|
Глава десятая. Устин не помог
Дверь, за которою сидел на окошечке Висленев, тихо отворилась, и на площадку лестницы вышла Глафира Васильевна, по обыкновению, вся в черном. с черным антука в руках и с лицом, завешенным до подбородка черною вуалеткой с вышитыми мушками.
Стройная и сильная фигура ее была прекрасна: все на ней было свежо, чисто и необыкновенно ловко, и, вдобавок, все, что было на ней, точно с нею сливалось: ее скрипящий башмачок, ее шелестящее платье, этот прыгающий в ее руке тонкий антука и эта пестрая вуалетка, из-под которой еще ярче сверкают ее страстные глаза и которая прибавляет столько нежности открытой нижней части лица, - все это было прекрасно, все увеличивало ее обаяние и давало ей еще новый шик. Горданов, разжигая Висленева, сравнивал генеральшу Синтянину с Гибралтаром. Это шло к Александре Ивановне, если сравнивать ее с Гибралтаром в настоящем ее положении, в руках английской нации, сынам которой, к чести их, так мало свойственна измена. Глафиру тоже можно было сравнить с Гибралтаром, но только с изменником-комендантом в цитадели. Этот неуловимый запах, эта неопределенная атмосфера изменничества, растлевающие и деморализующие гарнизон и сбивающие с толку силы осаждающей армии, носились и веяли вокруг ее, и пахнули из ее глаз на оторопевшего Жозефа, проходя мимо которого, она сказала:
- Пойдемте!
Тонкий, долгий, белый и волокнистый Висленев соскочил с окна и засеменил за нею.
Сойдя вниз на улицу, они взяли фиакр. В первом же доме, где они очутились, Висленев был удивлен, услыхав, что Глафира прощается и говорит о каких-то своих внезапных, но тягостных предчувствиях и о немедленном выезде в Россию. Иосаф Платонович решительно не мог верить ни словам спутницы, ни своим собственным ушам, но тем не менее обтекал с нею огромный круг ее спиритского знакомства, посетил с ней всех ее бедных, видел своими собственными глазами, как она отсчитала и отдала в спиритскую кассу круглую сумму на благотворительные дела, и наконец, очутясь после всей этой гоньбы, усталый и изнеможенный, в квартире Глафиры, спросил ее: неужто они в самом деле уезжают назад? И получил ответ: да, я уезжаю.
- Когда же мы едем? - осведомился Висленев и получил в ответ: сегодня.
- Фу, черт возьми! Но это невозможно сегодня! - возразил он, и на это уже вовсе не удостоился ответа, между тем как приготовления к отъезду видимо довершались, и monsieur Borne был даже вытеснен ради этих сборов из удобного помещения Глафиры к себе на душную вышку, где он едва мог стоять выпрямясь.
Нежданная весть о столь внезапном и быстром отъезде срезала Висленева, и быстрые ноги его зашатались; возвратясь в свою конурку, он забегал по ней, изогнувшись, из угла в угол и наконец встал посредине, упер перст в лоб и стоял, держа на плечах своих потолок, как Атлас держит землю. Monsieur Borne пришла счастливая мысль удержать Бодростину от немедленного выезда, доказав ей неосновательность ее предчувствий, и он тотчас же подсел, согнувши ноги, к окошечку и написал к себе письмо от Благочестивого Устина. На этот раз Благочестивый Устин предостерегал "желающую выехать", чтоб она не выезжала, пока пройдет опасность, о которой Благочестивый Устин обещался заблаговременно известить, а в другом... в другом он философствовал о браке и отвечал на выставленный Висленевым вопрос о том, как смотрят на брак в высших мирах. Благочестивый Устин говорил о браке, как об учреждении божественном в смысле союза любви, и отрицал его значение гражданское, - выводом из всего этого выходило отрицание брака с достоверным ручательством, что в высших областях нет никаких положений ни о каком браке, в полном смысле этого понятия, и что потому понятия эти суетны, вздорны и не стоят внимания. Благочестивый Устин ручался, что все нарушения условной морали в сношении полов есть только земная выдумка и притом самая несостоятельная. ибо в существе всякая нарушительница этой морали, даже в самой крайней мере, менее преступна, чем дитя, сорвавшее стручок гороха из чужого огорода, "ибо снабдить чем бы то ни было своим собственным гораздо добродетельнее, чем бpать что-нибудь чужое".
Последнее сравнение и силлогизм, которым Иосаф Висленев придавал особенное значение, он почерпнул из "Корана" Стерна, несколько томиков которого, будучи приобретены Жозефом, составили его избранную библиотеку, вместе с "Парижским цирюльником" Поль де Кока, "Хромым бесом" Лесажа и "Книгой духов", собранною из сверхъестественных сочинений Алланом Кардеком. Жозеф почерпнул из Стерна оригинальность для своих суждений, из Поль де Кока - веселость и игривость, из Лесажа - способную предприимчивость, из Аллана Кардека - смелость говорить вещим языком ветхий вздор спиритской философии. Всем этим он заряжался как темная фокусная бутылка с различными напитками и разливал по рюмочкам, что кому требовалось, но... но хмель его не туманил той, для которой вызывались все эти туманные картины: спиритка Глафира была к одной части откровений равнодушна, а к другой - даже относилась с обидным и схизматическим недоверием. К последней области относились все либеральные сообщения Благочестивого Устина о браке. Глафира крепко стояла за брак по форме, как он принят, и не убеждалась никакими, ни естественными, ни сверхъестественными доводами в пользу признания его только по сущности. Не признавая революции, проповедуемой Висленевым при содействии Благочестивого Устина и других духов, она оказалась непреклонною рабой законов европейского общества и приводила Иосафа в отчаяние. Дожив до такого возраста, в котором любовь уже начинает повиноваться разуму, и притом преследуя цели совсем не любовные и имея пред глазами столь жалкого соблазнителя, как Висленев, Глафира небрегла словами любви и стала в известном смысле plus royaliste que le roi {Более роялист, чем сам король (фр.).}. Она сказала Висленеву раз и навсегда, что она уже не ребенок и знает, что такое значит любовь человека к чужой жене, и потому поверит только в любовь своего мужа.
- Того, который вас не любит и обманывает? - поставил ей на вид Висленев.
- А разве женщину менее обманывает тот, кто говорит ей, что любит ее, и между тем ничего не делает, чтобы дать законное значение этой любви, - отвечала Глафира.
- Что же для этого надо сделать?
- Надо быть моим мужем.
- Но вы замужем.
- По русским законам допускается не один брак.
- Да, я знаю, что можно выйти замуж и во второй раз.
- Прекрасно-с; но ведь все это, конечно, не вдруг?
- О, разумеется, не вдруг.
- Так ведь, стало быть, нужно, чтобы прежде муж ваш умер.
- Может быть.
- А как это сделать? Это не от нас зависит, и он может прожить очень долго.
- Ну уж я вам не могу отвечать, как это сделать, и от кого это зависит и сколько он еще может прожить, - небрежно молвила Глафира, и с тех пор не сказала Висленеву более ни одного положительного слова, а только, по его
выражению, все "упорно стояла на браке".
Нимало не изменили ее настроения и последние откровения, полученные Иосафом и в его каморке от Благочестивого Устина и других духов, переселенных за свои совершенства в высшие обители. Просмотрев предъявленные Висленевым предостережения насчет выезда, Глафира, которую Иосаф застал за уборкой своих дорожных вещей, спокойно взяла этот листок и, сунув его в объемистый портфель, набитый такою же литературой monsieur Borne, продолжала свое дело.
Иосафа это обидело, и он, дождавшись конца Глафириной работы, спросил ее: неужто она и после этого едет?
- Непременно еду, - отвечала Глафира. - А что такое может помешать?
- А это обещание!
- О, что могут значить эти пустяки!
- Как пустяки? Так вы, значит, этому не верите?
- Не верю.
- На каком же это основании?
- Я имею основание.
- Да вы что же... вы, может быть, отвергаете весь спиритизм?
- Нет, я его не отвергаю.
- Так... вы отвергаете его опытную часть: отвергаете вероятность общений? Это значит - отвергаете все.
теперь и руководствуюсь.
- А если руководствуетесь, то вам в таком случае нельзя ехать.
- Нет, именно потому-то мне и должно ехать, - отвечала Глафира и, выдвинув мизинцем из кучи не убранных еще со стола бумаг листок, проговорила:
- Вот не хотите ли это прослушать?
На листке собственным почерком Глафиры было написано всего только два слова: "revenez bientot" {Поскорее возвращайтесь (фр.).}.
- Что ж это такое? - воскликнул Висленев, который смекнул, что тут нечто скрывается, и в руках которого эта страшная бумажка затрепетала.
- Что это? - повторил он.
- Это? Разве вы не видите? Это общение.
- Но ведь это вы сами написали?
- Да, я сама. А что такое?
- Да ничего-с... Но вы ведь не имеете медиумических способностей.
- То есть я их не имела до сегодняшнего дня, но когда вы прислали мне ваше запрещение ехать, я была этим смущена и, начав томиться, вдруг почувствовала в руке какое-то мление.
- А-а! Я это знаю: это обман, это просто судороги.
- Нет, извините, совсем не судороги, а этакое совершенно особенное тяготение... потребность писать, и только что взяла карандаш, как вдруг на бумаге без всякого моего желания получились вот эти самые слова.
Висленев очутился в положении самом затруднительном: он понял, что Глафира наконец посягнула и на последнее его достояние, на его дар пророчества. Он решил биться за это до последних сил.
- Позвольте, - пролепетал он, - я не отвергаю, что это, пожалуй, могло быть, и могло быть именно точно так, как вы рассказываете, но ведь вы позабываете самое главное, что в этих вещах нужны опытность и осторожность. Вы должны знать, что ведь между духами есть очень много вчерашних людей.
- Я это знаю.
