• Приглашаем посетить наш сайт
    Никитин (nikitin.lit-info.ru)
  • Смех и горе. Главы 45-49.

    Главы: 1-4 5-9 10-14
    15-19 20-24 25-29 30-34
    35-39 40-44 45-49 50-54
    55-59 60-64 65-69 70-74
    75-79 80-84 85-89 90-92
    Примечания

    ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

    Прежде всего мне пришлось, разумеется, поблагоговеть пред Петербургом; город узнать нельзя: похорошел, обстроился, провел рельсы по улицам, а либерализм так и ходит волнами, как море; страшно даже, как бы он всего не захлестнул, как бы им люди не захлебнулись! «Государь в столице, а на дрожках ездят писаря, в фуражках ходят офицеры»; у дверей ресторанов столики выставили, кучера на козлах трубки курят... Ума помраченье, что за вольности! Офицеры не колотят приказных ни на улицах, ни в трактирах, да и приказных что-то не видно.

    — Где бы это они все подевались?— спрашиваю одного старого знакомого.

    — А их,— отвечает,— сократили,— теперь ведь у нас все благоразумная экономия. Служба не богадельня.

    — Что же, и прекрасно,— говорю,— пусть себе за другой труд берутся.

    Посетил старого товарища, гусара,— нынче директором департамента служит. Живет таким барином, что даже и независтливый человек, пожалуй, позавидовал бы.

    — Верно,— говорю,— хорошее жалованье получаете?

    — Нет, какое же,— отвечает,— жалованье! У нас оклады небольшие. Всё экономию загоняют. Квартира, вот... да и то не из лучших.

    Я дальше и расспрашивать не стал; верно, думаю, братец ты мой, взятки берешь и, встретясь с другим знакомым, выразил ему на этот счет подозрение; но знакомый только яростно расхохотался.

    — Этак ты, пожалуй, заподозришь,— говорит,— что и я взятки беру?

    — А ты сколько,— спрашиваю,— получаешь жалованья?

    — Да у нас оклады,— отвечает,— небольшие; я всего около двух тысяч имею жалованья.

    — А живешь, мол, чудесно и лошадей держишь?

    — Да ведь, друг мой, на то,— рассказывает,— у нас есть суммы: к двум тысячам жалованья я имею три добавочных, да «к ним» тысячу двести, да две тысячи прибавочных, да «к ним» тысяча четыреста, да награды, да на экипаж.

    — И он, стало быть,— говорю,— точно так же?

    — А конечно; он еще более; ему, кроме добавочных и прибавочных, дают и на дачу, и на поездку за границу, и на воспитание детей; да в прошедшем году он дочь выдавал замуж,— выдали на дочь, и на похороны отца, и он и его брат оба выпросили: зачем же ему брать взятки? Да ему их и не дадут.

    — Отчего же,— любопытствую,— не дадут? Он место влиятельное занимает.

    — Так что же такое, что место занимает; но он ведь службою не занимается.

    — Вот тебе и раз! Это же почему не занимается?

    своею службой почти никто не занимается; мы все нынче завалены сторонними занятиями; каждый сидит в двадцати комитетах по разным вопросам, а тут благотворительствовать... Мы ведь нынче все благотворим... да: благотворим и сами, и жены наши все этим заняты, и ни нам некогда служить, ни женам нашим некогда хозяйничать... Просто беда от благотворения! А кто в военных чинах, так еще стараются быть на разводах, на парадах, на церемониях... вечный кипяток.

    — Это,— пытаю,— зачем же на церемонии-то ездить? Разве этого требуют?

    — Нет, не требуют, но ведь хочется же на виду быть... Это доходит нынче даже до цинизма, да и нельзя иначе... иначе ты закиснешь; а между тем за всем за этим своею службою заниматься некогда. Вот видишь, у меня шестнадцать разных книг; все это казначейские книги по разным ученым и благотворительным обществам... Выбирают в казначеи, и иду... и служу... Все дело-то на грош, а его нужно вписать, записать, перечесть, выписать в расходы, и все сам веду.

    — А ты зачем,— говорю,— на это дело какого-нибудь писарька не принаймешь?

    — Нельзя, голубчик, этого нельзя... у нас по всем этим делам начальствуют барыни — народ, за самым небольшим исключением, самый пустой и бестолковый, но требовательный, а от них, брат, подчас много зависит при случае... Ведь из того мы все этих обществ и держимся. У нас нынче все по обществам; даже и попы и архиереи есть... Нынче это прежние протекции очень с успехом заменяет, а иным даже немалые и прямые выгоды приносит.

    — Какие же прямые-то выгоды тут возможны?

    — Возможны, друг мой, возможны: знаешь пословицу — «и поп от алтаря питается», ну и из благотворителей тоже есть такие: вон недавно одна этакая на женскую гимназию собирала, да весь сбор ошибкою в кармане увезла.

    — Зачем же вы не смотрите за этим?

    — Смотрим, да как ты усмотришь,— от школ ее отогнали, она кинулась на колокола собирать, и колокола вышли тоже не звонки. Следим, любезный друг, зорко следим, но деятельность-то стала уж очень обширна,— не уследишь.

    — А на службе писарьки работают?

    — Ну нет, и там есть «этакие крысы» бескарьерные... они незаметны, но есть. А ты вот что, если хочешь быть по-старому, по-гусарски, приятелем,— запиши, сделай милость, что-нибудь.

    — На что это записать?

    — А вот на что хочешь; в этой книге на «Общество снабжения книгами безграмотного народа», в этой на «Комитет для возбуждения вопросов», в этой — на «Комитет по устройству комитетов», здесь — «Комитет для обсуждения бесполезности некоторых обществ», а вот в этой — на «Подачу религиозного утешения недостаточным и бедствующим»... вообще все добрые дела; запиши на что хочешь, хоть пять, десять рублей.

    «Эк деньги-то,— подумал я про себя,— как у вас ныне при экономии дешевы», а, однако, записал десять рублей на «Комитет для обсуждения бесполезности некоторых обществ». Что же, и в самом деле это учреждение нужное.

    — Благодарю,— говорит, вставая мой приятель,— мне пора в комитет, а если хочешь повидаться, в четверг, в два часа тридцать пять минут, я свободен, но и то, впрочем, в это время мы должны поговорить, о чем мы будем разговаривать в заседании, а в три четверти третьего у меня собирается уже и самое заседание.

    Ну, думаю себе, этакой кипучей деятельности нигде, ни в какой другой стране, на обоих полушариях нет. В целую неделю человек один только раз имет десять минут свободного времени, да выходит, что и тех нет!.. Уж этого приятеля, бог с ним, лучше не беспокоить.

    — А когда же ты,— спрашиваю его совсем, на пороге,— когда же ты что-нибудь читаешь?

    — Когда нам читать! мы ничего,— отвечает,— не читаем, да и зачем?

    — Ну, чтобы хоть немножко освежить себя после работы.

    — Прощай же,— говорю,— голубчик,— и с тем ушел.

    Экономия и недосуги этих господ, признаюсь, меня жестоконько покоробили; но, думаю, может быть это только в чиновничестве загостилось старое кривлянье на новый лад. Дай-ка заверну в другие углы; поглазею на литературу: за что так на нее жалуются?

    ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

    Пока неделю какую придется еще пробыть в Петербурге, буду читать. В самом деле, за границей всего одну или две газетки видел, а тут их вон сколько!.. Ведь что же нибудь в них написано. Накупил... Ух, боже мой! действительно везде понаписано! Один день почитал, другой почитал, нет, вижу — страшно; за человеческий смысл свой надо поопасаться. Другое бы дело, может быть интересно с кем-нибудь из пишущих лично познакомиться. Обращаюсь с такой просьбою к одному товарищу: познакомьте, говорю, меня с кем-нибудь из них. Но тот при первых моих словах кислую гримасу состроил.

    — Не стоит,— говорит,— боже вас сохрани... не советую... Особенно вы человек нездешний, так это даже и небезопасно.

    — Какая,— возражаю,— возможна опасность?

    — Да денег попросят,— им ведь ни добавочных, ни прибавочных не дают,— они и кучатся.

    — Ну?

    — Ну, а дал — и пропало, потому это «абсолютной честности» не мешает; а не дашь,— в какой-нибудь газетке отхлещут. Это тоже «абсолютной честности» не мешает. Нет, лучше советую беречься.

    — Было бы,— говорю,— еще за что и отхлестать?

    — Ну, у нас на этот счет просто: вы вот сегодня при мне нанимали себе в деревню лакея, и он вам, по вашему выражению, «не понравился», а завтра можно напечатать, что вы смотрите на наем себе лакея с другой точки зрения и добиваетесь, чтоб он вам «нравился». Нет, оставьте их лучше в покое; «с ними» у нас порядочные люди нынче не знакомятся.

    Я задумался и говорю, что хоть только для курьеза желал бы кого-нибудь из них видеть, чтобы понять, что в них за закал.

    — Ах, оставьте пожалуйста; да они все давно сами друг про друга всё высказали; больше знать про них не интересно.

    — Однако живут они: не топятся и не стреляются.

    — С чего им топиться! Бранят их, ругают, да что такое брань! что это за тяжкая напасть? Про иного дело скажут, а он сам на десятерых наврет еще худшего,— вот и затушевался.

    — — Ну, напраслина-то ведь может быть и опровергнута.

    Как раз! Один-то раз, конечно, можно, пожалуй, и опровергнуть, а если на вас по всем правилам осады разом целые батальоны, целые полки на вас двинут, ящик Пандоры со всякими скверностями на вас опрокинут,— так от всех уж и не отлаешься. Макиавелли недаром говорил: лги, лги и лги,— что-нибудь прилипнет и останется.

    — Но зато,— говорю,— в таких занятиях сам портишься.

    — Небольшая в том и потеря; уголь сажею не может замараться.

    — Уважение всех честных людей этим теряется.

    — Очень оно им нужно!

    — Да полноте, пожалуйста: кто в России о таких пустяках заботится. У нас не тем концом нос пришит, чтобы думать о самосовершенствовании или о суде потомства.

    И точно, сколько я потом ни приглядывался, действительно нос у нас не тем концом пришит и не туда его тянет.

    ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

    Ходил в театр: давали пьесу, в которой показано народное недоверие к тому, что новая правда воцаряется. Одно действующее лицо говорит, что пока в лежащих над Невою каменных «свинтусах» (сфинксах) живое сердце не встрепенется, до тех пор все будет только для одного вида. Автора жесточайше изругали за эту пьесу. Спрашивал сведущих людей: за что же он изруган? За то, чтобы правды не говорил, отвечают... Какая дивная литература с ложью в идеале!

    Познакомился, наконец, случайно в клубе художников с одним поэтом и, возмущенный тем, что слышал, поговорил с ним о правде и честности. Поэт того же мнения, что правда не годится, и даже разъяснял мне, почему правды в литературе говорить не следует; это будто бы потому, что «правда есть меч обоюдоострый» и ею подчас может пользоваться и правительство; честность, говорит, можно признавать только одну «абсолютную», которую может иметь и вор и фальшивый монетчик. Дальше я не хотел и речи вести об этом: взаправду «за человека страшно»! Спрашиваю только уж о самых практических вещах: вот, говорю, к удивлению моему, я вижу у вас под одним изданием подписывается редактор Калатузов... скажите мне, пожалуйста... меня это очень интересует... я знал одного Калатузова в гимназии.

    — Этот, здешний, очень он плох,— перебивает меня поэт.

    — Редактор-то?

    — Да, ах, как безнадежно плох! как котелка.

    — Скажите, бога ради, и тот,— говорю,— был не боек.

    — Ну, все-таки это, верно, не тот. Этот, например, как забрал себе в голову, что в Англии была королева Елисавета, а нынче королева Виктория, так и твердит, что «в Англии женщинам лучше, потому что там королевы царствуют». Сотрудники хотели его в этом разуверить,— не дается: «вы, говорит, меня подводите на смех». А «абсолютная» честность есть.

    — Как же,— говорю,— его редактором-то сделали?

    — А что же такое? Для утверждения в редакторстве у нас ведь пока еще в губернском правлении не свидетельствуют. Да и что такое редактор? Редакторы есть всякие. Берем, батюшка, в этом примеры с наших заатлантических братий. А впрочем, и прекрасно: весь вопрос в абсолютной честности: она литературу убивает, но зато злобу-с, злобу и затмение в умах растит и множит.

    — Есть же, однако, полагаю, между ними люди, для которых дорога не одна абсолютная честность?

    — Как же-с, непременно есть, и вот недалеко ходить. Вон видите, за тем столом сидит пентюх-то,— это известный православист, он меня на днях как-то тут встречает и говорит: «Что ж вы, батюшка, нам-то ничего не даете?»

    «Удивляюсь,— отвечаю,— что вы меня об этом и спрашиваете».

    «А что такое?»

    «Да ведь вы меня,— говорю,— в своем издании ругаете». Удивляется: «Когда?» — «Да постоянно, мол».— «Ну, извините, пожалуйста».— «Да вы что ж, этого не читали, что ли?» — «Ну вот, стану,— говорит,— я этим навозом заниматься... Я все с бумагами... сильно было порасстроился и теперь все биржей поглощен... Бог с ними!»

    — Это вы изволите говорить: «Бог с ними?»

