• Приглашаем посетить наш сайт
    Гумилев (gumilev.lit-info.ru)
  • Язвительный


    ЯЗВИТЕЛЬНЫЙ
    РАССКАЗ ЧИНОВНИКА ОСОБЫХ ПОРУЧЕНИЙ

    1

    При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии. Старшие чиновники обыкновенно куривали в маленькой комнатке, за правительским кабинетом, а младшие — в сторожке. В этом курении у нас уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты, находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и посоветоваться.

    Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора. В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя, полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода. Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению. В рассказе его собственно не было ничего занимательного, и рассказом этим более всех был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в нашей административной организации обнаружить зло — значит сделать шаг к его искоренению. Из помощников правителя один еще кое-как слушал этот рассказ, но другой без церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался сказать: «Как вы, дитя мое, глупы!»

    2

    Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнатку с правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:

    — Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к вашим услугам.

    В двери показался высокий плотный блондин, лет сорока, в очках, с небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.

    — Господин Ден,— проговорил правитель, рекомендуя нам введенного им господина.— Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина на управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники N, X, Y, Z,— отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались рукожатия и отрывочные: «очень рад, весьма приятно» и т. д.

    Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали прерванный кейф.

    — Вы давно в наших краях?— спросил Дена мой молодой товарищ, слывший за светского человека.

    — Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего дня,— отвечал г-н Ден.

    — Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей губернией?

    — Не знаю, как вам сказать,— и да и нет. Я знаком с имениями князя по отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе, и по рассказам моего доверителя. Но... впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое, что и Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.

    — Ну, не совсем,— отозвался один помощник правителя канцелярии, слывший у нас за политико-эконома.

    — В чем же резче всего проявляются особенности здешней губернии?— отнесся к нему Ден.— Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.

    — Да во многом.

    — О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой мною с моего приезда в Россию? Я тех убеждений, что неуклонная система всегда достигает благих целей.

    Политико-эконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой чиновник перебил его вопросом:

    — А вы давно в России?

    — Вы... если не ошибаюсь... иностранец?

    — Я англичанин.

    — И так хорошо говорите по-русски.

    — О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!

    — Вы свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?

    — Кажется,— улыбаясь, ответил Ден.

    — Имения князя в нашей губернии не цветут.

    — Да, я это слышал.

    — Вам будет много труда.

    — Как везде. Без труда ничего не двинешь.

    — Может быть, побольше, как в другом месте.

    — Ничего-с. Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во всем нужна система.

    — Где же вы намерены основать свою резиденцию?— спросил политико-эконом.

    — Я думаю, в Рахманах.

    — Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего нет,— заметил молодой чиновник.

    — У меня на это есть некоторые соображения.

    — Своя система,— смеясь, вставил помощник правителя.

    — Именно.

    Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: «Едем-с!»

    3

    Село Рахманы находится в соседстве с Гостомельскими хуторами, где я увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами и селом всего расстояния считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая по делам службы в К— ой уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора, чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком свидании со мной все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями. Особенно она до небес превозносила самого Дена.

    — Вот,— говорила она,— настоящий человек; умный, рассудительный, аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно ему издержать, сколько нужно, оставить; одним словом, видно, что это человек не нашего русского, дурацкого воспитания!

    Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у них Ден вошел: «Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует», и только слов, что Ден да Ден. Рассказам же и анекдотам про Дена и конца нет. Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых известных лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так, что целый округ завидует. «Вот,— думаю себе,— дока-то на наших мужиков явился!»

    Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима.

    4

    Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.

    — Вы, кажется, здешний уроженец?— спросил меня губернатор, когда я вошел к нему по этому зову.

    Я отвечал утвердительно.

    — Вы живали в К— ом уезде?

    — Я там,— говорю,— провел мое детство. К— ой уезд мое родное гнездо.

    — И у вас там много знакомых?— продолжал спрашивать губернатор.

    «Что за лихо!» — подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я хорошо знаю почти весь уезд.

    — У меня к вам есть просьба,— начал губернатор.— Пишет мне из Парижа князь Кулагин, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена, человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость,— не в службу, а в дружбу: съездите вы в К— ой уезд, разузнайте вы это дело по совести и дайте мне случай поступить по совести же.

    Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к— ских крестьян на Дена и слуху нет. Опрашиваю матушку: «Не слыхали ли, как живут рахманские мужики?»

    — Нет, мой друг, не слыхала,— говорит.— А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче!

    — Может быть,— говорю,— он очень строг или горяч?

    — В порядке, разумеется, спрашивает.

    — Сечет, может, много?

    — Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут, так на сходке, по мирской воле.

    — Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?

    — Как,— говорю,— он к красненьким повязочкам равнодушен ли?

    — О, полно, сделай милость,— проговорила мать и плюнула.

    — Да вы чего, матушка, сердитесь-то?

    — Да что ж ты глупости говоришь!

    — Отчего же глупости? Ведь это бывает.

    — Подумай сам: ведь он женатый!

    — Да ведь, родная,— говорю,— иной раз и женатому невесть что хуже холостого снится.

    — Эй! поди ты!— опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.

    — Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?

    — Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть. Баловство да воровство — вот что им нужно.

    5

    Объехал два, три соседние дома,— то же самое. На Николин день в селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех один ответ, что Стюарт Яковлевич — такой управитель, какого и в свете нет. Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе, в самом деле врут мужики.

    Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.

    В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел отпустить меня без обеда. «У меня,— говорит,— сегодня младший сынок именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову старуху с невестками и велю кланяться».

    Надо было оставаться.

    — Тем часом пойдем чайку попьем,— сказал мне Рукавичников.

    Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.

    — Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой?— спросил у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем.

    — Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич,— отвечал я.

    Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как свои пять пальцев.

    Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только:

    — Это, парень, не пустое дело.

    — А вы знаете Дена?

    — Как, сударь, не знать!

    — Ну, что о нем скажете?

    — Да что ж о нем сказать?— проговорил старик, разведя руками,— хороший барин.

    — Хороший?

    — Да как же не хороший!

    — Честный?

    — И покору ему этим нет.

    — Строг уж, что ли, очень?

    — Ничего ни капли не строг он.

    — Что ж это, с чего на него жалуются-то?

    — А как тебе сказать... очень хорош,— похуже надо, вот и жалобы. Не по нутру мужикам.

    — Да отчего не по нутру-то?

    — Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.

    — Работой, что ли, отягощает?— все добиваюсь я у Рукавичникова.

    — Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче... А! да вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат!— крикнул в форточку Рукавичников.— Вот сейчас гусли заведем,— прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик.

    В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и начал креститься на образа.

    — Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.

    — Как живешь-можешь?

    — Ась?

    — Как, мол, живешь?

    — А! Да все сла те богу живем.

    — Дома все ли здорово?

    — Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.

    — Всем, значит, довольны?

    — Ась?

    — Всем, мол, довольны?

    — И-и! Чем довольными-то нам быть.

    — Что ж худо?

    — Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.

    — Управитель, что ль, опять?

    — Да, а то кто ж!

    — Аль чем изобидел?

    — Вот завод затеял строить.

    — Ну?

    — Ну и в заработки на Украину не пущает.

    — Никого?

    — Это нехорошо.

    — Какое ж хорошество! Барину жалились; два прошения послали, да все никакой еще лизируции нет.

    — Поди ж ты горе какое!— заметил Рукавичников.

    — Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом.

    — Видите, какой мошенник ваш Ден!— сказал, обратясь ко мне, Рукавичников.

    Мужик в меня воззрился.

    — А вот теперь я вам расскажу,— продолжал мой хозяин,— какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч.

    Мужик не обнаружил никакого волнения.

    — Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших правил...

    — Это точно,— встрел мужичок.

    — Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Всё какие-то свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он человек.

    — Это как есть слабый,— опять подсказал мужичок.

    — Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем? Что, правду говорю или вру?

    — Это так.

    — Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его всё мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда хочешь.

    — Ступай, значит.

    — Что?

    — Сделамши свое,— ступай, говорю, куда хочешь,— повторил мужичок.

    — Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат.

    — Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает?— говорил я.

    — Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч.

    Мужичок молчал.

    — А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что ль?— опять обратился Рукавичников к мужичку.

    — Нет, это было.

    — Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не дал. Зачем он не дал?

    — Мы этого знать не могим,— отвечал Филат Егорыч.

    — Нет, врешь, брат,— знаешь. Он вам высчитывал, что с него чужие просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не болтались, а дома работали.

    — Это такая говорка точно была.

    — То-то, а не не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так, что ль?

    — Не знаю я этого.

    — Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и приятель! Любите-жалуйте его.

    Мужичок осклабился.

    — А вот меня бы вам в управители!— шутливо продолжал Рукавичников.— А приняли б вы меня?

    — Да с чего ж?

