• Приглашаем посетить наш сайт
    Литература (lit-info.ru)
  • Легендарные характеры. Глава 3.

    Глава: 1 2 3 4 5
    Примечания

    III

    22) Сентября 29. "Был монах Конон - поп саном и устроен бе на крещение". Когда он крестил детей или мужчин, всё дело шло у него благополучно, но когда Конону приходилось крестить взрослых женщин - ему были искушения: "егда мазаша жёны - люте соблазняшеся". Как ни старался поп Конон возобладать над этим искушением - оно от него не отступало, и, терзаясь таким образом при всякой новокрещеннице, поп Конон решился оставить своё соблазнительное послушание и бежать из монастыря. Он уже и привёл своё намерение в исполнение, то есть вышел из монастыря и пошёл куда глаза глядят, только чтоб удалиться от монастыря и никогда более не крестить взрослых женщин; но не успел Конон далеко отойти из монастыря, как ему в степи "явился Иоанн Креститель" и сказал ему: "не ходи, - я тебя облегчу от этой брани". Поп Конон поверил словам Крестителя и воротился опять к своему делу в монастырь. И некоторое время не жалел об этом. Теперь попу Конону в самом деле как будто было сноснее, так что он уже мог помазывать новокрещенниц без особенного для себя мучения, но вдруг от одного незначительного, по-видимому, случая всё испортилось. Пришла в монастырь креститься одна молодая персиянка, и Конон её окрестил в воде, но никак не мог помазать своими руками тело её освящённым маслом, - "бе бо толико красна лицем персияныня, яко не мощи попови помазати ногу её". Делалось с ним что-то такое, что передо всеми обнаруживало в нём большое страдание, которого он ни скрыть, ни преодолеть не мог. Что такое именно было с Кононом и какими припадками выражалось - в древнем сказании не объяснено. Целый день мучился с этим искушением поп Конон и всё-таки никак не мог помазать персиянку. О происшествии этом сообщили епископу Петру, - и епископ велел сейчас же привести персиянку к себе, но от этого сделалось не лучше, а хуже, ибо и сам епископ Пётр, "увидав персиянку, удивися добродию её и восхоте пояти её к себе за диакона". Молодая же персиянка, хотя ещё и мало была наставлена в истинах христианской веры и даже была ещё не совсем докрещена, однако она не захотела согласиться на предложение епископа Петра, - чтобы жить при нём под видом диакона, и, несмотря на все убеждения епископа, "не сотвори сего". Так она и осталась с непомазанными ногами, потому что когда персиянку повели к епископу, поп Конон "разгневася, взем ризы своя и отъиде в горы". Теперь он уже ни за что не хотел идти назад в монастырь и миропомазывать персиянку. Но когда поп Конон, рассердясь на своего епископа, блуждал по пустыне, его опять встретил Иоанн Креститель и сказал ему: "возвратися, попе, в монастырь, уже аз облегчу тебя теперь от брани".

    "Тогда Конон рече с гневом: не обращуся, многажды бо обещался облегчити ми и не сотвори".

    "Ем же его Св. Иоанн посади и откры ризы его и знамением крестным перекрести и глаголя: хотел, дабы ты имел мзду брани, но понеже не хощеши, се уже облегчих тя, но мзды уже не имаши от вещи сея".

    "И возвратися в монастырь пресвитер, на утро же крестив помаза персиянку, даже яко бы не разумев яко жена есть естеством".

    Внимание читателя не должно проскользнуть без замечания мимо того, что оба мужчины, то есть поп Конон и епископ Пётр, страдали, и Конон даже не мог справиться с собой без особого чуда со стороны Иоанна Крестителя, а персиянка, девушка, без особых усилий охраняла себя и воздержала от падения обоих священнослужителей.

    В те времена, к которым относится рассказ, крестильные обязанности соединены были для крещающего с довольно значительными трудами. В знаменитом "Учении двенадцати апостолов", открытом Бриением, встречаем следующее (см. перевод журнала Детская Помощь, М., 1885 г., № 8): "Что касается до омовения (по киевскому переводу "крещения"), то омывайте (киевск. "крестите") так: наперед скажите тому, кого вы омываете, все, что тут сказано (о пути жизни и о пути смерти), и потом омывайте во имя Отца и Сына и Св. Духа, в воде проточной. Если же не имеешь проточной воды, то омывай в другой воде; если нет ни той, ни другой, то облей три раза водой голову. Пред омовением же пусть постится тот, которого будут омывать, и тот, который будет омывать, и другие, если могут". "Поп, учрежденный на крещение", прежде чем омывать крещаемую, имел обязанность поститься с ней и внушать ей: "берегись телесных и мирских побуждений, не прелюбодействуй, не распутничай, не умерщвляй младенца в утробе и рождённого не убивай, не сквернословь, не скверномысли и не озирайся на то, чего тебе не надо видеть, - это ведёт к распутству" (стр. 426).

    23) Апреля 29. Некоторый монах, живший в недостаточном монастыре, был послан во время рабочей поры в мир, чтобы поработал на людей и, прокормив себя, принёс бы также что-нибудь в обитель. Монах этот знал одного очень честного и доверчивого поселянина и пришёл к нему предложить свои услуги. Поселянин принял его с полным доверием и, встретив надобность отлучиться из дома, оставил монаха на хозяйстве "домоглядельцем", поручив ему также свою очень молодую дочь, которая была замужем всего только один год и овдовела.

    Судя по тому, в какие ранние годы выдавали тогда девочек замуж на Востоке, надо полагать что эта молодая вдовица, с которою монах остался "домоглядельцем", имела что-нибудь около 12 - 13 лет, то есть, по нашим нынешним представлениям, она сама была ещё почти дитя.

    Оставшись с этою юницей, монах, которому было поручено охранять её, вдруг сам начал чувствовать, что "он побеждается ею". Не сказано, как "побеждаемый" боролся, но сказано, что он сразу же стал вести себя так странно, что и победительница его стала это замечать, и победа её над ним была ей нежелательною. Она испугалась своего положения, которое и в самом деле было небезопасно, так как она оставалась с монахом с глаза на глаз одна, и даже возле дома их не было близко соседей, которые могли бы ей подать помощь. Молодая женщина всё это сообразила и поняла, что она ниоткуда не могла надеяться получить себе защиту в том случае, если "побеждаемый ею" монах совсем победится и, утратив самообладание, обратится к дерзким мерам насилия. Она не могла рассчитывать на свою силу, чтобы отразить его. А к несчастию скоро в этом оказалась надобность. Монах однажды, "пришед по обычаю, нача смущатися и к ней подвизатися". Приступ его был столь решителен, что молодице казалось уже невозможно в этот раз спастись от него, но она, однако, отыскала средство к спасению. "Быв смышлёна и благорассудна", молодица не стала сопротивляться иноку силой и даже не подняла никакого бесполезного шума, так как она понимала, что при всяком сопротивлении "побеждённому" перевес оказался бы не на её победной стороне, и вот она не захотела сопротивляться ему как животному, а отважилась повлиять на лучшую сторону его духовной природы, не на его взбунтовавшиеся физические силы, а на его совестливость.

    - О, отче! - сказала она монаху, - для чего ты так усиленно на меня нападаешь! Разве я и без того не в твоей власти! Мы с тобой вдвоём в целом доме, и я слишком слаба, чтобы тебе сопротивляться. Не загораживай же напрасно все двери и окна: я не птица и не муха и не могу отсюда ни улететь, ни выйти. Сейчас я буду вся в твоей власти, но только оставь мне покуда ещё одно малое мгновение, чтобы я могла сделать то, что желаю.

    Монах сказал:

    - Сделай!

    А она попросила, чтоб и он, "аще милосерд", сделал то же самое, что она будет делать.

    - Что же ты хочешь сотворить? - спросил монах.

    - Хощу рещи глагол некий богу, - отвечала молодица, - а так как сие и твоё дело, то потому давай оба вместе помолимся, и потом ты, помолясь богу, поступай со мной как пожелаешь.

    монах согласился, и она сейчас же начала молиться и молилась вслух, выражая в словах, относимых к богу, свою беззащитность и свою покорность пред несчастием, которое может над ней совершиться; а притом излила и своё горячее сожаление о несчастном человеке, который хочет оскорбить её чистоту, и просила простить ему грех его, потому что он дал над собой такую власть страсти, что стал хуже всякого животного, ибо посягает на целомудрие женщины, которая сама доверилась его защите... Монах всё её слушал - и совесть его стала пробуждаться, и, наконец, дело дошло до того, что он прослезился, и вдруг увидал, что молящуюся женщину окружают какие-то светлые духи, и он испугался и убежал от неё.

    Можно подумать, что этот легендарный случай был известен Мильтону и что он вызвал у него прекрасные строфы:

    Так свято пред очами неба девство,

    Что если искренно душа блюдет его заветы -

    Тьмы ангелов на службу ей готовы.

    После таких юных, нежных и грациозных женских лиц, как эта молодица и персиянка, встречаем опять целомудренную и энергичную женщину степенного возраста, которая, сообразно своей житейской опытности, не только себя оберегла от соблазна, но ещё дала прекрасный урок соблазнителю. Эта степенная женщина тоже обрезонивает и спасает монаха, но совсем иным приёмом.

    24) Июня 13. "Брат некий послан бысть из монастыря по службе" и, идучи дорогою, "пришёл на место некое, имущее воду". Здесь ему понравилось положение, и он присел, чтоб отдохнуть и подкрепить себя пищей; но едва расположился, как приметил женщину, которая, стоя на берегу, мыла "платно". Расстояние мешало брату определить возраст и рассмотреть черты лица женщины, но тем не менее брат засмотрелся, как она моет и нагибается, и на него сейчас же "прииде брань": брат был неопытный и не мог долго бороться; он сейчас же подошёл к этой женщине близко и, не стесняясь тем, что женщина была значительно старше его, сделал ей предложение, чтоб она разделила с ним удовольствие загоревшейся в нём страсти.

    А женщина, надо полагать, была рассудительная и спокойная: она посмотрела на взволнованного инока безо всякого страха и отвечала ему с иронией:

    - Мне нетрудно тебя послушаться, но только смотри, не пришла бы тебе после от этого скорбь?

    - А какая мне может быть скорбь?

    - Не стала бы тебя мучить совесть и не впал бы ты в отчаяние?

    - Нет, я этого ничего не боюсь, - отвечал монах.

    - Ну, смотри: многие после каются.

    - Да нет, уж я себя знаю.

    - Нет, ты хорошенько подумай: не стал бы ты сильно жалеть!

    - Да нет же, не беспокойся: ни о чём я жалеть не буду!

    - А ты сколько лет прожил уже в монастыре?

    - Семнадцать.

    - И неужели тебе не жаль их?

    - А ты знаешь ли ещё ("имаши ли искус", - то есть испытал ли?), что есть жена?

    - Нет, не знаю.

    - Ну так как же ты, не зная, что есть, соглашаешься бросить за это неведомое то, в чём наставлен и чего добивался целых семнадцать лет? Ты знай, что взять женщину - это значит взять на себя большое обязательство. Я, изволь, соглашусь, на что ты манишь меня, и пусть это будет по-твоему, но помни, что потом я от тебя не отстану, и может случиться, что тебе придётся принять на себя ещё и большую тягость.

    - Какую же ещё большую тягость?

    - А такую, что есть ли у тебя где содержать меня и детей, и чем кормить нас?

    - Нет, у меня жилья нет и кормить вас нечем.

    - Так как же ты смеешь меня звать?

    - Я об этом не думал.

    - Ты, верно, думал, что после можешь удалиться?

    - Да, я вот именно так намеревался.

    - Ну, так ты очень глуп, а ты вперёд знай, что женщины не для того только созданы, чтоб угашать в вас огонь вашей страсти, а что они имеют стыд и любовь к детям, и себя и своих детей оберегают и за виновником их рождения всюду готовы следовать. Осмелься-ка, тронь меня, я посмотрю, куда ты от меня денешься? Я пойду к твоему авве и скажу: авва! не давай ему ни хлеба, ни сочива и прогони его вон: я через него стала тяжёлою, и не могу больше гнуться, - пусть он идёт со мною и кормит меня, и вместе со мною питает и дитя, которое имеет родиться. Авва твой тебя и выгонит, а я тогда заставлю тебя полоскать вместо меня в воде портомойню.

    - Ты меня вельми просветила, - отвечал монах.

    - То-то и есть. Образумься. Если ты уж посвятился в монахи, то иди скорей в свой монастырь, а не стой по таким местам, где женщины моют на речке.

    Брат почувствовал себя пристыженным и, испугавшись того, чем пристрашила его прачка, возвратился бегом в монастырь и никогда больше не засматривался на женщин, ибо всегда помнил эту прачку и со встречи с нею питал опасение к решительности женских характеров.

    Трогательны и способны вызывать живое сочувствие выведенные вслед за сим типы профессиональных "блудниц" и "блудниц нищеты ради уготованных".

    25) Августа 3. В город Тир пришли раз два черноризца, и когда они проходили по уединённому месту, где притаивались городские блудницы, то одна из этих несчастных женщин, по имени Порфирия, томимая голодом, бросилась к одному из братий и, рыдая, восклицала: "Отче! спаси меня, как Христос спас блудницу!" Тут же были проходящие люди и всё это видели.

    Черноризец знал, что тогдашние люди имели самое невысокое мнение о монашеском целомудрии и теперь, увидя его с блудницей, наверное станут смеяться над ним и осуждать его, - особенно если он исполнит просьбу блудницы и станет о ней заботиться, но с другой стороны он рассудил, - что же важнее: снести ли напрасное осуждение от толпы, или явно отвергнуть человека, который умоляет "спасти" его во имя Христово? Выбрать правильное решение, разумеется, было нетрудно, и черноризец ответил блуднице: "иди за мною" и, "взяв её за руки, повёл её сквозь народ из города".

    Тогда по всему городу и по окрестностям быстро распространилась молва, что "черноризец поял себе блудницу Порфирию", и все видели в этом большой соблазн, но ни черноризец, ни его игумен не обращали на это никакого внимания, а спасённая от позорного промысла блудница Порфирия, отдохнув и поправясь у брата, обнаружила в себе большую сердечную доброту и нежность. Она нашла у какого-то уединённого бедного храма брошенное дитя и, исполнившись к нему жалости, взяла его и стала его воспитывать. "По лете же единем простая чадь (то есть простолюдины) из Тира" пришли для молитвенных целей в обитель, куда укрыта была Порфирия, и узнали её, а увидав при ней годовое дитя, заговорили: "добре чернище-черничища еси породила!" Люди эти рассказали в Тире, что видели у черноризца Порфирию и при ней годового ребёнка, как раз будто похожего на того брата, который взял её и провёл с собою через весь город. Черноризец слышал об этом и семь лет молчал, а в это время приёмыш Порфирии вырос, а она сама сделалась монахиней. Тогда чернец, чувствуя приближение смерти, взял эту женщину и её приёмыша и пошли все трое вместе в Тир. Здесь инок собрал в одно место сто человек и велел принести полную кадильницу жарко горящих угольев, и при всех ссыпал эти пламенеющие уголья в свой стихарь. Стихарь не загорелся и даже не чадил. Все это видели и удивлялись, а черноризец сказал: - "Вот и смотрите: в этом есть знамение, что я от рождения своего никогда не знал греха женского". Разделявшая же с ним напраслину Порфирия, прежде бывшая тирская блудница, а потом благочестивая отшельница, посвятила остаток своей жизни спасению других женщин, переносивших в Тире такое же самое унизительное положение, из которого она вырвалась при сострадании монаха, которого она никогда не склоняла к любовному сближению с собою, а хранила к нему только высокое чувство благодарности и уважения.

    26) Апреля 8. В Александрии жила одна очень молодая и очень красивая девушка, египтянка. Она была круглая сирота. Родители её умерли, едва только она вышла из детства, и оставили ей хороший достаток. Девица имела благоустроенный дом и обширный виноградный сад по скату к реке Нилу. Наследства, которое она получила, достаточно было бы, чтоб ей прожить целую жизнь в довольстве, но молодая египтянка была чрезвычайно участлива ко всякому человеческому горю и ничего не жалела для того чтобы помочь людям, впадающим в бедствие. Через это с нею произошёл следующий роковой случай.

    Раз перед вечером, когда схлынул палящий египетский жар, египтянка пошла со своими служанками купаться к Нилу. Она выкупалась и, освежённая, покрывшись лёгким покрывалом, тихо возвращалась к себе назад через свой виноградник. Служанки её этим временем оставались ещё на реке, чтоб убрать купальные вещи.

    Вечер после знойного дня был прелестный; работники, окончив своё дело, ушли и виноградник был пуст. Египтянка могла быть уверена, что она одна в своём саду, но вдруг к удивлению своему она заметила в одной куртине присутствие какого-то незнакомого ей человека. Он как будто скрывался и в то же время торопливо делал что-то у одного плодовитого дерева. Может быть, он рвал плоды и оглядывался, боясь, что его поймают вертоградари.

    Египтянке пришло на мысль подойти ближе к незнакомцу с тем, чтобы помочь ему скорее нарвать больше плодов и потом тихо проводить его через ход, выводивший на берег Нила, к купальне. С этою целью она и пошла к незнакомцу.

    Но когда египтянка подошла ближе, то она увидала, что этот незнакомец не срывал плоды, а делал что-то совсем другое: он закреплял для чего-то шнур к суку старого дерева. Это показалось ей непонятно, и она притаилась, чтобы видеть, что будет дальше, а незнакомец сделал из шнура петлю и вложил в неё свою голову... ещё одно мгновение - и он удавился бы в этой петле, из которой слабой девушке не по силам было бы его вынуть, а пока она успела бы позвать на помощь людей - удавленник успел бы умереть... Надо было помешать этому немедленно.

    Египтянка закричала: "остановись!" и, бросаясь к самоубийце, схватилась руками за петлю веревки.

    Незнакомец был пожилой человек, эллин, с печальным лицом и в печальной одежде, с неподрубленным краем. Увидав египтянку, он не столько испугался, сколько пришёл в досаду и сказал ей:

    - Какое несчастие! Злой демон что ли выслал тебя сюда, чтоб остановить мою решимость?

    - Для чего ты хочешь умереть, когда жизнь так прекрасна? - отвечала ему египтянка.

    - Может быть жизнь и прекрасна для тебя и для подобных тебе, которые живут в полном довольстве. Раньше и я находил в ней хорошее, но нынче судьба от меня отвернулась и жизнь моя составляет мне несносное бремя: ты не права, что мешаешь мне умереть. Иди отсюда своею дорогою и оставь мне возможность вылезть по моей веревке вон из этой житейской ямы, где я не хочу более терзаться между грязью и калёными угольями.

    Девушка не соглашалась его оставить и сказала:

    - Я не позволю тебе удавиться: я закричу - и сейчас прибегут мои люди. Лучше возьми свой шнурок под одежду и поди за мною в мой дом: расскажи мне там твоё горе, и если есть возможность облегчить его, то я это сделаю, а если оно в самом деле так беспомощно, как ты думаешь, тогда... выходи от меня со своим шнуром куда хочешь: я тебе ни в чём не помешаю, и ты ещё не опоздаешь тогда повиснуть на дереве.

    - Хорошо, - отвечал незнакомец, - и как мне ни тяжело медлить на земле, но ты мне кажешься такою участливою, в глазах твоих столько ума, а в голосе ласки, что я тебе хочу повиноваться. Вот уже шнур мой спрятан под моею одеждой и я готов идти за тобою.

    Египтянка привела отчаянного в свой благоустроенный дом, приказала служанке подать фрукты и прохладительное питьё и, усадив гостя среди мягких подушек на пышном ковре, вышла, чтобы переменить своё купальное платье на другое. Когда же она возвратилась, то села тут же рядом с гостем, а за ними стали две чёрные служанки и лёгким движением шёлковых кистей начали приводить в колебание спускавшееся с потолка огромное, напитанное ароматами, опахало из больших пёстрых перьев.

    Египтянка желала как можно скорее узнать горестную историю незнакомца, что он и исполнил. Рассказ его был прост и немногосложен. Покусившийся на самоубийство эллин недавно ещё имел большое состояние, но потерпел неудачи в делах и до того задолжал, что не мог рассчитаться со своим заимодавцем. В этом затруднении он прибегнул к его состраданию, но это было напрасно: богач соглашался оказать ему снисхождение, но не иначе, как на одном ужасном условии.

    - В чём же заключается это условие? - спросила египтянка.

    - Я не могу сказать тебе этого при твоих слугах.

    Она велела служанкам удалиться.

    "отдай мне твою дочь на ложе, и тогда я освобожу тебя от темницы - иначе ты задохнёшься в колодке". Я оскорбился и не хотел слышать об этом. Это было мне тем более тяжко, что у моей бедной дочери есть жених. Он беден, но имеет возвышенный ум, и дочь моя горячо любит его с самого детства; кроме того и жена моя не снесёт такого бесчестья, чтобы дочь наша стала наложницей. Но беда настигает беду: представь себе новое горе: дочь моя всё это узнала и сегодня сказала мне тихо:

    - Отец, я всё знаю... я уже не ребёнок... я решилась, отец... Чтобы на твою старую шею не набили колодку... Прости мне, отец... я решилась...

    Она зарыдала, и я вместе с нею рыдал ещё больше и стал её отговаривать, но она отвечала:

    - Любовь к тебе и к матери, которая не снесёт твоего унижения, во мне теперь говорит сильнее любви к моему жениху: он молод, - продолжала она, глотая бежавшие слёзы, - он полюбит другую и с ней пусть узнает счастье супружеской жизни; а я... я твоя дочь... я дочь моей матери... вы меня воспитали... вы стары... Не говори мне больше ни слова, отец, потому что я твёрдо решилась.

    Притом она пригрозила, что если я буду ей противоречить, то она не станет ждать завтрашнего дня, когда заимодавец назначил мне срок, а уйдёт к нему сию же минуту.

    Незнакомец отёр набежавшие на лицо его слёзы и кончил:

    - Что ещё скажу тебе дальше? Моя дочь имеет решительный нрав и нежно нас с матерью любит... Что она порешила, против того напрасно с ней спорить... Я упросил её только подождать до завтра, и солгал ей, будто имею ещё на кого-то надежду... День целый я ходил как безумный, потом возвратился домой, обнял жену и дочь и оставил их вместе, а сам взял тихонько шнурок и побежал искать уединённого места, где мог бы окончить свои страдания. Ты мне помешала, но за то облегчила горе моё своим сердобольным участием. Мне мило видеть лицо твоё, прекрасное и доброе, как лицо моей дочери. Пусть благословит тебя Небо, а теперь прощай и не мешай мне: я пойду и окончу с собой. Когда я не буду в живых, дочь моя не станет бояться колодки, которую могут набить на шею отцу, и она выйдет замуж за своего жениха, а не продаст себя, ради отца, богачу на бесчестное ложе.

    Египтянка внимательно выслушала весь рассказ незнакомца, а потом сказала, глядя ему твёрдо в лицо:

    - Я понимаю во всём твою милую дочь - она добрая девушка.

    - Тем это тяжелей для меня, - отвечал незнакомец.

    - Я понимаю и это; но скажи мне - сколько ты должен заимодавцу?

    - О, очень много, - отвечал незнакомец и назвал очень знатную сумму.

    Это равнялось всему состоянию египтянки.

    - Приди ко мне завтра - я дам тебе эту сумму. Незнакомец изумился: он и радовался, и не мог верить тому, что слышит, а потом стал ей говорить, что он даже не смеет принять от неё такую великую помощь. Он напомнил ей, что долг его составляет слишком значительную сумму, и просил её подумать, не подвергает ли она себя слишком большой жертве, которой он даже не в состоянии и обещать возвратить ей.

    - Это не твоё дело, - отвечала египтянка.

    - Притом же, - сказал он, - припомни и то, что я из другого народа - я эллин, и другой с тобой веры.

    Египтянка опустила ресницы своих длинных, как миндалины, глаз и отвечала ему:

    - Я не знаю, в чём твоя вера: это касается наших жрецов; но я верю, что грязь так же марает ногу гречанки, как и ноги всякой иной, и одинаково каждую жжёт уголь калёный. Не смущай меня, грек; твоя дочь покорила себе моё сердце, - иди, обними твою дочь и жену и приди ко мне завтра.

    А когда незнакомец ушёл, девушка тотчас же опять взяла своё покрывало и пошла к богатому ростовщику. Она заложила ему за высокую цену всё своё имущество и взятое золото отдала на другой день незнакомцу.

    Через малое же время, когда прошёл срок сделанного заклада, ростовщик пришёл с закладной и взял за себя всё имущество египтянки, а она должна была оставить свой дом и виноградник и выйти в одном бедном носильном платье. Теперь у неё не было ни средств, ни приюта.

    Скоро увидели её в этом положении прежние знакомые её родителей и стали говорить ей:

    Она же им отвечала, что её доброта не была безрассудна, потому что теперь она лишь одна потерпит несчастье, а без этого погибало целое семейство. Она рассказала им всё о несчастье эллина.

    - Так ты вдвое безумна, если сделала это всё для людей чужой веры!

    - Да ведь не порода и вера страдали, а люди, - ответила она.

    Услыхав такой ответ, знакомые почувствовали против неё ещё большее раздражение.

    - Ты хочешь блистать своей добротою к чужеверным пришельцам, - ну, так живи же, как знаешь! - и все предоставили её судьбе, а судьба приготовила ей жестокое испытание.

    Великодушная девушка не могла избежать тяжких бедствий по причинам, которые крылись в её воспитании: она совсем не была приготовлена к тому, чтобы добывать себе средства своими трудами. Она имела молодость, красоту и светлый, даже проницающий ум и возвышенную душу, но не была обучена никакому ремеслу. Прелестное, девственное тело её было слабо для того, чтоб исполнять грубые работы - береговые подёнщицы её отгоняли; она не могла носить ни корзины с плодами, ни кирпичи на постройки, и когда она хотела мыть бельё на реке, то зола из сгоревшего нильского тростника разъедала её нежные руки, а текучая вода производила у неё головокружение, так что она упала в воду и её, полуживую, без чувств вытащили из Нила.

    Она очутилась в отчаянном положении: в мокром платье и голодная. С ней поделилась сухою ячменною лепешкой береговая блудница, - одна из тех, которые во множестве бродили по берегу Нила, поджидая проходивших здесь вечером чужеземных матросов (навклиров); одна эта женщина поделилась с нею и на ночь своею циновкой, она же прикрыла её и от стужи ночной своею сухою одеждой, а потом... прекрасная египтянка стала такою же, как эта, - прибрежной блудницей.

    Все знавшие Азу от неё отвратились - она погибала. Иногда она приходила в свой бывший виноградник, под то самое дерево, на ветвях которого хотел удавиться избавленный ею незнакомец, и вспоминала его рассказ, и всегда находила, что не могла поступить иначе, как поступила: пусть страдает она, но другие спасены!.. Это радовало египтянку и давало ей силу терпеть её унижение; но случались минуты слабости, когда она была близка к отчаянию и готова была броситься в Нил. Тогда она садилась над кручей на красном, как сгустелый ком крови, песчаном холме и размышляла о том: неизбежно ли так должно быть, чтобы добрый всегда был между грязью и калёными угольями?

    Или будь безучастен к горю людскому, или утони в горе сам? Третий выбор - плетись между грязью и углём. Для чего же тогда нашим сердцам дано знать сострадание? Или Небо жестоко? Зачем оттуда никто не сойдёт и не укажет - как людям сделать жизнь свою лучше, чтоб отверженных не было, и чтобы не было гордых, пресыщенных и нищих? О, если бы снизошёл оттуда такой великий учитель! Если бы был такой человек, - как бы она хотела рыдать у его ног и во всю жизнь исполнять всё, что он ей прикажет!

    В таком настроении она однажды тихо брела вдоль берега Нила, по уединённому месту, и не встречала в этот день даже буйных мореходцев. Она уже два дня не ела и чувствовала мучительный голод. В глазах у неё мутилось. Она подошла к реке и нагнулась, чтобы напиться, но сейчас же отскочила в испуге: так самой ей показалось страшно её изнурённое лицо с померкнувшим взглядом. А так недавно ещё её все называли "прекрасной".

    - О, я понимаю теперь, что это значит. Я уже больше не "прекрасная", - я страшна даже самым потерянным людям!.. Голод приблизился, мучительный голод... но я не ропщу... Я посылаю последний привет мой Небу, которое внушило мне решенье любить других больше себя, и с тем умираю!

    Она бросилась к реке, чтоб утонуть, и непременно бы исполнила это, но её неожиданно кто-то удержал за плечо, и она, оглянувшись, увидала перед собой пожилого человека, скромного вида и в чужестранной одежде.

    Египтянка приняла его за одного из чужестранцев, приходящих на это место с целями, о которых ей было известно, и сказала ему:

    - Оставь меня в покое: я не хочу идти сегодня с тобой.

    Но чужеземец не отошёл, а взглянул на неё ласково и сказал ей:

    - Напрасно думаешь, сестра моя, что я был намерен сказать тебе что-либо дурное. Мне показалось, что ты в каком-то боренье с собой.

    - Да; я вынимаю ноги мои из грязи и хочу ступить на горячие уголья. Это требует силы.

    - Ты очень слаба.

    - Я два дня не ела.

    - Так ешь же скорее: со мной есть хлеб и печёная рыба.

    Египтянка стала есть, запивая глотками воды, а когда первый мучительный голод её был утолён, она повела глазами на незнакомца и тихо сказала:

    - Нехорошо, что я ем твою пищу: ты путешествуешь и тебе нужен запас для себя.

    - Не беспокойся, сестра, - я могу потерпеть, и поверь, что терпеть гораздо отрадней, чем видеть терпящих.

    Египтянка вздрогнула.

    - Чужестранец! - сказала она: - ты меня накормил и хорошо говоришь... но зачем ты два раза уже назвал меня своею сестрой? Разве не понимаешь ты, кто я такая?

    - Ты такое же создание Бога, как я, и сестра мне. Какое мне дело, чем житейское горе и жестокость людей тебя теперь сделали.

    Девушка вперила в него свои глаза, опять засверкавшие бывалым огнем, и вскричала:

    - Ты жжёшь меня своими словами: ты, быть может, посланник богов?

    - Но кто научил тебя так говорить, что сердце моё горит и трепещет?

    - Сядем здесь вместе, и я расскажу тебе, кто научил меня так говорить.

    Несчастная ещё больше смутилась.

    - Как? - сказала она: - ты хочешь сидеть со мной рядом! Тебя могут увидеть с блудницей почтенные люди, и что ты им скажешь тогда в своё оправдание?

    - Кто ж это был он?.. Я о таком не слыхала... но ты о нём говоришь, и слова твои льют новую жизнь в моё сердце... Может быть, он-то и есть твой учитель?!

    - Ты не ошиблась. Это Он - мой Учитель.

    Египтянка заплакала.

    - Как ты счастлив, как ты счастлив, чужестранец! Где же он, где этот небесный посланник?!

    - С нами!.. со мной!.. Не смейся над бедною блудницей!.. я несчастна... Скажи мне, где он, и я побегу... я стану его умолять... быть может, и мне он даст новую жизнь!

