Синодальный философ

В начале следующих рассказов, которые, мне кажется, по своему любопытному содержанию могут заинтересовать внимание читателей, считаю долгом указать исторический источник, из которого я черпаю мой материал, и предпослать несколько слов о самом сказателе, личность которого имеет значение, ибо читатель должен усвоить в себе к нему доверие.

Все, что вы найдете ниже в этих очерках, взято мною из записок Филиппа Филипповича Исмайлова - немалого чудака, но человека обстоятельного, с независимым складом ума и с откровенностью, которая, на мой взгляд, вполне располагает доверять его искренности.

Записки эти, по поручению их собственника, были мною предлагаемы нескольким петербургским редакциям, но нигде не нашли себе помещения, потому что всем они почему-то показались малоинтересными и даже скучными. Другие были так странны, что требовали от них "направления", как будто старый синодальный секретарь тридцатых годов мог предвидеть какие-то нынешние направления и стараться потрафлять им... После такой неудачи я задал себе труд прочесть записки от доски до доски и, к величайшему моему удивлению, нашел их чрезвычайно любопытными, а также и крайне поучительными при нынешнем тяготении многих на попятный двор.

Глубокое убеждение в том, что записки Исмайлова принесут читателям удовольствие и своего рода пользу, побудило меня самого взяться за приспособление их к потребностям издания, которое я считаю более других способным снести чужое, хотя бы и не совсем согласное с ним, мнение и не вымогать направления от произведения, в котором его не только не может быть, но и не должно быть.

Я дам все эти записки отдельными этюдами, но ничего не прибавлю и не убавлю, и никаким другим образом не переиначу из событий, о которых записал Исмайлов. Я только сгруппирую их по свойствам материи и приведу все в связь, чтобы оно производило более ясное впечатление. При этом везде, где только удобно, я буду передавать рассказ собственными словами Исмайлова.

Теперь: откуда он и кто такой?

Филипп Филиппович Исмайлов, магистр Московской духовной академии, в 1828 году был рекомендован митрополитом Филаретом Дроздовым генералу-от-артиллерии Петру Михайловичу Капцевичу, в качестве надежнейшего воспитателя его сына, воспитание которого, по особым намерениям отца, должно было совершиться "в самом чистом русском духе".

Филарет Дроздов, определение свойств которого современными его апологетами беззастенчиво объявляется делом, превышающим силы обыкновенного смертного, на самом деле имел одну очень ясную черту (других я не хочу трогать): он был очень недоверчив к людям, - особенно к "светским", или вообще не монахам, ходящим, по выражению епископа Амвросия Ключарева, "в шкуре ефиопа", которую носим вы и я, мой читатель. (Такую дал нам Бог.) По одному этому недоверию, или хоть, скажем, - предочезрению, человек, рекомендованный митрополитом Филаретом генералу, занимавшему в то время довольно видное место и известному другу синодального обер-прокурора, князя Петра Сергеевича Мещерского, внушает и должен внушать большое к нему доверие.

Положение Исмайлова при Капцевиче показывает, что его очень ценили, - о нем заботились не только сам генерал, но и его друг, обер-прокурор Мещерский, - отец издателя "Гражданина". Капцевич говорил с Исмайловым о своих семейных делах и не ложился спать, не проиграв с ним целый час на биллиарде, а обер-прокурор князь Петр Сергеевич Мещерский изобрел для его утешения даже нечто более существенное, и притом на казенный счет. "Чтобы Исмайлов не терял выгод казенной службы", Мещерский определил приятельского учителя к себе в синод и туда на службу Исмайлова не требовал, дабы он не отрывался от забот о воспитании "в русском духе" молодого Капцевича. Он состоял в личном распоряжении обер-прокурора, и через год таких трудов Мещерский назначил Исмайлова секретарем синода. Впоследствии, однако, Исмайлов стал заниматься и синодальными делами, и даже приобрел в них глубокие познания и оставил заметки.

В записках Исмайлова описаны: жизнь в доме генерала Капцевича (артиллерийский дом у церкви Преподобного Сергия), связи, образовавшиеся в кругу людей близких этому дому; педагогические чудачества родителей тогдашнего петербургского "света", и, наконец, отрывочные этюды о мужьях и дамах, с которыми Исмайлову доводилось сталкиваться по должности синодального секретаря. Все это очень любопытно, и даже, опять повторяю, поучительно. Читая откровенные заметки Исмайлова о том, что такое было "воспитание в русском духе", о котором хлопотали Капцевич и Мещерский, получаешь ясное указание, почему из всех этих хлопот выходило одно шутовство, на которое люди искренние смотрели как на фарисейство и карьерный прием. Патриотов занимало "не воспитание в русском духе, а пристройство детей к местам, где бы они, не обременяясь сведениями и трудами, имели от самого сего настроения выгоду положения".

Слова "искательность" и "пристройство", которые и мы слыхали в нашем детстве и позабыли, снова воскресают и действуют.

В записках Исмайлова мы увидим молодого Капцевича и иных совоспитанных ему, но всю эту серию заметок "о воспитании в русском духе" пока отодвинем немного вдаль, а теперь дадим первое место дамам, о которых одна высокопочтенная особа говорила: "они умели грешить и умели страдать".

Взглянем на этих милых грешниц и страдалиц и посравним пока на них век нынешний и век минувший, к которому опять потянулись бездельные руки.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

"Познакомился со мною один богатый дворянин-помещик О. и полковник". Исмайлов все рассказы об этих семейных историях ведет, не обозначая лиц, которых они касаются. По мнению лиц, близко знавших автора, это должно быть приписано "его скромности и деликатности".

Для нас это вдвойне приятно, потому что, благодаря такой скромности, мы свободно можем передать записанные синодальным секретарем характерные черты нравов, не рискуя затронуть ничьей личной щекотливости.

Продолжаем рассказ Исмайлова.

"Зная, что я служу в синоде, помещик стал часто посещать меня; говорил много о себе, о своем круге и своих домашних обстоятельствах, а между тем испытывал, можно ли мне вверить сердечную его тайну?

Не проникая его намерений, я рассуждал с ним без всяких задних мыслей и с участием, какое мы обыкновенно принимаем в делах людей, ничем, кроме обыкновенного знакомства, с нами не связанных.

Однажды он приносит ко мне кипу бумаг и просит прочитать. Бумаги составляли дело о его неудовольствиях против тещи, которая будто ссорит и разлучает его с женою".

В деле Исмайлов нашел "жалобы зятя и мужа и вследствие того разного рода примирения". Примирения были какие-то "частные и формальные", "при посредстве весьма значительных людей" и "даже местного архиерея", которого Исмайлов, очевидно, считал всех значительнее.

Исмайлов прочел бумаги и, возвращая их помещику, страдающему от тещи, сказал:

- Жизнь ваша некрасива.

- Да, - отвечал он и начал описывать историю своей женитьбы, любовь к жене, ее свойства и особенно свойства матери - его тещи.

"Женился он по любви и, как ему казалось, по взаимной". Мать жены - женщина лет под сорок - была на этот брак тоже согласна.

"После брака первые полгода жили они с женою очень хорошо". Теща если и вмешивалась иногда в какие-нибудь их дела, то все это "обходилось прилично". Но мало-помалу теща становилась несноснее и, наконец, "через полгода в нее точно как нечистый дух вселился: она сделалась мрачною, злобною и ненавистною к нему до того, что он (будучи полковником!) стал бояться ее и избегать ее присутствия".

Причиною такой перемены в теще полковник предполагал то, что он ей сделал замечание о неуместной, по его мнению, доверчивости ее к одному соседу, который, казалось зятю, пользовался слишком теплым расположением его сорокалетней тещи, даже распоряжался ее имением.

"Поступки их и обращение полковнику казались не совсем чисты". Он ими уколол амбицию тещи, а та не стерпела и сделалась его врагом.

Молоденькая жена полковника явилась между двух огней, т. е. между обиженною матерью и мужем.

"Сперва она посредствовала между матерью и мною, говорит полковник, но после предалась на ее сторону. А та, злая и мстительная, чтобы довершить свое торжество и перессорить нас вконец, сыскала дочери приятеля , тоже соседа по имению, и эта несчастная поддалась чарам матери и охладела ко мне совершенно".

И вот, продолжает полковник, "когда ни ласки, ни внимания, уступки капризам, ни предупредительность в желаниях - ничто не могло обратить ко мне моей жены, я принял решительные меры - стал жаловаться явно".

Результатом "явных жалоб" были "увещания" в собрании родственников и архиерея, причем от супругов иногда "отбирались письменные обязательства жить в согласии и не разлучаться". Документы эти они выдавали друг другу, муж жене, а жена мужу, но все это не давало их освященному союзу благословенной тишины, согласия, совета и любви. "После уговоров и увещаний полковница как будто немножко образумится, поживет с мужем месяц, но как увидится с матерью, проникнется ее духом, бросит мужа, уедет из дома и не возвращается".

"Значительные лица и архиерей", уму и житейской опытности которых полковник повергал дело о своих ссорах с женою и от них ждал склонения жены к супружеской верности и любви, наконец нашлись вынужденными обратиться к такому сильному средству, которое должно было подействовать наверное. Они на последнем увещании супругов взяли обязательство жить в мире уже не только от полковницы и полковника, но и "подручательство общих родных". Тут же и было какое-то "свидетельство архипастыря".

Не хотела даже видеться.

Полковник, познакомясь в доме влиятельного генерала Капцевича с Исмайловым и узнав, что он, как секретарь синода, хорошо знает брачные дела, а притом еще и большой философ, обратился к нему с вопросом: "что делать?"

Исмайлов, как то видно из его записок, едва ли не наполовину состоящих из резонерства на каждый отмеченный случай, действительно был философ и не схоласт, не теоретик, а философ практический или, как тогда говорили, "философ от хлебного рынка". А потому, явясь к нему с своим семейным секретом, который, надо полагать, был "секретом Полишинеля", полковник попал к настоящему человеку. Но и задача Исмайлова была не легка: он должен был давать совет после того, как о деле этом судили уже "значительные люди и даже архиерей".

Однако, следуя бодрящей поговорке: "отважный ум препятствия не знает", Исмайлов принял щекотливое дело к своему рассмотрению и стал его обсуждать с такими соображениями, которые в одно и то же время свидетельствуют о спокойной ясности его ума, деловой опытности и знании женщин с такой стороны, с какой их трудно знать, не занимаясь бракоразводными делами в святейшем синоде.

"В истории этого несчастного мужа странно то, что он человек прекрасный во всех отношениях: молод, красив собою, ловкий и образованный, полковник, с обширными связями; женился по взаимной любви; добрый и расположенный к жене, но не странно ли, что человек с такими завидными качествами для супружеской жизни не мог поддержать к себе расположение женщины, связанной с ним узами брака?! Нравственной причины упорного отвращения "жены от мужа" здесь Исмайлов "не находил", а путем наблюдений, опыта и наведений пришел к заключению, что "причина отвращения полковницы от полковника - физическая , и скрывается в нем самом, то есть, что он натуральный скопец ".

Огромная практика сейчас же заставила Исмайлова обратиться к справкам, которые дали ему подтверждение. Он упоминает о двух подобных случаях, из коих "в одном погибла жена, а в другом - муж сделался развращенным человеком при жене чрезвычайной красавице".

Таково было настроение Исмайлова и потому, когда полковник явился к нему с требованием ответа, "что делать?" - синодальный философ отвечал ему:

"- Тут один ответ: бросить жену и искать развода.

- Ах, нет! это значило бы осрамить ее и себя, а я ее люблю сердечно, - она ангел, не будь только тещи.

постращайте упрямую беглянку розгами . Она сначала посердится: но увидит, что с вами шутить нельзя, а там как-нибудь дело и обойдется".

"Однако деликатный муж на этот совет не согласился", а Исмайлов ему тогда сказал:

"- В таком случае ничего больше посоветовать не умею".

рукою даже переводить подобные речи с пожелтевших тетрадей старого дневника на свежий лист бумаги, и становится жаль умершего старика, который, без стеснения и страха перед судом потомства, выражал свои искренние советы. На стороне их, конечно, не может быть теперь ничьих симпатий, кроме разве симпатий самых грубых невежд или омрачивших свой смысл друзей попятного движения, но будет также несправедливостью дать слишком много воли своему негодованию и судить об авторе записок тридцатых годов как о человеке, имевшем счастье перегореть душою в огне покаяния, очищавшего сердца людей в первые годы прекрасного царствования Освободителя.

Исмайлов, судя о нем вообще, - человек не только не злой, но, может быть, даже добрый и несомненно склонный уважать справедливость и милосердие, но на нем лежат дух века и господствовавший тогда взгляд на исправление женщин, - взгляд, которого, как сейчас увидим, не считали неуместным даже в "сферах".

Правда, что Исмайлов был "магистр", стало быть, имел высшее образование, которое не всегда встречается в "сферах"; верно и то, что он "был рекомендован" "смиренным Филаретом, митрополитом московским", к воспитанию ума и сердца детей генерала, который опасался малейшего признака западных влияний и хотел во всем и всего "самого русского", но ведь и сам Филарет, как известно, не считал "наказания на телах" за излишнее для "миллионов крепостных", между коими могли встречаться и действительно встречались личности, стоявшие по своему пониманию ничуть не ниже иной дамы... Это противно, но что делать, когда это так было и люди ничтоже сумняся резонировали, вертясь в кругу подобных положений и сопоставлений. "Из песни слова не выкинешь". При этом же хотя Исмайлова избрал и Филарет, но натура его была, кажется, не из избранных по чувствам эстетическим. В заключении своих записок наш философ откровенно говорит, чего ему недоставало. "Здесь (в обществе) я узнал, что чувство изящного развивается в человеке не теориями эстетики, а практически. Все это привилось к грубой моей натуре не так, как бы следовало, и я остался невозделан . Воспитание кладет на нашу природу такие пятна, которых впоследствии ничем не сотрешь". Исмайлов на старости лет своих вспоминает, в каких он важных домах бывал, но все-таки "остался неловок и не умеет обращаться с людьми"... Все видел и все слышал, что в его время было замечательного в столице, и опять "остался неспособным чувствовать и ценить красоту: в музыке мне нравится гром, а в живописи только яркость колеров, т. е. то, что нравится дикарям".

"невозделанного" человека с эстетическими потребностями "дикаря"... Будто это так непременно нужно для "воспитания самого русского"?

Удивительный выбор со стороны митрополита, по идеям которого в отдаленном грядущем будто бы должно перестроиваться все человеческое сознание...

Но если всего сейчас мною сказанного недостаточно, чтобы ослабить до надлежащей степени неприятную остроту впечатления, произведенного советом Исмайлова полковнику "постращать беглянку розгами", то это облегчение своему советнику непременно принесет сам полковник, - человек, светски образованный, имевший в свете прекрасные связи и именовавший свою жену "ангелом", которого он очень любит.

Полковник поступил с советом Исмайлова как сын в евангельской притче с приказанием отца "идти". "Один сказал "не пойду" - и пошел, другой сказал "пойду" - и не пошел".

То сделал в своем роде и полковник.

"Мы расстались, - говорит Исмайлов, - а спустя довольно времени я услышал, что он воспользовался вторым моим советом: жену высекли и заставили жить вместе с мужем . Для утешения наказанной и мать ее перебралась в дом зятя, и что же эти злые женщины придумали? Они наложили на себя молчание и целые три месяца ни та, ни другая не сказали ни одного слова полковнику. Полковник побился, побился, - бросил, наконец, жену и с горя, наконец, уехал за границу. Мать и дочь стали свободны".

Сосед по имению теперь мог уже всецело посвятить свои досуги на утешение несчастной, доказавшей ему глубину своей любви принятием за него "наказания на теле".

Такую даму, конечно, любить стоило, и было в ней на что положиться.

Но что же вы подумаете об Исмайлове? Этот философствующий "невозделанный дикарь" высказывается теперь совсем не в пользу влюбленного мужа, который добился, что его ангела "посекли".

"Этот поступок полковника, - пишет Исмайлов, - заставил меня переменить о нем мысли. В самом деле, если бы он точно был такой, как я его представлял, он никак не успел бы довести жену свою до позора, хотя и не публичного, но все же при содействии административной власти не секретного . Жена в ограждение себя от столь постыдного наказания могла бы осрамить его самого. Но этого не сделано, - следовательно, . Задача отвращения жены к мужу затруднилась, и разрешить ее я уже не в состоянии, разве антипатиею".

утешают дам, что им хорошо, - их "только высекут". Но ведь это не пьеса, не роман, - это не вымысел. Это рассказывает реальный, ответственный человек, рекомендованный таким лицом, как Филарет Дроздов. На Исмайлова иной может сердиться, но, во всяком случае, ему надо верить. "Дикаря" в Исмайлове много, но много и порук за его честность и справедливость (что дальше не раз будет показано); а притом он слишком близко стоял у дела, чтобы мог дать полковнику совет: "постращать жену розгами", если бы это не практиковалось. Незачем ему было советовать то, чего было невозможно исполнить. С другой же стороны, по своему дружескому положению в доме генерала, занимавшего важный пост в военной администрации, обстоятельный Исмайлов, конечно, не с ветра взял сведение о том, что полковницу "высекли при содействии административных властей". Он знал даже, как высеченная дама и ее мать потом вели себя в доме, - как они, обозлясь, "молчали, как мертвые, в доме мужа"... Конечно, странно и даже необъяснимо: почему синодальный секретарь и философ считал за справедливое "постращать розгами" даму, пока думал, что муж ее "урод", а когда у него явились предположения об "антипатии", то "наказание" розгами ему показалось "постыдным" и как бы напрасным? Кажется, по здравому рассудку, следовало бы рассуждать совсем иначе: за уродство мужа сечь даму совсем не было резона, а уж скорее можно было найти ее вину в том, что она позволила себе иметь "антипатию". Это убеждает нас, что пятьдесят лет тому назад во взгляде на брачные провинности у синодальных чиновников существовали довольно сложные, но не ясные понятия, и что выработанный в это полустолетие переход к институту так называемых "достоверных лжесвидетелей", без всякого сомнения, внес в эти дела много упрощения, которым выражается прогрессировавшее настроение нашего века, когда дам уже решительно не секут, по крайней мере "при содействии административных властей".

Другие брачные дела, к которым засим переходим после высеченной полковницы, покажут нам, что вообще в тридцатых годах с этими историями было гораздо хлопотнее и хуже, и тот упрощенный способ, при котором ныне все это мирно укладывается в однообразную форму, надо считать за большое счастье.

Тогда все это было как-то острее, рогатее и до того беспокойнее, что даже однажды сам Исмайлов чуть не сделался жертвою одной отважнейшей madame Petiphare, если бы только в нем не было целомудрия Иосифа.

"умели грешить".