| ||||||||||||
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В тот же самый день, когда в Старом Городе таким образом веселились, далеко, в желтой каморке ссыльного протопопа, шла сцена другого рода. Там умирала Наталья Николаевна.
По своей аккуратности и бережливости, протопопица все время своего пребывания при муже в его ссылке обходилась без прислуги и брала на себя труды, вовсе ей непривычные и непосильные. Добравшись до последней двадцатипятирублевой ассигнации в своей коробке, она испугалась, что у них скоро не будет ни гроша, и решила просить своего хозяина, жандарма, подождать на них за квартиру, пока выйдет им прощение. Жандарм на это согласился, и Наталья Николаевна, тщательно скрывая все это от мужа, искала всеми мерами отслужить чем-нибудь своему хозяину: она копала с его работницей картофель, рубила капусту и ходила сама со своим бельем на реку.
Ее годы и ее плохое здоровье этого не вынесли, и она заболела и слегла.
Протопоп осуждал ее хлопотливость и заботливость.
— Ты думаешь, что ты помогаешь мне,— говорил он,— а я когда узнал, что ты делала, так... ты усугубила муки мои.
— Прости,— прошептала Наталья Николаевна.
— Что прости? Ты меня прости,— отвечал протопоп и с жаром взял и поцеловал женину руку. — Я истерзал тебя моею непокорною нравностью, но хочешь... скажи одно слово, и я сейчас пойду покорюсь для тебя...
— Что ты, что ты! Никогда я не скажу этого слова! Тебя ли мне учить, ты все знаешь, что к чему устрояешь!
— К чести моей, друг, все сие переношу.
— И боже тебе помогай, а обо мне не думай.
Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?» — «А как же,— спрашивает Наталья Николаевна,— поучи, как это произнести?» — «А вот,— говорит Ахилла,— что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна, и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили,— все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее в алтарь внес. «В уме ли ты, дьякон!— говорит она Ахилле,— тебя сана лишат, что ты женщину в алтарь внес». А он отвечает: «Вы не женщина, а вы сила!» и с этим не стало ни Ахиллы, ни престола, ни сияния, и Наталья Николаевна не спит, а удивляется, отчего же это все вокруг нее остается такое маленькое: вон самовар не как самовар, а как будто игрушка, а на нем на конфорочке яичная скорлупочка вместо чайника...
В это время вернулся из монастыря Туберозов и что-то ласково заговорил, но Наталья Николаевна так и замахала ему руками.
— Тише,— говорит,— тише: ведь я скоро умру.
— Что ты, Наташа, бог с тобой!
— Нет, умру, дружок, умру: я уже вполовину умерла.
— Кто же тебе это сказал?
— Как кто сказал? Я уж все вполовину вижу.
Пришел лекарь, пощупал пульс, посмотрел язык и говорит: «Ничего, простуда и усталость».
Туберозов хотел сказать, что больная все вполовину видит, да посовестился.
— Что ж, отлично, что ты ему не сказал; — отвечала на его слова об этом Наталья Николаевна.
— А ты все видишь вполовину?
— Да, вполовину; вон ведь это на небе, должно быть, месяц?
— Месяц в окно на нас с тобой, на старых, смотрит.
— А я вижу точно рыбий глазок.
— Тебе это все кажется, Наташа.
— Нет; это, отец Савелий, верно так.
Туберозов, желая разубедить жену, показал ей вынутую из коробки заветную двадцатипятирублевую ассигнацию и спросил:
— Ну, скажи: а это что такое?
— Двенадцать с полтиной,— кротко отвечала Наталья Николаевна.
Туберозов испугался: что это за притча непонятная, а Наталья Николаевна улыбнулась, взяла его за руку и, закрыв глаза, прошептала:
и отец Захария... Славно мне, славно, не будите меня!
И Наталья Николаевна заснула навеки.