IX
Я было хотела отдельно от него ехать, как недостойная, но он, препростой такой, сам пригласил:
«Садитесь, — говорит, — вместе, ничего».
Простой-препростой, а лицо выдающееся.
Слушательница Марьи Мартыновны перебила ее и спросила:
— Чем же его лицо выдающееся?
И мне, признаться, очень любопытно было это услышать, но рассказчица уклонилась от ответа и сказала:
— Вот завтра сама увидишь, — и затем продолжала: — Я села на переднем сиденье и смотрю на него. Вижу, устал совершенно. Зевает голубчик и все из кармана письма достает. Много, премного у него в кармане писем, и он их всё вынимает и раскладывает себе на колени, а деньги сомнет этак, как видно, что они ему ничего не стоящие, и равнодушно в карман спущает и не считает, потому что он ведь из них ничего себе не берет.
— Почем вы это знаете? — протянула Аичка.
— Ах, мой друг, да в этом даже и сомневаться грешно, за это и бог накажет.
— Я и не сомневаюсь, а только я любопытствую — у него, говорят, крали — кто ж это знает?
— Не думаю... не слышала.
— А я слышала.
— Что же, он, верно, свои доложил.
— То-то.
— Да ведь это видно. Его и не занимает... Распечатает, прочитает, а деньги в карман опустит и карандашом отметит, и опять новое письмо распечатает, а между тем и шутит препросто.
— О чем же, например, шутит?
— Да вот, например, спрашивает меня: «Что же это значит? я у Степеневых, значит, еще не был?»
«Наверно, — говорю, — не были».
Он головой покачал, улыбнулся и смеется:
«А может быть, вы меня туда во второй раз везете?» «Помилуйте, — говорю, — это немыслимо».
«С вами, — отвечает, — все мыслимо».
Потом опять читал, читал и опять говорит: «А у кого же это, однако, я был вместо Степеневых? Вот я теперь через это замешательство не знаю, кого мне теперь в своей книжке и вычеркнуть».
Я понимаю, что ему досадно, но не знаю, что и сказать.
Аичка перебила:
— Ну, видишь, он полагал так, что Степеневы — это те первые, у которых он был по обману, и они его о сыне просили, что сын у них ужасный грубиян — познакомился с легкомысленною женщиной и жениться хочет, а о других невестах хорошего рода и слышать не хочет.
— Отчего же так? — спросила Аичка.
— Долг, видишь, обязанность чувствует воздержать ее в степенной жизни.
— Просто небось в красоту влюбился.
— Разумеется... Что-нибудь выдающееся .. Но я опять к своему обороту; говорю, что у настоящих Степеневых сына выдающегося нет...
«А невыдающийся что же такое делает?»
Я отвечаю, что у них и невыдающегося тоже нет.
«Значит, совсем нет сына?»
«Совсем нет».
«Так зачем же вы путаете: «выдающегося», «невыдающегося»?»
«Это, извините, у меня такая поговорка. А у Степеневых не сын, а дочь, и вот с ней горе».
Он головой, уставши, покачал и спросил:
«А какое горе?»
«А такое горе, что она всему капиталу наследница, и молодая и очень красивая, но ни за что как следует жить не хочет».
Он вдруг вслушался и что-то вспомнил.
«Степеневы... — говорит. — Позвольте, ведь это именно их брат Ступин?»
Я не поняла, и он затруднился.
«Ведь мы это теперь к Ступиным?»
«Нет, к Степеневым: Ступины — это особливые, а Степеневы — особливые; вот их и дом и на воротах сигнал: «купцов Степеневых».
Он остро посмотрел, как будто от забытья прокинулся, и спрашивает:
«Для чего сигнал?»
«Надпись, чей дом обозначено».
«Ах да, вижу, надпись».
И вдруг все остальные нераспечатанные конверты собрал и в нутреной карман сунул и стал выходить у подъезда.
А народу на ажидацию у нашего подъезда собралось видимо и невидимо. Всю улицу запрудили толпучкой, и еще за нами следом четыре кареты подъехали с ажидацией.
обморока.
А только что это уладили, полицейский звонится, чтобы Мирона за задавление старухи и за полом чужого экипажа в участок брать протокол писать. Мы скорей спрятали Мирона в буфетную комнату, и я ему свое обещанье — пунцовку — дала, а внутри в доме ожидало еще больше выдающееся.