    — Нет, это не я, а он: я бога не беспокою. Я хотел открыть издание в среднем духе, но никакого содействия нет.

    — Отчего же?

    — Миллион?

    — Нет, миллион восемьсот пятьдесят семь тысяч; так смета выходит.

    — На журнал или газету?

    — Нет, на особое предприятие.— Поэт встал, зевнул и, протягивая мне руку, добавил:

    — На одно предприятие, обещающее впереди миллиард в тумане.

    — И что ж,— спрашиваю, удерживая его за руку,— имеете надежду, что дадут вам эти деньги?

    — Да, непременно,— говорит,— дадут; у нас все это хорошо обставлено, в национальном русском духе: чухонский граф из Финляндии, два остзейские барона и три жида во главе предприятия, да полторы дюжины полячишек для сплетен. Непременно дадут.

    Я заплатил за столом деньги за себя и за поэта — и ушел. Это, кстати, был последний день моего пребывания в Петербурге.

    ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

    Москву я проехал наскоро: пробыл только всего один день и посетил двух знакомых... Люди уже солидные — у обоих дети в университете.

    Здесь Петербург не чествуют; там, говорят, все искривлялись: «кто с кем согласен и кто о чем спорит — и того не разберешь. Они скоро все провалятся в свою финскую яму».

    Давно, я помню, в Москве всё ждут этого петербургского провала и всё еще не теряют надежды, что эта благая радость их совершится.

    — А вас,— любопытствую,— бог милует, не боитесь провалиться?

    — Ну, мы!.. Петербург, брат,— говорят,— строен миллионами, а Москва — веками. Под нами земля прочная. Там, в Петербурге-то, у вас вон уж, говорят, отцов режут да на матерях женятся, а нас этим не увлечешь: тут у нас и храмы и мощи — это наша святыня, да и в учености наша молодежь своих светильников имеет... предания... Кудрявцева и Грановского чтит. Разумеется, Кудрявцев и Грановский уж того... немножко для нашего времени не годятся... а все ж, если бы наш университет еще того... немножко бы ему хорошей чемерицы в нос, а студенты чтоб от профессоров не зависели, и университет бы наш даже еще кое-куда годился... а то ни одного уже профессора хорошего не стало.

    — Как ни одного?

    — Да решительно ни одного: в петербургских газетах их славно за это отжаривают.

    Вот тебе и «наши предания» и «наша святыня».

    Экой вздор какой! Экая городьба!

    Поел у Турина пресловутой утки с груздями, заболел и еду в деревню; свой губернский город, в котором меня так памятно секли, проезжаю мимо; не останавливаюсь и в уездном и являюсь к себе в Одоленское — Ватажково тож.

    И вот они опять — знакомые места,

    Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
    Разврата мелкого и мелкого тиранства!..

    Что-то здесь нового, на этих сонных нивах, на этой черноземной пажити?

    ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

    Простор и лень, лень и простор! Они опять предо мною во всей своей красе; но кровли крыш покрыты лучше, и мужики в сапогах. Это большая новость, в которой я, впрочем, никогда не отчаивался, веруя, что и мужик знает, что под крепкою крышей безопасней жить и в крепких сапогах ходить удобнее, чем в дырявых лаптях.

    Спросил в беседе своего приказчика:

    — Поправляются ли мужики?

    — Как же,— говорит,— теперь они живут гораздо прежнего превосходнейше.

    Хотел даже перекреститься на образ, но, поопасавшись, не придерживается ли мой приказчик нигилистического образа мыслей, воздержался, чтобы сразу себя пред ним не скомпрометировать, и только вздохнул: буди, господи, благословен за сие!

    Но как же остальное? Как она, наша интеллигенция?

    — Много ли,— спрашиваю,— здесь соседей-помещиков теперь живет и как они хозяйничают?

    — Нет,— докладывает,— какие же здесь господа? Господ здесь нет; господа все уехали по земским учреждениям, местов себе стараются в губернии.

    — Неужто же все по учреждениям? Этого быть не может!

    — Да живут-с,— говорит,— у нас одни господа Локотковы, мелкопоместные.

    — Ну так как же, мол, ты мне говоришь, что никого нет? Я даже знаю этого Локоткова. (Это, если вы помните, тот самый мой старый товарищ, что в гимназии француза дразнил и в печки сало кидал.) Ты,— приказываю,— вели-ка мне завтра дрожки заложить: я к нему съезжу.

    — Это,— отвечает,— как вам будет угодно; но только они к себе никакого благородного звания не принимают, и у нас их, господина Локоткова, все почитают ни за что.

    — Это, мол, что за глупость?

    — Точно так-с,— говорит,— как они сами своего звания решившись и ходят в зипуне, и звание свое порочат, и с родительницей своею Аграфеной Ивановной поступают очень неблагородно.

    Заинтересовался я знать о Локоткове.

    — И в поле работает?

    — Нет-с, в поле они не работают, а все под сараем, книжки сочиняют.

    — О чем же, мол, те книжки, не знаешь ли?

    — Ну, а с матерью-то у них что же: нелады, что ли?

    — Постоянные нелады: еще шесть дней в неделю ничего, и туда и сюда, только промеж собою ничего не говорят да отворачиваются; а уж в воскресенье непременно и карамболь.

    — Да почему же в воскресенье-то карамболь?

    — Потому, как у них промеж собой все несогласие выходит в пирогах.

    — Да барин Локотков,— говорит,— велят матушке, чтоб и им и людям одинаковые пироги печь, а госпожа Аграфена Ивановна говорят: «я этого понять не могу», и заставляют стряпуху, чтоб людские пироги были хуже.

    — Ну?

    — Ну-с вот из-за этого из-за самого они завсегда и ссорятся; Аграфена Ивановна говорят, что пусть пироги хоть из одного теста, да с отличкою: господские чтоб с гладкой коркой, а работничьи на щипок защипнуть; а барин сердятся и сами придут и перещипывают у загнетки. Они перещипывают, а Аграфена Ивановна после приказывают стряпухе: «станешь сажать,— говорят,— в печку, так людские шесть пирогов на пол урони, чтобы они в сору обвалялись»; а барин за это взыск... Сейчас тут у припечка и ссора... Они и толкнут старуху.

    — Это мать-то?

    — Точно так-с, ну, а народ ее, Аграфену Ивановну, жалеет, как они при прежнем крепостном звании были для своих людей барыня добрая. Ввечеру барин соберут к избе мужиков и заставляют судить себя с барыней; барыня заплачут: «Ребятушки,— изволят говорить,— я себя не жалевши его воспитывала, чтоб он в полковые пошел да генералом был». А барин говорят: «А я, ребята, говорят, этих глупостей не хочу; я хочу мужиком быть». Ну, мужики, известно, все сейчас на барынину сторону. «С чего, бают, с какого места ты такого захотел? Неш тебе мужиком-то лучше быть?» Барин крикнут: «Лучше! честнее, говорят, ребята, быть мужиком». Мужики плюнут и разойдутся. «Врешь, бают, в генералах честней быть,— мы и сами, говорят, хоть сейчас все согласны в генералы идти». Только всего и суда у них выходит; а стряпуха, просто ни одна стряпуха у них больше недели из-за этого не живет, потому что никак угодить нельзя. Теперь с полгода барин книги сочинять оставили и сами стали пироги печь, только есть их никак нельзя... невкусно... Барин и. сами даже это чувствуют, что не умеют, и говорят: «Вот, говорят, ребята, какое мне классическое воспитание дали, что даже против матери я не мог потрафить». Дьячок Сергей на них даже по этому случаю волостному правлению донос подавал.

    — Да насчет их странности. Писал, что господин Локотков сам, говорит, ночью к Каракозову по телеграфу летал.

    — Ну?

    — Мужики было убить его за это хотели, а начальство этим пренебрегло; даже дьячка Сергея самого за это и послали в монастырь дрова пилить, да и то сказали, что это еще ему милость за то, что он глуп и не знал, что делал. Теперь ведь, сударь, у нас не то как прежде: ничего не разберешь,— добавил, махнув с неудовольствием рукою, приказчик.

    — Да дьячок-то ваш,— спрашиваю,— откуда же взял, что по телеграфу летать можно?

    — Это,— отвечает мой приказчик,— у них, у духовенства, нынче больше все происходит с отчаянности, так как на них теперь закон вышел, чтоб их сокращать; где два было, говорят, один останется...

    — Так вот они, выходит, теперь друг перед дружкой и хотят все себя один против другого показать.

    Однако не утерпел, порасспросил еще кое-кого из людей насчет всего этого, и оказалось, что приказчик мой не лжет.

    «Ну,— думаю,— чем узнавать через плебс да через десятые руки, пущусь-ка лучше я сам в самое море, окунусь в самую интеллигенцию».

    Главы: 1-4 5-9 10-14
    15-19 20-24 25-29 30-34
    35-39 40-44 45-49 50-54
    55-59 60-64 65-69 70-74
    75-79 80-84 85-89 90-92
    Примечания
    Раздел сайта: