|
Глава семнадцатая. Ларисина тайна
В то самое время, как в Аленином Верхе происходили описанные события, Александра Ивановна Синтянина, пройдя темными переходами, отворила дверь в комнату Лары и изумилась, что здесь была совершенная темнота.
Молодой женщине вдруг пришло в мысль: не сделала ли чего-нибудь с собою Лариса, по меньшей мере не покинула ли она внезапно этого неприветливого и страшного дома и не ушла ли куда глаза глядят?
Пораженная этою мыслью, Александра Ивановна остановилась на пороге.
В комнате не было заметно ни малейшего признака жизни.
Александра Ивановна, безуспешно всматриваясь в эту темь, решилась позвать Ларису и, сдерживая в груди дыхание, окликнула ее тихо и нерешительно.
- Я здесь, - отозвалась ей так же тихо Лариса и сейчас же спросила: - Что тебе от меня нужно, Alexandrine?
- Ничего не нужно, друг мой Лара, но я устала и пришла к тебе посидеть, - отвечала генеральша, идя на голос к окну, в сером фоне которого на морозном небе мерцали редкие звезды, а внизу на подоконнике был чуть заметен силуэт Ларисы.
Александра Ивановна подошла к ней и, заглянув ей в лицо, заметила, что она плачет.
- Ты сидишь впотьмах?
- Да, мне так лучше, - отвечала Лара.
- Тебе, может быть, неприятно, что я пришла?
- Нет, отчего же? Мне все равно.
- Может быть, мне уйти?
- Как хочешь.
- Так прощай, - молвила генеральша, протягивая ей руку.
- Прощай.
- Дай же мне твою руку!
- Прощай и... не сердись, что я такая неприветливая...
И с этим она не выдержала и неожиданно громко зарыдала.
- О, Боже мой, какое горе, - произнесла Синтянина и, поискав ногой стула и не найдя его, опустилась пред Ларисой на колени, сжала ее руки и поцеловала их.
- Ах, Саша, что ты делаешь! - отозвалась, Лариса и поспешно, сама поцеловала ее руки.
- Лара, - сказала ей Синтянина, - позволь мне быть с тобою откровенною: я много старше тебя; я знаю тебя с твоего детства, я люблю тебя и мне ясно, что ты несчастлива.
- Очень, очень несчастлива.
- Поговорим же, подумаем об этом; совсем непоправимых положений нет.
- Мое непоправимо.
- Это ты все надумала в своем одиночестве, а я хочу напомнить тебе о людях, способных христиански отнестись ко всякому несчастию... Лариса быстро ее перебила.
- Ты хочешь мне говорить о моем муже? Я и так думала о нем весь вечер под звуки этой музыки.
- И плакала?
- Да, плакала.
- О чем?
Лариса промолчала.
- Говори же: одолей себя, смирись, сознайся!
И Синтянина снова сжала ее руки.
- Что ж пользы будет в этом, - отвечала Лариса. - Неужели же ты хотела бы, чтоб я разыграла в жизни один из авдеевских романов?
- Ах, Боже мой, да что тебе эти романы, - послушай своего сердца. Ведь ты еще его любишь?
- Да.
- Я вижу, тебя мучит совесть.
- Это вздор.
Лара покачала головой и, усмехнувшись, прошептала:
- Нет, не вздор.
- Ты должна положить конец своим унижениям.
- Я этого не могу, понимаешь - я не могу, я хочу и не могу.
- Я понимаю, что ты не можешь и не должна сделать тур, какой делали героини тех романов, но если твой муж позовет тебя как добрый, любящий человек, как христианин простит тебя и примет не как жену, а как несчастного друга...
- Для меня бессильно все, даже и религия.
- Дай мне договорить: ты не права, христианская религия не кладет никаких границ великодушию. Конечно, есть чувства... есть вещи... которыми возмущается натура и... я понимаю твои затруднения! Но пойми же меня: разве бы ты не рвалась к Подозерову, если б он был в несчастии, в горе, в болезни?
- О, всюду, всюду, но... ты не понимаешь, что говоришь: я не могу.. Я не могу ничего этого сделать; я связана.
