|
Глава двадцать первая. Ночь после бала
Меж тем как все это происходило, в залу вошел Ропшин. Он остановился в дверях и, пропустив мимо себя людей, выводивших Сида, окинул всех одним взглядом и сказал твердым голосом Горданову:
- Господа! Я прошу всех вас отсюда удалиться.
- Это что такое? - спросил Горданов.
- Это такой порядок: необыкновенная смерть требует особенного внимания к трупу, и пока приедут власти, я никого сюда не пущу.
- Вы?
- Да, я. Я остаюсь один из тех, кому верил покойник и кому верит его вдова. Господа, я повторяю мою просьбу удалиться из залы.
- Что это за тон?
- Теперь, господин Горданов, не до тонов. Все вышли, уходите и вы, или...
- Или что? - спросил, сверкнув глазом, Горданов.
- Тише; здесь ведь не лес, а я - не он. Горданов побледнел.
- Что это, глупость или намек? - спросил он запальчиво.
- Намек, а впрочем, как вам угодно, но я сейчас запираю зал, и если вы хотите здесь остаться, то я, пожалуй, запру вас.
- Тьфу, черт возьми! Да чьею волей и каким правом вы так распоряжаетесь?
- Волей вдовы, господин Горданов, ее же правом. Но дело кончено: я вас сейчас запираю. Вы, может быть, что-нибудь здесь позабыли? это вам завтра возвратят.
И Ропшин пошел к двери.
- Подождите! - крикнул, торопливо выскакивая за ним, Горданов, и когда Ропшин замкнул дверь, он добавил: - Я сейчас пройду к Глафире Васильевне?
- Что-о?
- Я вам сказал что.
- Посмотрим.
Горданов тронулся вперед, но Ропшин его остановил.
- Вернитесь, господин Горданов, вы будете напрасно трудиться: ее дверь заперта для вас.
- Вы лжете!
- Смотрите. Она поручила мне беречь ее покой. С этим Ропшин показал знакомый Горданову ключ и снова быстро спрятал его в карман.
Павел Николаевич побледнел.
- Почему Глафира Васильевна не хочет меня видеть? - спросил он. Ропшин улыбнулся и, пожав плечами, прошептал:
- Ей кажется... что на вас кровь, и я думаю то же самое, - и с этим Ропшин юркнул за дверь и ушел по лестнице на женскую половину.
Горданов ушел к себе и сейчас же велел подать себе лошадей, чтобы ехать в город с целью послать корреспонденцию в Петербург и переговорить с властями о бунте.
В ожидании лошадей, он хотел приготовить письма; но, взглянув на ладонь своей левой руки, покраснел и, досадуя, топнул ногой. У него на ладони был очень незначительный маленький укол, но платок, которым он старался зажать этот укол, был окровавлен, и это-то дало Ропшину право сказать, что на нем кровь.
- Черт знает что такое! Преступление сделано, и сейчас уже идут и глупости, и ошибки. И какие еще ошибки? Там я позабыл нож, которым оцарапал руку... И этот укол может быть трупный, Тьфу, сто дьяволов!.. И ляписа нет, и прижечь нечем... Скорей в город!
И он уехал.
Меж тем Ворошилов и Ермолаич, выйдя задним ходом, обошли дом и стали в сенях конторы, куда посажен был Висленев. Он сидел в кресле, понурив голову, в каком-то полусне, и все что-то бормотал и вздрагивал.
Ворошилов и Ермолаич вошли в контору и стали возле него.
Висленев поднял голову, повел вокруг глазами и простонал:
- Подлец, подлец, Горданов!..
- Это он его убил?
- Да, да; будьте честны: говорите правду.
- Я все, все скажу, если меня помилуют.
- Вас помилуют.
- Хорошо. Я все скажу; но только одно... пожалуйста, пусть меня скорей отвезут в острог, а то он меня отравит, как отравил Кюлевейна.
Ворошилов дернул за руку товарища, и они вышли.
Ропшин, взойдя на женскую половину верха, вынул ключ и тихо повернул его в двери коридора, ведшего к спальне Глафиры. Вдова лежала на диване и щипала какую-то бумажку.