    — И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался — на клин тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое — за виски его посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата Егорыча сынка, ну — в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?

    — По-нашему так.

    — Ну вот! Ведь я знаю.

    Мужичка отпустили.

    — А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.

    Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно восхитился, что в его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден.

    6

    В пятницу на масленице у губернатора были званые блины. Весь город почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт. Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного с словом: хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.

    Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда позвали. Губернатор стоял, облокотясь на свою конторку, а правитель что-то писал за его письменным столом.

    — Скверное дело случилось,— сказал губернатор, обратясь ко мне.— В Рахманах бунт.

    — Как бунт?

    — Да вот читайте.

    Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это было донесение к — ского исправника, писавшего, что вчера рахманские мужики взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а самого управляющего избили и выгнали вон.

    — Я сейчас посылаю вас в Рахманы,— сказал губернатор, когда я пробежал донесение исправника.— Сейчас получите открытое предписание к инвалидному начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и чтоб виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти по горячим следам.

    — Позвольте мне не брать команды,— сказал я губернатору.— Я там всех знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только помешает.

    — Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к инвалидному начальнику.

    Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к— ского исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы. От города К. до Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские — все было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней. Поместились в избе у старосты и послали за становым. Утром ранехонько прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика, Николая Данилова, взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении крестьян к бунту.

    — Что ж вы узнали?— спрашиваю я станового.

    — Поджог был-с.

    — Отчего вы это думаете?

    — Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.

    — Кого же вы подозреваете в поджоге?

    Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения.

    — По какому поводу вы арестовали этого мужика?

    — Да.

    — Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.

    — И только?

    — Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.

    — Вы допрашивали кого-нибудь?

    — Делал дознание.

    — И ничего не узнали?

    — Ничего пока.

    Вошел староста и остановился у порога.

    — Что скажешь, Лукьян Митрич?— спросил я.

    — К твоей милости.

    — То-то, почто к моей милости?

    — Мужики собрались.

    — Кто ж тебе приказывал их собирать?

    — Сами собрались; хотят с тобой гуторить.

    — Где ж они?

    — Да вот туточка.

    Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки.

    — Ого! сколько их,— сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.

    — Вся отчина,— заметил староста.

    Староста ушел.

    — Не ходите!— сказал мне становой.

    — Отчего?

    — Долго ль до греха.

    — Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут.

    Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.

    — Здравствуйте, ребятушки!— сказал я, сняв шапку.

    Мужики поклонились и прогудели: «Доброго здоровья!»

    — Накройтесь, ребята; холодно.

    — Ничего,— опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.

    — Пожалуйста, покройтесь.

    — Мы и так постоим.

    — Наше дело привычное.

    — Ну так я вам велю накрыться.

    — Велишь, такое дело.

    Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.

    Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.

    У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.

    — Что же вам, ребята, от меня желается?— спросил я сходку.

    — Я.

    — Ты чиновник?

    — Чиновник.

    — Губернаторский?

    — Да.

    — Ну-к мы с тобой хотим побалакать.

    — Извольте. Я вот слушаю.

    — Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.

    Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.

    Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.

    — Ну о чем будем говорить?— спросил я.

    — Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.

    — О чем же хотели говорить?

    — Да вот по этому делу-то.

    Послышалось несколько вздохов со всех сторон.

    — Зачем вы выгнали управителя?

    — Он сам уехал.

    — Еще бы! как вы его мало что не убили.

    Молчат.

    — Что теперь будет-то?

    — Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет?

    — За управителя-то?

    — Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.

    — Бунта никакого не было,— проговорил кто-то.

    — Да это что, ребята! отпираться теперь нечего,— сказал я.— Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.

    — Это точно,— буркнули опять несколько голосов.

    — То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.

    Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.

    7

    Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.

    — Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали!— сказал я арестанту.

    Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.

    — Что ж ты за себя скажешь?

    — Что говорить-то? Нечего говорить,— произнес он с сильным дрожанием в голосе.

    — Да говори, брат: как дело было?

    — Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.

    — Ну расскажи, что знаешь.

    — Я только всего и знаю, что с самим со мной было.

    — Ну, что с тобой было?

    — Озорничал надо мной управитель.

    — Как же он озорничал?

    — Бил, что ль?

    — Нет, бить не бил, а так... донимал очень.

    — Что ж он над тобой делал?

    — Срамил меня несносно.

    — Как же так срамил он тебя?

    — Он ведь на это документчик у нас.

    — Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя,— сказал я, махнув рукой.

    Николай подумал, постоял и сказал:

    — Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.

    — Садись,— сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.

    — Просился я в работу,— начал Николай Данилов,— просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.

    — Деньги, что ли, остались за кем там?

    — Нет.

    — Что же?

    — Так; другое дело было.

    — Ну!

    — Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.

    — Куда?

    — Да туда ж, куда сказывал.

    — В Черниговскую губернию?

    — Что ж у тебя за дело такое там было?

    — Водку дешевую пить,— подсказал становой.

    Николай ничего не отвечал.

    — Ну что ж дальше было?

    — А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.

    — Без наказания?

    — Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.

    — Что ж он, как привезли тебя к нему?

    — Велел на угле сидеть.

    — Как на угле?

    — А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. «Нет, говорит, так сиди».

    — Ну, ты и сидел?

    — Я опять ушел.

    — Зачем же?

    на смех». Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.

    — Ну?

    — Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.

    — Чем же?

    Мужик законфузился и отвечал:

    — Я этого не могу сказать.

    — На нитку привязал.

    — Как на нитку?

    — Так,— покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов.— Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.

    Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.

    Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.

    — Так целый день вроде воробья и сидел.

    — А вечером пожар сделался?

    — Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.

    — Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.

    — А до тех пор, пока крик-то пошел,— спрашиваю его,— ты где был?

    — Дома, спал под сараем.

    Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.

    — Я этого ведь не знаю ничего.

    — Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли?

    Молчит.

    — Ведь тут уж все были?

    — И все, должно быть, били?

    — Должно, что так.

    — И ты поукладил?

    — Нет, я не бил.

    — Все били.

    — А ты никого не заприметил?

    — Никого.

    Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.

    — Не знаем.

    — А за что?

    — Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать.

    Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: «Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов».

    8

    пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.

    Слова «порядок и тишина» так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.

    Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:

    — Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор — князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну.

    Кланяются, благодарят.

    — Выберем.

    — Нужно это скоро сделать.

    — Нынче пошлем.

    — Да уж потом не дурачиться.

    — Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии.

    — Это опять его, значит, к нам?— спросили разом несколько голосов.

    — Да, а то что ж я вам говорил?

    — Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.

    — Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.

    — Так следствие будет.

    — Ну, что́ будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.

    — Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.

    — Да чем он вам ворог?

    — Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал, да еще не ворог?

    — Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не гляживали, как вороные на конюшне стоят?

    — Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй!— на нитку вроде воробья сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.

    — Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.

    — Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.

    — Он другое измыслит над нами не хуже этого.

    — Что ему измышлять?

    — Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать.

    Пауза.

    — Что ж! Мы прощенья просить готовы.

    — А управителя примете?

    — Да отчего нельзя-то?

    — Он язвительный.

    ....................................................................

    ....................................................................

    водворены на жительстве.




    Примечания

    ЯЗВИТЕЛЬНЫЙ

    Печатается по изданию: «Рассказы М. Стебницкого (Н. С. Лескова)», т. II, СПб., 1869. Впервые напечатано в журнале «Якорь», 1863, №№ 12, 13, 14 (с эпиграфом: «Капля камень долбит. Пословица»).

    После смерти автора этот рассказ появился в дополнительном (XII) томе собрания его сочинений (1896). При этом произошло текстологическое недоразумение: рассказ напечатан по журналу «Якорь», а между тем в сборнике 1869 года текст рассказа подвергся авторской переработке, при которой были сняты некоторые детали, придававшие рассказанному событию местный, этнографический характер. Убран и первоначальный подзаголовок, характерный для ранних вещей Лескова: «Из Гостомельских воспоминаний». Особенно существенное изменение сделано в конце; в «Якоре» рассказ кончается словами: «и пошло уголовное дело». Продолжение фразы («по которому трое сослано в каторжную работу» и т. д. до конца), появившееся в сборнике 1869 года, не попало в текст XII тома собрания сочинений (а тем самым — и в последующие издания). В сборнике 1869 года этот рассказ был помещен после рассказа «Засуха» (первоначально в журнале «Век», 1862, № 12, под заглавием «Погасшее дело»), причем они объединены здесь общим заголовком: «За что у нас хаживали в каторгу. Два рассказа».

    Гостомля — речка в южной части Орловской губернии (в Кромском уезде); на этой речке был хутор Лесковых, в котором прошло детство Н. С. Лескова. «Я вырос в народе на гостомельском выгоне»,— вспоминал он потом.

    Галманы — олухи.

    Раздел сайта: