V
— Я спросила ее так: «Что же это, моя милая, стало быть, если бы при тебе в доме случилось что-нибудь такое, что должно быть тайной, что от всех надо скрыть, стало быть, ты и тогда не согласилась бы покрыть чей-нибудь стыд или грех?» Она сконфузилась и стала лепетать: «Я об этом еще не думала... Я не знаю!» Я воспользовалась этим и говорю: «А если бы тебя призвали и стали спрашивать о твоих хозяевах, ведь ты должна же... Ведь какие в старину были хорошие и верные слуги, а и те, когда приходило круто, говорили, что от них хотели». Вообразите, что она ответила:
«Это тот виноват, кто их до этого доводил».
«А если это делалось по приказу?»
«Это все равно».
— Какова!
— Да-с! Я говорю: за это можно страдать.
А она отвечает:
«Лучше пострадать, чем испортить свой путь жизни».
— Каково непротивление!
— Ну вот, как видите!
— Впрочем, если смотреть по-ихнему и держаться евангелия, то она не совсем и неправа...
— Да, она даже очень права; но ведь общество не так устроено, чтобы все по евангелию, и нельзя от нас разом всего этого требовать.
— Да, это очень печально; но если вы это сломаете, а потом исковеркаете, то что же вы новое поставите на это место?
— Нигилисты говорили: ничего!
Хозяйка промолчала и сучила в пальцах полоску бумаги, а умом как будто облетала что-то давно минувшее и потом молвила:
— Да, ничего, они только и умели сбивать с толку женщин и обучать их не стыдясь втроем чай пить.
— А как эта непротивленка вела себя в этих отношениях?
— Вы, верно, хотите спросить о тех отношениях, о которых не говорят при Лиде...
— О такой женщине, как Федорушка, можно при всех и все говорить, — сказала Лида. — И притом, когда же вы, ma tante, привыкнете, что я ведь не ребенок и лучше вас знаю, не только из чего варится мыло, но и как рождается ребенок?
— Лида! — заметила с укоризной хозяйка.
— Да, конечно, ma tante, я это знаю.
— Господи!.. Как ты можешь это знать?
— Вот удивление! Мне двадцать пятый год. Я живу, читаю, и, наконец, я должна быть фельдшерицей. Что же, я буду притворяться глупою девчонкой, которая лжет, будто она верит, что детей людям приносят аисты в носу?
Хозяйка обратилась к гостье и внушительно сказала:
— Вот вам Иона-циник в женской форме. И притом она Диана, она пуританка, квакерка, она читает и уважает Толстого, но она не разделяет множества и его мнений, и ни с кем у нее нет ладу.
— Я, кажется, не часто ссорюсь.
— Зато и не тесно дружишь ни с кем.
— Вы ошибаетесь, ma tante, y меня есть друзья.
— Но ты их бросила. Ведь тоже и непротивленыши пользовались у тебя фавором, а теперь ты к ним охладела.
— С ними нечего делать.
— Но ты, однако, любила их слушать.
— Да, я их слушала.
— И наслушалась до тошноты, верно?
— Нет, отчего же? Я и теперь готова послушать, что у них хорошо обдумано.
— Прежде ты за них заступалась до слез.
— Заступалась, когда ваши сыновья, а мои кузены, собирали их и вышучивали. Я не могу переносить, когда над людьми издеваются.
Хозяйка засмеялась и сказала:
— Смеяться не грешно над тем, что смешно.
— Нет, грешно, ma tante, и мне их было всегда ужасно жаль... Они сами добрые и хотят добра, и я о них плакала...
— А потом сама на них рассердилась.
и эти, когда видишь, что они умеют только палочкой ручьи ковырять. Одни и другие роняют то, к чему поучают относиться с почтением.
— Нет, тебя уязвило то, что они идут против наук!
— Да, и это меня уязвляет.
— А я тут за них! Для чего ты, в самом деле, продолжаешь столько лет все учиться и стоишь на своем, когда очевидно, что все твое ученье кончится тем, что ты будешь подначальной у какого-нибудь лекаришки и он поставит тебя в угол?
— Ma tante, ведь это опять вздор!
— Ну, он тебя в передней посадит. Сам пойдет в комнаты пирог есть, а тебе скажет: «Останьтесь, милая, в передней».
— И этого не будет.
— А если это так случится, что же ты сделаешь?
— Я пожалею о человеке, который так грубо обойдется со мной за то, что я не имею лучших прав, и только потому, что мне их не дали.
— И тебе не будет обидно?
— За чужую глупость? Конечно, не будет.
— А не лучше ли выйти замуж, как все?
— Для меня — нет!
— А отчего?
— Мне не хочется замуж.