При входе Ропшина она проворно встала и сказала:
- Послушайте... вы что же?..
Но Ропшин тихо остановил ее на первом же слове.
- Тсс!.. - сказал он, подняв таинственно руку, - теперь вам надо меня слушать. Вы, конечно, хотите знать, по какому праву я поступил с вами так грубо и насильно удержал вас в вашей комнате? Это было необходимо: я имел на это право, и я один могу вас спасти. Прошу вас помнить, что у меня в кармане есть вчера только что подписанное духовное завещание вашего мужа, которым он все свое состояние отказал вам. Долг честного человека повелевает мне не скрыть этого документа, вверенного моему смотрению, а между тем этот документ не только скомпрометирует вас, но... вы понимаете?
- Да, я вас понимаю
- Это совсем не трудно. Новое завещание прямо говорит, что им отменяется распоряжение, предоставлявшее имение другим родственникам, между тем как вы сами знаете, что в хранимом завещании совсем не то...
- Да скорее, скорее: какая ваша цена за ваш долг честного человека?
- Боже меня спаси! Никакой цены, но что не может быть ценимо на деньги, то подчиняется иным условиям...
- Послушайте, Ропшин: моих сил нет выносить вас, и вы можете довести меня до того, что я предпочту Сибирь уничижению!
- Я согласен скрыть это завещание и всеми мерами хлопотать об утверждении за вами того, которое хранится в Москве...
- Ну-с, и что же, что же вам надо за это?
- Я вам ручаюсь, что все будет сделано скоро и благополучно, и...
- Ну и что же, что вам за это? - вскричала, топая ногой и совсем выходя из себя, Глафира.
Глафира сначала не сразу поняла эти слова, а потом, несмотря на свою несмутимость, покраснела. Она презирала в эти минуты Ропшина, как никого другого в жизни. Он был противен ей по воспоминаниям в прошедшем, по ощущениям в настоящем и по предчувствиям в будущем. Несмотря на то, что теперь не было времени для размышлений философского свойства, Глафире вдруг припомнились все люди, на которых она в помыслах своих глядела как на мужчин, и она не могла представить себе ничего презреннее этого белобрысого Ропшина... Висленев и тот являлся в сравнении с ним чуть не гением совершенства; в бедном Жозефе все-таки была непосредственная доброта, незлобие, детство и забавность. И между тем Глафира поздно заметила, что он, этот Ропшин, именно неодолим: это сознание низошло к ней, когда надо смириться под рукой этого ничтожества.
- Ропшин! - воскликнула она, - смысл вашей гнусной речи тот, что вы хотели бы на мне жениться?
- Да.
- Вы безумный!
- Не знаю почему.
- Почему? Вы презренное, гадкое насекомое.
- Но я один, - отвечал, пожав плечами, Ропшин, - одно это насекомое может вас спасти. Оглянитесь вокруг себя, - заговорил он, делая шаг ближе, - что повсюду наделано: Висленев во всем признается; он скажет, что вы и Горданов научили его убить вашего мужа.
- Этому нет доказательств!
- Как знать? завещание подписано вчера, и сегодня убийство... Низость всеобщая вокруг, недоверие и шпионство; забегательство вперед одного пред другим во очищение себя. Горданов доносит, вы доносите, Висленев доносит, Лариса доносит... наконец, я тоже писал, потому что я должен был писать, зная затевающееся преступление, и... все это в разные руки, и теперь все это вдруг сбылось.
- Что же, что сбылось: все говорят, что бунтов должно ждать Его убили крестьяне.
- Да-с; это прекрасно, что бунтов должно ждать, но тогда надо их поискуснее делать: надо было так делать, чтобы действительно крестьяне убили.
- Да это так и сделано.
- Нет-с, не так.
Глафира оправилась и добавила:
- Полно вам меня пугать, господин Ропшин, дело идет о крестьянском бунте, и я здесь сторона.
- А если нет? А если на теле есть...
- Что может быть на теле?
- Трехгранная рана испанского стилета. Глафира пошатнулась.
- Ваш хлыст? - спросил шепотом Ропшин.