- Да-с; есть духи шаловливые, легкие, ветреные, которым не только ничего не значит врать и паясничать, которые даже находят в том удовольствие и нарочно для своей потехи готовы Бог весть что внушать человеку. Бывали ведь случаи ужасных ошибок, что слушались долго какого-нибудь великого духа, а потом вдруг выходило, что это гаерничал какой-нибудь самозванец, бродяжка, дрянь.
- Ax, знаю, знаю! Я, к сожалению, это очень хорошо знаю и должна сказать вам очень не отрадную весть.
- Известно вот что, что ваш Благочестивый Устин...
- Ну, уж что касается Благочестивого Устина, то его не надо беспокоить, - перебил Висленев.
- Нет; да что тут о беспокойстве! А дело вот в чем, что никакого Благочестивого Устина не было и нет.
- Как нет-с! Как не было и нет-с никакого Устина! Покорно вас благодарю за такое сообщение! А кто же это, по-вашему, мой гений-хранитель?
- Не знаю, совершенно не знаю.
- Значит, по-вашему, у меня нет, что ли, совсем гения?
- Не знаю.
- Но кто же тогда столько времени писал моею рукою?
- Ах! то ужасная мошенница, которую, когда она была на земле, звали Ребекка Шарп.
- Вздор-с! не верю, это вздор: я никакой Ребекки Шарп не знаю вовсе.
- Да вам и не нужно ее знать, а она вами действовала... гадкая бездельница: вы были ее игрушкой.
- Но кто же она такая-с?
- Она?.. она лицо довольно известное: она героиня романа Теккерея "Ярмарка тщеславия". О, она известная, известная плутовка!
- Кто вам это открыл?
- Сам Теккерей.
- Это, может быть, не верно: это, может быть, легкий и шаловливый дух над вами потешается.
- Ну нет.
- Нет-с; это надо поверить. Мы сейчас это поверим, - и Висленев засуетился, отыскивая по столу карандаш, но Глафира взяла его за руку и сказала, что никакой поверки не нужно: с этим она обернула пред глазами Висленева бумажку, на которой он за несколько минут прочел "revenez bientot", и указала на другие строки, в которых резко отрицался Благочестивый Устин и все сообщения, сделанные от его имени презренною Ребеккой Шарп, а всего горестнее то, что открытие это было подписано авторитетным духом, именем которого, по спиритскому катехизису, не смеют злоупотреблять духи мелкие и шаловливые.
- Ну да, - произнес Висленев сквозь зубы, кладя на стол бумажку, - да, все это прекрасно, и на это нельзя возражать, но только скажите, до чего мы дойдем, наконец, таким образом?
Мало обращавшая на него внимание Глафира заметила это и, улыбнувшись, спросила:
- А как вы думаете: до чего мы дойдем?
- Да что же, - продолжал рассуждать Висленев, - мы прежде все отвергали и тогда нас звали нигилистами, теперь за все хватаемся и надо всем сами смеемся... и... черт знает, как нас назвать?
Бодростина глядела на него молча и по лицу ее бегала улыбка.
- Право, - продолжал Висленев, - ведь это все выходит какое-то поголовное шарлатанство всем: и безверием, и верой, и материей, и духом. Да что же такое мы сами? Нет. Я вас спрашиваю: что же мы? Всякая сволочь имеет себе название, а мы... мы какие-то темные силы, из которых неведомо что выйдет.
- Вы делаете открытие, - уронила Глафира.
- Да что же-с? Я говорю истину.
- И я с вами не спорю.
- Все этак друг с другом... на ножах, и во всем без удержа... разойдемся и в конце друг друга перережем, что ли?
- Да-с, "говорящий", я говорящий... Благодарю вас покорно! Заговоришь, заговоришь разными велениями и разными языками, как...
Но с этим Висленев встал и, отойдя от Бодростиной, прислонился к косяку окна.
Меж тем Глафира позвала хозяина маленького отеля и, не обращая никакого внимания на Висленева, сделала расчет за свое помещение и за каморку Жозефа. Затем она отдала приказание приготовить ей к вечеру фиакр и отвезти на железную дорогу ее багаж. Когда все это было сказано, она отрадно вдохнула из полной груди, взяла книгу и стала читать, как будто ничего ее не ожидало.
Ей наконец надоело это скитание, надоели эти долгие сборы к устройству себя на незыблемом основании, с полновластием богатства, и она теперь чувствовала себя прекрасно, как дитя, в окне которого уже занялась заря его именинного дня.
руки, она еще раз вздохнула и, как бы что-то припоминая, проговорила:
- Да, в самом деле: как же вы и что будет теперь с вами?
- Я решительно не знаю этого: вы совсем сбили меня с толку; я совсем потерялся.
- Постойте!.. Как же это я в самом деле... так рассеянно?.. Спросите скорее Устина!
Висленев взглянул на нее, потом покачал укоризненно головой и, наконец не выдержав, отвернулся и рассмеялся.
и оба искренно расхохотались в глаза друг другу.
|