ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ возвратясь домой, я не пошел к Истомину. Было ясно, из-за чего он разыграл всю эту гадкую историю: ему вообразилось, что его женят на Мане, и все это свидание счел за подготовительную сцену — за засаду. Досадно было, зачем же он шел на это свидание? чего же он хотел, чего еще добивался от Мани?
В одиннадцатом часу утра на другой день ко мне является Шульц — бледный и оскорбленный.
— Здравствуйте,— говорит,— и одевайтесь — пойдемте к Истомину.
— И что,— спрашиваю,— будет?
— Будет?— дуэль будет. Я убью его.
— Или он вас.
— Или он меня.
— Зачем же вам я-то?
— Я хочу иметь свидетеля при этом разговоре.
Мы вошли к Истомину; он лежал на диване, закинув руки за затылок и уложив ногу на ногу. При нашем приходе он прищурил глаза, но не приподнялся и не сказал ни слова.
— Господин Истомин!— начал сухо Шульц.— Я много ошибся в вас...
— Сделайте милость, со всем этим к черту!— вскрикнул, сорвавшись с дивана, Истомин.— Я терпеть не могу присутствовать при составлении обо мне критических приговоров. Мне все равно, что обо мне думают.
— Да, это очень может быть; говорят, что в России есть такие люди, которым все равно, что о них думают, но я во всяком случае уверен, что вы честный человек, господин Истомин.
— А мне доставляет большое удовольствие заметить вам, что вы еще раз ошибаетесь: я нечестный человек, господин Шульц.
Шульц немного сконфузился и спросил:
— Отчего?
Истомин рассмеялся; он встал на ноги и, заложив руки в карманы, отвечал:
честным человеком, и, наконец, оттого, господин Шульц, что быть честным человеком значит или быть дураком, или походить на вас, а я не хочу ни того, ни другого.
— Я, господин Истомин, хочу не замечать ваших невежливостей... — Шульц поперхнулся, сдавил рукою горло и добавил: — Я удивляюсь только, господин Истомин, как вы можете быть так покойны.
— Значит, вы не большой мудрец, господин Шульц; большие мудрецы ничему не удивлялись.
— Может быть... Простите, пожалуйста; я не для разговоров к вам пришел... у меня горло сдавливает, господин Истомин.
— Ага! сдавливает — это хорошо, что сдавливает; я слыхал, что с приближением к полюсам все собаки всегда перестают лаять!
— Лаять!— вскрикнул он.— Лаять! Я лаю, господин Истомин; я лаю, да я молчком не кусаюсь, да-с; я верная собака, господин Истомин; я не кусаюсь. Один человек на свете, которого я захотел загрызть,— это вы. Я вызываю вас на дуэль, господин Истомин.
— Сделайте милость! мне давно хочется убить кого-нибудь, и я очень рад, что это будет такой почтенный человек, как вы. Позвольте, вот одно короткое распоряжение только сделаю.
Истомин подошел к столу и написал: «Я застрелился оттого, что мне надоело жить». Он подал эту записку мне и сказал, не глядя мне в глаза:
— Это про всякий случай, если я подвернусь под негоциантскую пулю.
— Извольте, я могу стреляться без секунданта, а моя квартира, надеюсь, гораздо безопаснее парголовского леса.
Лицо у Истомина было злое и кровожадное.
— Я так не могу,— отвечал Шульц.— У меня жена, дети и состояние: мои распоряжения нельзя сделать в одну минуту. Будемте стреляться послезавтра за Коломягами.
— Извольте, я могу подождать. Ян! подай пальто господину Шульцу,— крикнул громко Истомин и снова повалился на диван и уткнулся лицом в подушку.