— Ты, однако, престранно выряжаешься. Это закон природы.
— Ну так он, верно, еще не дошел до меня.
— И религия того же требует.
— Моя религия этого не требует.
— Христос был, однако, за брак.
— Не читала об этом.
— А для чего же он благословлял жениха и не весту?
— Не знаю, когда это было.
— Там этого нет.
— Как нет!
— Просто нет, да и конец!
— Господи! да что же это... вы все значит уж вымарали!
Девушка тихо засмеялась.
— Нечего хихикать: я знаю, что об этом было, а если не в евангелии, то в премудрости Павлочтении. Во всяком случае он был в Кане Галилейской.
— Ну и что же из этого?
— Значит, он одобрял брак.
— А он тоже был и у мытаря?
— Да.
— И говорил с блудницей? Неужто это значит, что он одобрял и то, что они делали?
— Ты ужасная спорщица.
— Я только отвечаю вам.
— А теща Петрова! Ведь Христос ее, однако, вылечил!
— А вы разве думаете, что если б она не была чьею-нибудь тещей, так он бы ее не вылечил?
— У тебя самый пренеприятный ум.
— Да. Это многие говорят, ma tante, и это всего больше убеждает меня, что мне нельзя выходить замуж.
— Ведь вот ты, решительно и совершенно как змея, вьешься так, что тебя нельзя притиснуть.
— Ma tante, да зачем же непременно надо меня притиснуть?
— Мне очень хочется...
— Мой друг, да что же делать? Нельзя все устроить так, как вам хочется.
— Нет, я ведь не про то: я хотела бы знать, какой у вас законоучитель и как он не видит, что вы все безбожницы!
— Мы получаем у него все по пяти баллов.
— Он не может иначе: мы все отлично учимся.
— Вот ведь назрели какие характеры!
— Полноте, ma tante, что это еще за характеры! Характеры идут, характеры зреют, — они впереди, и мы им в подметки не годимся. И они придут, придут! «Придет весенний шум, веселый шум!» Здоровый ум придет, ma tante! Придет! Мы живы этою верой! Живите ею и вы, и... вам будет хорошо, всегда хорошо, что бы с вами ни делали!
— Спасибо, милая.
— Не сердитесь, ma tante, — и Лидия Павловна вдруг оборотилась к теткиной гостье и сказала ей:— А вы хотели знать, был ли у Федоры роман? Я вам об этом могу рассказать. У нее был жених часовщик, но Федорушка ему отказала, потому что у нее была сестра, которая «мирилась с жизнью». У нее были «панье», брошь и серьги и двое детей. Она серьги и брошь берегла, а детей хотела стащить в воспитательный дом, но Федора над ними сжалилась и платила за них почти все, что получала.
— А собственного увлечения у нее не было?
— Вот это-то и было ее собственное увлечение!
— Да, но ей будет трудно платить: с таким характером и такими правилами, как у нее, она нигде себе места не нагреет.
— Другие помогут.
— Видите?.. Настоящие сектантки, у них все миром, — отозвалась хозяйка. — Гоните их, они не боятся и даже радуются.
— Ведь так и следует, — поддержала девушка.
— Фантазии!
— Однако так сказано: надо радоваться, когда терпим гонение за правду, и в самом деле, это очень помогает распространению идей. Нас гонят, а мы идем дальше и все говорим про хорошее всё новым и новым людям...
— Ну, ты послушай, однако, сама: какая же, наконец, у самой тебя вера?
— А это такой деликатный вопрос, ma tante, которого я никому не позволяю касаться.
— Вон как уж у нас стали отвечать о вере! Это, кажется, совсем не по-нашенски.
— Да, это не по-вашенски, — рассмеявшись, ответила Лидия. — По-вашенски, «подобает вопросити входящего: рцы, чадо, как веруеши?»
Хозяйка постучала по столу веером и погрозила племяннице:
— Лида! В этот раз... что ты сказала здесь, это еще ничего, пусть это так и пройдет, но впредь помни, что у тебя есть мать и ты не должна быть помехой своим братьям в карьере!
— Этого, ma tante, не забудешь!
— Ну так и нечего либеральничать.
— Это не по сезону.
— Ну, ma tante, извините: жизнь, в самом деле, дается всего один раз, и очень нерасчетливо ее приноравливать к какому бы то ни было сезону... Это скоро меняется.
Сказав это, девушка встала из-за трельяжа и вышла на середину комнаты. Теперь можно было видеть, что она очень красива. У нее стройная, удивительной силы и ловкости фигура, в самом деле, напоминающая статуэтку Дианы из Танагры, и милое целомудренное выражение лица с умными и смелыми глазами.