| ||||||||||
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПО ДЕЛАМ ВОЗДАЯНИЯ
Марфа Андревна была ужасно оскорблена этим поступком сына, и притом в ней боролось теперь зараз множество чувств разом.
Перед ней вдруг восстал во весь рост свой покойный Никита Юрьич — не тот Никита Юрьич, который доживал возле нее свои последние годы, а тот боярин-разбойник, который загубил некогда ее красу девичью и который до встречи с нею не знал ничего святого на свете. «Вот он и этот по отцовым стопам начинает,— мнилось боярыне,— девичья честь не завет ему, и материн дом не нетленный кут: идет на все, что меск невзнузданный... Нет, не должно мне это опустить ему,— иначе его злообычие в нем коренать станет! Нет, у сего начала растет зол конец».
— Иди!— сказала она покоевке и, указав, ей рукою на двери, сама опустилась в кресло у кровати и заплакала.
Оставшись одна, Марфа Андревна искала теперь в своем уме решения, что она должна сделать? как ей поступить? Решение не приходило, и Марфа Андревна легла спать, но не спала. Решение не приходило и на другой день и на третий, и Марфа Андревна целых три дня не выходила из своей комнаты и не пускала к себе сына.
Этого не бывало еще с Марфою Андревной никогда, и никто в целом доме не знал, чему приписать ее упорное затворничество.
К ней под дверь подсылали приближенных слуг, подходили и заводили с ней разговор и молодой барин и священник отец Алексей; но Марфа Андревна никому не отвечала ни одного слова и только резким, сердитым постукиванием в дверь давала чувствовать, что она требует, чтобы ее оставили.
На четвертый день Марфа Андревна сама покинула свое заточение. В этот день люди увидели, что боярыня встала очень рано и прошла в сад в одном темненьком капоте и шелковом повойничке. Там, в саду, она пробыла одна-одинешенька около часу и вышла оттуда, заперши за собою на замок ворота и опустив ключ в карман своего капота. К господскому обеду в этот день был приглашен отец Алексей.
Марфа Андревна вышла к столу, но не кушала и с сыном не говорила.
После обеда, когда вся домашняя челядь, кто только где мог найти удобное местечко и свободную минуту, уснули по темным уголкам и закоулочкам обширного дома, Марфа Андревна встала и сказала отцу Алексею:
— Пойдем-ка, отец, со мною в сад, походим.
— Пойдем и ты,— заключила она, оборотясь на ходу к сыну.
Марфа Андревна шла вперед, священник и сын за нею.
Плодомасова прошла двор, отперла садовую калитку и, вступив в сад, замкнула снова ее за собою.
Садом боярыня прошла тихо, по направлению к пустой бане. Во всю дорогу Марфа Андревна не говорила ни с сыном, ни со священником и, дойдя до цели своего несколько таинственного путешествия, села на завалинку под одним из банных окон. Около нее с одной стороны присел отец Алексей, с другой — опустился было гвардейский поручик.
— Стань!— повторила она изумленному молодому человеку и затем непосредственно обратилась к нему с вопросом:
— Кто тебе дал эти эполеты?
— Государыня императрица,— отвечал Плодомасов.
— Сними же и положи их сюда на материны колени.
Недоумевающий поручик гвардии безропотно исполнил материнское требование.
— Ну, теперь,— сказала ему Марфа Андревна — государыне императрице до тебя более дела нет... что ею тебе жаловано, того я на тебе бесчестить не смею, а без царского жалованья ты моя утроба.
С этим она взяла сына за руку и, передавая отцу Алексею, проговорила:
— Отдаю тебе, отец Алексей, непокорного сына, который оскорбил меня и сам свою вину знает. Поди с ним туда.
Она указала через плечо на баню.
— Туда,— повторила она через минуту,— и там... накажи его там.
— Поснизойдите, Марфа Андревна!— ходатайствовал священник.
— Не люблю я, не люблю, поп, кто не в свое дело мешается.
— Позволь же тебе, питательница, доложить, что ведь он слуга царский,— убеждал священник.
— Материн сын прежде, чем слуга: мать от бога.
— И к тому же он в отпуск... на отдохновение к тебе прибыл!
— Перестань пусторечить: я все не хуже тебя знаю, дуракам и в алтаре не спускают; иди и делай, что сказано.
Священник не знал опять, чем бы еще затруднить дело.
— Да вот я и лозы к сему пригодной для наказания не имею.
— Иди куда велю, там все есть.
Плодомасов молча поклонился матери в ноги и молча пошел в баню за отцом Алексеем.
Там, на верхней полке, лежал большой пук березовых прутьев, нарезанных утром собственными руками Марфы Андревны и крепко связанных шелковым пояском, которым она подвязывала в сырую погоду юбки.
— Мы вот как поступим,— заговорил тихонько, вступив в баню, отец Алексей,— вы, ваше благородие, Алексей Никитич, так здесь за углышком стойте, да как мога́ послышнее голосом своим блекочите, а я буду лозой по доскам ударять.
— Нет, не надо, я мать обманывать не хочу,— отвечал офицер.
Сконфуженный отец Алексей поник головою и, глядя на лозу, заговорил:
— Да помилуй меня, легконосица: не могу... руки мои трепещут... меня большая жаль обдержит! Отмени ему сие наказание хоша за его благопокорность!
— А ты жалей да делай,— отвечала из-за окна непреклонная Марфа Андревна.— Кто с холопами в одной повадке живет, тот в одной стати с ними и наказуется.
— Совершим по реченному,— прошептал, вздохнув, отец Алексей и, засучив широкий рукав рясы, начал, ничто же сумняся, сечь поручика Плодомасова, и сек до тех пор, пока Марфа Андревна постучала своей палочкой в окно и крикнула: «Довольно!»
Марфа Андревна не ответила ему ни слова. Она была взволнована, потрясена и почти убита. Ей жаль было сына и стало еще жалче после его покорности, возбранявшей ему обмануть ее в определенном ею наказании. Она стыла, зябла, умирала от немощи и страданья, но хранила немое молчание.
Перед Марфу Андревну предстал наказанный ею сын и поклонился ей в ноги.
Марфа Андревна вспыхнула. Вид виновника ее и его собственных страданий возмутил ее, и она ударяла его в это время по спине своей палочкой и далеко отбросила эту палочку в куртину.
Алексей Никитич поднял брошенную матерью палочку, подал Марфе Андревне и опять поклонился ей в ноги.
Сын снова встал, нашел палку, снова подал ее своей матери и снова лег ей в ноги.
Марфа Андревна тронула его в голову и сказала: «Встань!»
Алексей Никитич поднялся, поцеловал материну руку, и вce трое пошли домой после этой прогулки.
Разумеется, все, что произошло здесь, навсегда осталось неизвестным никому, кроме тех, кто принимал в этом непосредственное участие.