Синтянина возразила ей, что Подозеров ее законный муж, что его права так велики и сильны пред законом, что их никто не смеет оспорить, и заключила она:
- Если ты позволишь, я напишу твоему мужу, и ручаюсь тебе за него... Ларису передернуло.
- Ты за него ручаешься!
- Да, я за него ручаюсь, что он будет счастлив, доставив тебе, разбитой, покой и отдых от твоих несчастий, - тем более, что он умеет быть самым нетребовательным другом, и ты еще можешь в тишине дожить век с ним.
Лариса сделала еще более резкое, нетерпеливое движение.
- Ты сердишься?
- Нет, - отвечала Лара, - нет, я не сержусь, но вот что, я не могу сносить этого тона, каким ты, говоришь о моем бывшем муже. Мне все это дорого стоит. Я уважаю тебя, ты хорошая, добрая, честная женщина; я нередко сама хочу тебя видеть, но когда мы свидимся... в меня просто вселяется дьявол, и... прости меня, сделай милость, я не хотела бы сказать тебе то, что сейчас, должно быть, скажу: я ненавижу тебя за все и особенно за твою заботу обо мне. Тетя Катерина Астафьевна права: во мне бушует Саул при приближении кротости Давида.
- Ты просто больна; тебя надо лечить.
- Нет, я не больна, а твои превосходства взяли у меня душу моего мужа.
- О, если тебя только это смущает, то...
- Нет, молчи, - перебила ее Лара, - ты знаешь ли, что я сделала? Я двумужница! Я венчалась с Гордановым!
- Да, да, - повторила Лара, - с тобой говорит двумужница, о которой ему стоит сказать слово, чтобы свести на каторгу, и он скажет это слово, если я окажу ему малейшее неповиновение.
- Ты шутишь, Лара?
- О, да, да; это шутка: они надо мною шутят, они бесчеловечно шутят, но мне это уже надоело, и я не шучу.
При этих словах она вскочила с места и, скрежеща зубами, вскричала:
- Он хочет убить Бодростина и, женясь тайно на мне, жениться на Глафире, но этого не будет, не будет! Я им отомщу, отомщу...
Она зашаталась на ногах и, произнеся: "я их всех погублю!" - упала на прежнее место.
- Оставь их, оставь этот дом...
- Нет, никогда! - простонала Лара. - И теперь это поздно: я их предала, а они уже все совершили.
- Бежим, Бога ради бежим!
- Бежать!.. Стой!.. Что это такое?
По лестнице слышались чьи-то шаги, кто-то спешил, падал, вскакивал и бежал снова, и наконец с шумом растворилась дверь, и кто-то ворвавшись, закричал:
- Лариса! Лара! Alexandrine! Где вы? - откликнитесь Бога ради!
Это был голос Бодростиной.
Лариса и Синтянина остались как окаменевшие: на них напал ужас, а вбежавшая Глафира металась впотьмах, наконец нащупала их платья и, схватясь за них дрожащими руками, трепеща, глядела в непроглядную темень, откуда опять было слышались шум, шаги и паденья.
- Закройте меня! - простонала Глафира.
На Синтянину напал ужас. Ближе и ближе несся шум, и в шуме в этом было что-то страшное и зловещее. Меж тем кто-то прежде ворвавшийся путался в переходах, тяжко дышал, бился о двери и, спотыкаясь, шептал:
Холодные мурашки, бегавшие по телу генеральши, скинулись горячим песком; ее горло схватила судорога, и она сама была готова упасть вместе с Ларисой и Бодростиной. Ум ее был точно парализован, а слух поражен всеобщим и громким хлопаньем дверей, такою беготней, таким содомом, от которого трясся весь дом. И весь этот поток лавиной стремился все ближе и ближе, и вот еще хлоп, свист и шорох, в узких пазах двери сверкнули огненные линии... и из уст Лары вырвался раздирающий вопль.
Пред ними на полу вертелся Жозеф Висленев, с окровавленными руками и лицом, на котором была размазанная и смешанная с потом кровь.
- Убийца! - вскрикнула страшным голосом Лара.
|