- Он у Горданова. Благодарите Бога, что я не дал вам видеться с ним:
вы будете свободны от одного подозрения, но на этом не конец; чтоб опровергнуть общее мнение, что вы хотите выйти замуж за Горданова, я хочу на вас жениться.
Глафира окинула его удивленным взглядом и сделала шаг назад.
- Да, - повторил Ропшин, - я хочу на вас жениться, и это единственное условие, под которым я могу скрыть завещание, доверенное мне убитым, тогда я сделаю это с свободною совестью. О преступлении жены я могу не свидетельствовать. Итак, я жду, что вы мне скажете?
- Сибирь или Ропшин? - выговорила, пристально глядя на него, Глафира.
- Я вас не притесняю.
- Благодарю. Ропшин или Сибирь?
- Да, да; Сибирь или Ропшин, Ропшин или Сибирь? выбор не сложный - решайте.
- Я решила.
- Что выбрано? - Ропшин.
- Прекрасно; теперь прошу вас не делать ни малейшего шага к каким-нибудь сближениям с Гордановым - это вас погубит. Поверьте, что я не ревнив и это во мне говорит не ревность, а желание вам добра. На вас падает подозрение, что вы хотели развести Бодростина для того, чтобы выйти замуж за Горданова... Благоразумие заставляет прежде всего опрокинуть это подозрение. Далее, я останусь здесь на вашей половине...
- Здесь, теперь? - спросила Глафира в удивлении, открывая глаза: Ропшин, сняв с себя сюртук, покрылся лежавшею на кресле шалью Глафиры и укладывался на ее диване. - Это еще что значит?
- Это значит, что я продолжаю мое дело вашего спасения.
- Но вы с ума сошли. Это все будут знать!
- Я этого-то и хочу.
- Зачем?
- Как зачем? Затем, чтобы знали, что Горданов был ширма, а что вы меня всегда любили; затем, чтобы немедленно же пустить на ваш счет другие разговоры и опрокинуть существующее подозрение, что вы хотели выйти замуж за Горданова. Что, вы меня поняли? Ого-го! постойте-ка, вы увидите, как мы их собьем с толку. Только я вас предупреждаю: наблюдайте за собою при Ворошилове.
- При ком?
- При Ворошилове.
- Да, при приезжем.
- Кто же он такой?
- А черт его знает, кто он такой, но во всяком случае он не тот, за кого себя выдает.
Глафира ничего не отвечала и задумалась: она молча припоминала все говоренное ею когда-нибудь при Ворошилове, который так недавно появился здесь и которого она совсем почти не замечала.
"И что же это такое наконец", - думала она, - "точно опрокинулся предо мною ящик Пандоры и невесть откуда берутся на меня и новые враждебные лица, и новые беды".
На нее напал невыразимый страх нечистой совести, и уснувший Ропшин уже перестал ей казаться таким отвратительным и тяжелым. Напротив, она была рада, что хотя он здесь при ней, и когда в ее дверь кто-то тихо стукнул, она побледнела и дружески молвила: "Генрих!"
Он быстро проснулся, узнал в чем дело и, взяв вдову за ее дрожащую руку, сказал: "О, будь покойна", - и затем твердым голосом крикнул: "Входите! Кто там? Входите!"
На этот зов в комнату со смешанным видом вступила горничная и объявила, что недавно уехавшая Синтянина возвратилась опять и сейчас же хочет видеть Глафиру.
- Я не могу никого видеть... Что ей нужно?
- Лариса Платоновна поехала с ними...
- Ну?
- И теперь их нет.
- Кого?.. Ларисы?
- Да-с, они куда-то убежали; их искали везде: на хуторе, по лесу, в парке, и теперь сама генеральша здесь... и спрашивают Ларису Нлатоновну.
- Но ее здесь нет, ее здесь нет: пусть едут к Горданову в город. Я теперь никого не могу принять.
- Напротив, - вмешался Ропшин и, дав девушке знак выйти, сказал
Глафире, что дело это нешуточное и что она непременно должна принять Синтянину и в точности узнать, что такое случилось.
С этим он усадил Глафиру в кресло и сам вышел, а через несколько минут возвратился, сопровождая закутанную платком Александру Ивановну.
- Что там еще, Alexandrine? - спросила, не поднимаясь с места, Глафира.
и при нем записочку. Я боюсь, что она с собой что-нибудь сделала.
- Но что же за записка?
- Вот она, читайте... - и генеральша подала клочок нотной бумаги, на которой рукой Ларисы было написано карандашом: "Я все перепортила, не могу больше жить. Прощайте. В конверте найдете все, что довело меня до самоубийства".
- Что же было в конверте?
- Не знаю; его взял мой муж. Я бросилась ее искать: мы обыскали весь хутор, звали ее по полям, по дороге, по лесу, и тут на том месте, где... нынче добывали огонь, встретилась с Ворошиловым и этим... каким-то человеком...
Они тоже искали что-то с фонарем и сказали нам, чтобы мы ехали сюда. Бога ради посылайте поскорее людей во все места искать ее.
Но вместо живого участия к этим словам, бледная Глафира, глядя на Ропшина, произнесла только:
- Ворошилов... там... с фонарем... Ропшин, ступайте туда!.. Я вас умоляю... Что же такое все это может значить?
Ропшин скорыми шагами вышел за двери, и через минуту послышался топот отъезжавших лошадей, а девушка подала Синтяниной записочку, набросанную карандашом, в которой распорядительный Генрих извещал ее, что сейчас же посылает десять верховых с фонарями искать Ларису Платоновну по всем направлениям, и потому просит генеральшу не беспокоиться и подождать утра.
Глафира попросила рукой эту записку и, пробежав ее глазами, осталась неподвижною.
- Лягте, Глафира, попробуйте успокоиться, а я посижу.
- Хорошо, - отвечала Бодростина и, поддерживаемая Синтяниной и горничной, перешла из будуара в свою спальню.
Прошел час: все было тихо, но только дом как будто вздрагивал; генеральша не спала и ей казалось, что это, вероятно, кто-то сильно хлопает внизу дверью. Но наконец это хлопанье стало все сильнее и чаще, и на лестнице послышался шум.
Синтянина вскочила, взяла свечу и вышла на террасу, на которой, перевесясь головой через перила, стояла горничная Глафиры: снизу поднималось несколько человек, которые несли глухонемую Веру.
Она вся дрожала от холода, и посиневшее лицо ее корчилось, а руки были крепко стиснуты у груди, как будто она что-то держала и боялась с чем-то расстаться.
Увидев мачеху, девочка сделала усилие улыбнуться и, соскользнув с рук несших ее людей, кинулась к ней и стала быстро говорить своею глухонемою азбукой.
Она объясняла, что, боясь за мачеху, бросилась вслед за нею, не могла ее догнать и, сбившись с дороги, чуть не замерзла, но встретила людей, которые ее взяли и принесли.
- Что же это были за люди?
Глухонемая показала, что это Ворошилов и Андрей Парфеныч.
- Кто это был? кого она называет? - спросила нетерпеливо вышедшая на этот рассказ Глафира, и как только Синтянина назвала Ворошилова, она прошептала: "опять он! Боже! чего же это они повсюду ходят?"
горничной белье, бросила его в камин и, сев пред огнем, начала сушиться.
- Ее нельзя более беспокоить и принуждать, - сказала Синтянина, и когда горничная ушла, между падчерицей и мачехой началась их немая беседа: девочка, косясь на безмолвно сидящую в кресле Глафиру, быстро метала руками пред мачехой свои знаки и наконец заметила, что Синтянина дремлет, а Глафира даже спит.
Так подействовали на них усталость, теплота камина и манипуляции немой, с которых они долго не сводили глаз. Глухонемая как будто ждала этого и, по-видимому, очень обрадовалась: не нарушая покоя спящих, она без малейшего шума приподнялась на ноги, распустила свое платье; тщательно уложила за ним вдоль своего слабого тельца то, что скрывала, и, приведя себя снова в порядок, свернулась и уснула на ковре у ног генеральши.
Столь тщательно скрываемая этим ребенком вещь был щегольской хлыст Глафиры с потайным трехгранным стилетом в рукоятке.
|