|
Глава девятая. Ночь после бала
Дело должен был начать Кишенский, ему одному известными способами, или по крайней мере способами, о которых другие как будто не хотели и знать. Тихон Ларионович и не медлил: он завел пружину, но она, сверх всякого чаяния, не действовала так долго, что Горданов уже начал смущаться и хотел напрямик сказать Кишенскому, что не надо ли повторить?
Но наконец пружина потянула и незримая подземная работа Кишенского совершилась: в одну прекрасную ночь Висленева, Горданова и Ванскок посетили незваные гости. Сначала это, конечно, каждое из этих трех лиц узнало только само про себя, но на заре Ванскок, дрожа до зубного стука от смешанных чувств радости и тревоги, посетила Висленева и застала его сидящим посреди комнаты, как Марий на развалинах Карфагена.
- У меня забрали бумаги, - лепетала Ванскок, - но я ничего не боюсь.
- И у меня забрали, и я ничего не боюсь, - отвечал Висленев и добавил, что единственная вещь, которая его могла скомпрометировать, на его счастие, два дня тому назад взята Гордановым.
Но этому благополучию, однако, было немедленно представлено очень внушительное опровержение: в комнату Висленева, где Иосаф Платонович и Ванскок в тревоге пили весьма ранний чай, явился встревоженный Горданов и объявил, что и его обыскали.
Висленев побледнел и зашатался.
- И мою статью нашли? - воскликнул он в ужасе.
- Нет; представь, нет! - успокоил его Горданов.
- Слава тебе, Господи! - проговорил Висленев и с радостным лицом перекрестился.
Горданов рассказал счастливое событие, как он был извещен намеком Кишенского, что им грозит опасность, и передал ему висленевское сочинение, отчего Кишенский будто отбивался и руками и ногами, но потом, наконец, махнул рукой и, взяв, сказал, что занесет и отдаст его Алине Фигуриной.
- Ну и спасибо им, и тебе спасибо, и слава Богу, и слава твоему уму! - проговорил совсем оправившийся Висленев и опять два раза перекрестился на церковь.
Ванскок нетерпеливо ударила Висленева по руке и, заступив его, выдвинулась с вопросом: "как это было?", но Горданов не обнаружил никакого намерения удовлетворить ее любопытства.
- Есть дела важнее, - прошептал он, озираясь как волк, - скажите скорее, где этот ваш хваленый друг?
- Какой? - осведомился Висленев.
- Ну вот твой "сосед по имению"?
- Меридианов?
- Он, верно, дома.
- Позови-ка его сюда под каким-нибудь предлогом. Висленев вышел в коридор.
- А вы разве подозреваете Меридианова? - спросила, подпрыгивая вокруг Горданова, проворная Ванскок.
- Я не подозреваю, а я знаю наверное.
- Меридианова нет дома, и он, оказывается, даже не ночевал, - объявил в эту минуту возвратившийся в свою комнату бледный Висленев. Горданов только ударил по столу и воскликнул:
- А что-с!
- Теперь я вижу, - ответил Висленев.
- Теперь это ясно, - решила Ванскок, и вдруг быстро стала прицеплять на макушку свою форейторскую шапочку.
- Куда же вы? - остановил ее Висленев. - Как куда? Я сейчас обегу всех своих и Полисадову, и Поливадову, и по крайней мере всех предупрежу насчет Меридианова.
- А, это другое дело, - сказал Висленев.
- Да; а я вам даже советую поспешить с этим предупреждением, - поддержал Горданов.
Ванскок бомбой вылетела из квартиры Висленева и покатилась мячом по лестнице, и вдруг внизу на последней террасе нос к носу столкнулась с Меридиановым, который тащился вверх неверными шагами, с головой, тяжелою внутри от беспардонного кутежа и увенчанной снаружи былинками соломы и пухом.
Дремучий семинарист возвращался домой с пира, заданного его приятелем, актером Бабиневичем, обвенчавшимся вчера на фаворитной княжеской танцовщице, после чего все, кроме князя и новобрачной, совершали возлияние богам в сосновом бору Крестовского острова, на мыске за Русским трактиром.
Меридианов был пьян, тяжел и весел. Столкнувшись с Ванскок, которая "нарочно толкнула его локтем, он сначала ничего не понял и отступил, но потом, воззрясь ей вслед красными от вина и бессонницы глазами, крикнул:
- Эй! вы, госпожа! бритая барышня! Прошу вас потише, а то я так шшшелкану, что ты у меня рассыплешься!
- Я не боюсь вас, долгогривый шпион! - крикнула ему, остановясь на минуту, Ванскок.
- Что-о-о? - переспросил изумленный Меридианов.
- Шпион! - повторила Ванскок и покатила книзу.
- Дура, - ответил ей Меридианов и пополз тяжело наверх. На следующей террасе вверху Меридианова догнал полицейский офицер и спросил его, где здесь живет Висленев?
Полицейский офицер позвонил, и они одновременно вошли в квартиру: офицер вперед, а Меридианов тихонько вполз за ним следом и юркнул в свою каморку.
Через пять минут полицейский вывел из этой квартиры Висленева и увез его с собою в участок, а Меридианов, совсем как был одетый, спал мертвым сном, ворча изредка: "нет, я пива больше не могу, - убей меня Бог, не могу!"
Пока ни в чем, кроме пьянства, не повинный Меридианов спал, а Ванскок летала по городу, обнося, в виде усладительного шербета, новую весть, Висленев имел время прочувствовать несколько весьма разнообразных и тягостных ощущений, сидя в четырех голых стенах маленькой, одинокой камеры в доме одной из полицейских частей.
Если во всем можно находить свою добрую сторону, то добрая сторона такой недоброй вещи, как лишение свободы, конечно, заключается только в том, что она дает человеку одно лишнее средство одуматься поневоле. Одно из лиц известного романа Диккенса, содержась в старой тюрьме, Маршельси, говорит, что в тюрьме - штиль. В другом месте люди не знают спокойствия, травят друг друга и жадно стремятся то к тому, то к другому: здесь нет ничего подобного, здесь мы стоим вне всего этого, мы узнали худшее в жизни и нашли - мир. Это свобода, но, увы, к сожалению, и это обретение мира и свободы выпадает на долю не всех подвергающихся печальной участи лишения свободы, или, по крайней мере, не в одной и той же степени и не в одно и то же время для каждого. Есть люди, которых тюремное уединение обращает в какую-то дрязгу, и к числу таковых принадлежал мягкосердный Висленев.
Иосаф Платонович не был в поре доброго раздумья: тюрьма для него не была "штилем", как для философа в Маршельси: она его только пытала томлением страха и мелким чувством трусливой боязни. И сюда-то, на второй день его заключения, проникли его палачи из квартиры с тремя парадными дверями.
Поличье, отобранное у Висленева, было самого ничтожного свойства и арест его был очень не строг, так что Алине Дмитриевне Фигуриной не стоило никаких особенных затруднений устроить свидание с арестантом, а потом было еще легче ввести его в суть дела и потребовать от него услуги за услугу, брака за сбережение его сочинения, которое находится тут же, в части, в кармане Алины, и сейчас может быть предъявлено, после чего Висленеву уже не будет никакого спасения.
Висленев задрожал и, сжимая руки Алины, прошептал:
- Бога ради, Бога ради! я сделаю все! я вас выручу, я женюсь, женюсь... Мне это все равно: ведь я не дорожу семейным счастьем, но ради Бога, чтоб эта бумага осталась между нами!
- Она всегда останется между нами, - обещала Фигурина и сдержала свое обещание.
густо затушеван в этом предательстве, за которое всю ответственность нес Меридианов. Но зато со многих добрых сторон Горданов заявил себя в это время как нельзя лучше: он посещал Висленева в тюрьме; он утешал его, успокоивал; он отговаривал его от пагубной мысли жениться на Фигуриной. Потом Горданов проявил бездну мягкости и не только не злословил Меридианова и Фигурину, но даже напоминал Висленеву, что это свежие раны, которых тревожить не должно. К концу своего семидневного заключения Висленев успел совсем расположиться на Горданова. Павел Николаевич был шафером Висленева при его бракосочетании с Фигуриной.
Тяжкий и ужасный для нашего новобрачного обряд этот был совершен над ним и Еленой Фигуриной в первый день освобождения жениха. Оглашение и всякие брачные формальности были выполнены: заботливых людей нашлось вволю. Сам священник, которому надлежало совершить брак, был обманут: ему было сказано, что предстоящий брак, конечно, юридически вполне законный, имеет, однако, свою романическую сторону, которая требует некоторого снисхождения, и священник, осторожно обсуждая каждый свой шаг, сделал только самые возможные снисхождения, но при всем том, перевенчал Висленева с Фигуриной, после долго не знал покоя: так невообразимо странен и необъясним вышел брак их.
Это была картина Пукирева Неравный брак, только навыворот. Полная невеста Елена Дмитриевна Фигурина, в белом платье, стояла прямо и смело держала свою свечу пред налоем, а жених Иосаф Платонович опустился книзу, колена его гнулись, голова падала на грудь и по щекам из наплаканных и красных глаз его струились слезы, которые он ловил устами и глотал в то время, как опустившаяся книзу брачная свеча его текла и капала на колено его черных панталон. И Кишенский, державший венец над Фигуриной, и Горданов, стоявший сзади Висленева, оба зорко наблюдали и за женихом, и за смятенным священником, не постигавшим тайн этого странного бракосочетания, и за народом, который собрался в церковь и шептался по случаю такой невиданной свадьбы.
Положение было рискованное: жених каждую минуту мог упасть в обморок, и тогда Бог весть какой все могло принять оборот. Этого опасалась даже сама невеста, скрывавшая, впрочем, мастерски свое беспокойство. Но как часто бывает, что в больших горестях человеку дает силу новый удар, так случилось и здесь: когда священник, глядя в глаза Висленеву, спросил его: "имаши ли благое произволение поять себе сию Елену в жену?" Иосаф Платонович выпрямился от острой боли в сердце и дал робким шепотом утвердительный ответ.
- Не обещались ли вы прежде сего кому-нибудь? - продолжал священник.
Священник приостановился: у свидетелей похолодело возле сердца.
- Кому? - спросил священник.
- Ей, - ответил Висленев, - и молча указал на стоящую с ним рядом Фигурину, - я ей обещался прежде.
Кишенский и Горданов ободрились, и обряд венчания окончился, оставив по себе вечные воспоминания у причта, совершавшего обряд, и у всех присутствовавших, видевших рыдающего жениха, привенчиваемого к непоколебимо твердой невесте.
люди более легкомысленные, забавлялись насчет несчастного Висленева: дьякон говорил, что он при этом браке только вполне уразумел, что "тайна сия велика есть", а дьячок рассказывал, что его чуть Бог сохранил, что он не расхохотался, возглашая в конце Апостола: "а жена да боится своего мужа".
Но как бы кому ни казалась эта история, важнейший смысл ее для Висленева был тот, что его женили и женили настоящим, крепким манером, после чего он имел полную возможность доказать справедливость слов, что "жена не рукавица и ее с белой ручки не стряхнешь, да за пояс не заткнешь".
|