
стоявшего в глубокой оконной нише Лескова, "был нескромно весел и воскликнул: "А мы нонче блины пекли!" * Другими словами - сожгли огромную, хорошо перестрахованную паровую мельницу около Александро-Невской лавры. Не побоялся и новых судов. Однако сорвался и только во внимание к большим годам угодил не на каторгу, а лишь на поселение в Сибирь. Не те уж были времена, как до гласных судов, хотя бы в тот же 62-й год, к которому и возвращаюсь.
Ни один из упорно живших слухов никогда не нашел себе ни вполне убедительного подтверждения, ни бесспорного опровержения.
Почти три десятка лет спустя после смерти Лескова прозвучал голос Горького:
"Литературная деятельность Лескова началась тяжелой для него драмой, которая могла бы и не разыгрываться, если б русские интеллигентные люди умели относиться друг к другу более внимательно и бережно, - что и до сего дня необходимо, ввиду количественного ничтожества интеллектуальных сил в нашей стране. Но издревле русские люди болеют стремлением "разбрестись" розно, и в первый же год своей работы в Петербурге Лесков получил удар в сердце, совершенно не заслуженный им.
Летом 1862 г. в Петербурге возникли подозрительные частые пожары, кто-то пустил слух, что это от поджогов, а поджигают студенты. Лесков напечатал в газете статью, требуя, чтобы власть или представила ясные доказательства участия студентов в поджогах, или не медля и решительно опровергла клевету на них. Легкомысленные люди истолковали статью так, что будто бы именно Лесков приписывает поджоги буйному студенчеству. Он неоднократно опровергал это злостное недоразумение, но ему не поверили" 39.
"Пчела" мечется, не зная, чем утишить бурю. Но в то же время на ее так недавно пострадавших столбцах появляется малоуспокоительная статья, говорящая о "Колоколе", "желчевиках", "демагогах", о грядущей терпимости свыше к расколу **.
* Письмо Лескова к И. С. Аксакову от 1 марта 1875 г. - Пушкинский дом.
** "Северная пчела", 1862, N 168, 24 июня.
Темы, досадительные как "нетерпеливцам", так и властям предержащим 40.
2 июля министр внутренних дел сообщает управляющему Министерством народного просвещения свое заключение о том, что разговоров о "терпимости" к расколу "вовсе не следовало бы допускать", так как они содействуют "кривотолкам раскольников" *. Новая неудача! 41
"Пчела" опять заговорила о Герцене **. Ответчиком снова мог быть принят автор пожарного письма.
Поднимаются разговоры о показаниях Ничипоренко, как и И. И. Кельсиева 42"сальясихином кружке" в Москве. Можно ли поручиться за то - что, когда и как говорил с ними по приятельству? Как угадать - что именно любознательному Третьему отделению покажется особенно значительным и заслуживающим дальнейшего доследования по опросе этих лиц?
Положение осложняется. Поездки в поволжское понизовье нет. Не толковее ли на некоторое время все же оказаться подальше, не быть в Петербурге, а то и в России? Мысли далеко не безосновательные и сами собой рождавшиеся.
Кстати: четыре года позже в делах канцелярии санкт-петербургского обер-полицмейстера еще значились такие розыскные данные: "Елисеев, Слепцов, Лесков. Крайние социалисты. Сочувствуют всему антиправительственному. Нигилизм во всех формах" ***. Мог ли Лесков рассчитывать на благоприятную для себя полицейскую "аннотацию" в 1862 году, с нигилистически длинными волосами, в совершенно неблагонамеренной косоворотке?
"Пчелы", может быть не без искупительной предупредительности,
* "Дополнения к "Сборнику постановлений и распоряжений по цензуре с 1720-1862 гг.". Постановления и распоряжения с 1862-1865 гг. Тетрадь 1", СПб., 1865.
** "Северная пчела", 1862, N 212, 7 августа.
*** "Щукинский сборник", вып. V, с. 509.
Чехия, в завершение пути - Париж, а пожалуй и Лондон. Последний не исключался неспроста: помнилось благожелательное указание "Современника" на вредное для некоторых журналистов влияние петербургского климата и на благотворное иногда воздействие на их "настроение и воззрения" климата лондонского *.
Исход найден. Поездка обещает уврачевать "смятенный дух" потрясенного сотрудника, оживить столбцы газеты любопытными, живыми письмами о положении дел и настроениях западных окраин, об отношении к России зарубежной Украины, чехов, поляков, о возможности достижения "slawjanskoj wzajemnosci" **, о луи-наполеоновской Франции, а может быть, даже привести к взаимопониманию с самим Герценом. Программа увлекательна. Горизонты широки. Есть где обогатить впечатления, во многом по-новому разобраться, может быть, многое переоценить, перестроиться. Лишь бы уехать... Это свершается беспрепятственно.
"Будь медлен на обиду, а на прощенье скор", - стоит в одном из его писем ко мне ***.
Учительно мелькает этот совет в его обращениях и к другим близким и неблизким.
Удавалось ли его применение самому Лескову?
"szara godzina", как любовно называл он эти часы по-польски, по-мицкевичски), в дружественной беседе, многозначительно скандировался им по какому-нибудь поводу любимый стих любимого поэта:
Забыть! Забвенья не дал бог,
Да он и не взял бы забвенья ****.
Не брал его и Лесков.
Он покидал Петербург и родину, уязвленный в самую глубь своей "самоистязующей" души, полный озлобления и мести.
"Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого", т. I, СПб., 1867, с. 509.
** Славянского взаимопонимания (пол.).
*** Письмо от 26 июня 1884 г. - Архив А. Н. Лескова.
**** Лермонтов. Демон, ч. I, гл. 9.
|