    - Успокойся, - сказал он: - ты её будешь иметь - новую жизнь, - развяжись только со старой, - развяжись скорей с тем, что гнетёт тебя в прошлом.

    - Слушай же, кто я такая! - воскликнула с оживлением девушка и рассказала всё, что с ней было, и когда повесть её была кончена, она добавила в своё оправдание:

    - Кто кладёт руку на плуг и сам озирается вспять, тот не пахарь. Не жалей о том, как ты поступила.

    Она потупила взор и сказала:

    - После того, когда ты совершила святейшее дело любви, - прервал её чужестранец; - после того, когда ты позабыла себя для спасения других... Оставь сокрушения эти!.. Когда калёное уголье жжёт ноги, ноги ползут в холодную грязь, но любовь покрывает много грехов и багровые пятна белит, как волну на ягнёнке... Подними лицо твоё вверх... Прими от меня привет христианский и знай, что Он, к кому душа твоя рвётся, перстом на сыпучем песке твой грех написал и оставил смести его ветру.

    Египтянка подняла лицо своё и плакала, а христианин глядел на неё, колени его незаметно согнулись, он поклонился ей в ноги и тихо промолвил:

    Утешение совершилось, - пришла новая жизнь в смущённую душу египтянки. Христианин рассказал ей, в чём состоит учение Христово, и египтянка непременно захотела узнать: есть ли люди, которые живут по этому учению, во взаимной любви, и у которых нет ни осуждения, ни зла, ни нищеты.

    - Они были, - отвечал христианин.

    - Отчего же не все таковы и теперь?

    - Это трудно, сестра.

    - Слушай, как они жили.

    Христианин прочёл ей на память места из Деяний:

    "У множества уверовавших в спасительность Его учения было одно сердце и одна душа, - никто из имения своего ничего не называл своим, но всё у них было общее и всё, что у них было, они разделяли по нужде каждого и каждый день собирались вместе и вместе принимали пищу в веселии и простоте сердца" (Деян. IV, 32).

    - Но для иных это трудно!

    "Так Иоссия, прозванный от апостолов Варнавою, что значит "сын утешения" - левит, родом из Кипра, у которого было своё поместье - продал его и принёс деньги к ногам апостолов" (37).

    Она выше подняла лицо и сказала:

    - Так иди же отсюда, куда я тебя научу, и расскажи тем людям, к которым придёшь, всё, что ты мне рассказала.

    Чужеземец назвал ей место, где сходятся христиане Александрии и кто их епископ.

    Египтянка, ни минуты не медля, встала и пошла по его указанию.

    Когда она пришла, её сейчас же узнал один клирик и сказал ей:

    - Я сама и есть та блудница, - отвечала египтянка, - но то уже кончено: я хочу быть христианкой.

    - Я всё готова исполнить, что нужно.

    Ей сказали, как надо поститься; она пошла и долго постилась, питаясь тем, что ей давали из сострадания. Наконец, она изнемогла и пришла снова с просьбой, чтобы её крестили и приняли со всеми в общенье. Клирики сказали ей:

    - Ты так мерзко жила у всех на виду, что должна принести при всех покаяние.

    Клирики сказали епископу, и тот скоро велел назначить ей катихизатора, который должен был протолковать ей символ и все догматы веры и потом удостоверить её познания, и тогда египтянку положили крестить.

    Но она этого не дождалась; нетерпеливое желание её получить христианское имя и жить с христианами вместе снедало её; она жаловалась и плакала, "а все пренебрегали ею".

    Тогда совершилось чудо: когда отверженная египтянка лежала больная "в малой хлевине", туда к ней среди ночи вошли "два светлые мужа" и одели её в белые, "крестильные ризы". В них и осталось на земле её мёртвое тело, а живой дух её отлетел в обитель живых.

    Кончина египтянки, одетой в крестильные ризы, сделала затруднение клирикам: они недоумевали, по какому обряду надо похоронить эту женщину, но неожиданно пришёл тот чужестранец, который говорил с усопшею у берега Нила. Он был философ и пресвитер сирийский, друг Исаака-Сирийца - он вернулся сюда с дороги по внушению духа. Он наклонился к усопшей и стал читать христианские молитвы, а пока он молился, тело её зарыли в землю, но сириец ещё долго стоял и смотрел вдаль - он что-то думал, он был в восторге и двигал устами.

    - Верно ты видишь чудное что-нибудь?

    - Да, - отвечал он. - я вижу, как будто бы небо отверсто... и туда... кто-то входит...

    - Неужто блудница?

    1 2 3 4 5
    Примечания
    Раздел сайта: