|
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Могучая мысль, вызвавшая Малахию, побудила его явиться суетному миру во всеоружии всей его изуверной святости и глупости. Сообразно обстоятельствам он так приубрался, что от него даже на всем просторе открытого нагорного воздуха струился запах ладана и кипариса, а когда ветерок раскрывал его законный охабень с звериной опушью, то внизу виден был новый мухояровый «рабский азямчик» и во всю грудь через шею висевшая нить крупных деревянных шаров. Связка, по обыкновению, кончалась у пупа большим восьмиконечным крестом из красноватого рота.
Стоял он, как сказано, точно изваяние — совершенно неподвижно, и так же неподвижен был его взгляд, устремленный на мост, только желто-белые усы его изредка шевелились; очевидно, от истомы и жажды он овлажал свои засохшие уста.
— С шестого часа тут стоим, — шепнул мне Гиезий.
— Зачем так рано?
— Дедушка еще раньше хотел, никак стерпети не могли до утра. Все говорил: опоздаем, пропустим — царь раньше выедет на мост, потому этакое дело надо на тщо сделать.
— Да какое такое дело? О чем вы это толкуете?
Гиезий промолчал и покосил в сторону дедушки глазами: дескать, нельзя говорить.
Вместо ответа он, вздохнув, молвил:
— Булычку бы надо сбегать купить.
— За чем же дело стало? сбегайте.
— Рассердится. Три дня уже так говейно живем. Сам-то даже и капли все дни не принимал. Тоже ведь и государю это нелегко будет. Зато как ноне при всех едиными устнами тропарь за царя запоем, тогда и есть будем.
— Отчего же ныне едиными «устнами» запоете?
Гиезий скосил глаза на старца и, закрыв ладонью рот, стал шептать мне на ухо:
— Государь через мост пешо́ пойдет...
— Ну!
— Только ведь до середины реки идти будет прямо.
— Ну и что же таксе? Что же дальше?
— А тут, где крещебная струя от Владимира князя пошла, он тут станет.
— Так что же из этого?
— Тут он свое исповедание объявит.
— Какое исповедание? Разве неизвестно его исповедание?
— Да, то известное-то известно, а нам он покажет истинное.
к концу, потому что в это самое мгновение открытие началось.
|