|
Глава восемнадцатая
РЕШИТЕЛЬНЫЙ ШАГ
Долинский провел у Анны Михайловны два дня. Аккуратно он являлся с первым омнибусом в восемь часов утра и уезжал домой с последним в половине двенадцатого. Долинского не оставляла его давнишняя задумчивость, но он стал заметно спокойнее и даже минутами оживлялся. Однако, оживленность эта была непродолжительною: она появлялась неожиданно, как бы в минуты забвения, и исчезала так же быстро, как будто по мановению какого-то призрака, проносившегося перед тревожными глазами Долинского.
- Когда мы едем? - спрашивал он в волнении на третий день пребывания Анны Михайловны в Париже.
- Дня через два,- отвечала ему спокойно Анна Михайловна.
- Скорей бы!
- Это не далеко, кажется? Долинский хрустнул пальцами.
- Вы не боитесь ли раздумать? - спросила его Анна Михайловна.
- Я!.. Нет, с какой же стати раздумать?
- То-то.
- Мне здесь нечего делать.
"А что я буду делать там? Какое мое положение? После всего того, что было, чем должна быть для меня эта женщина! - размышлял он, глядя на ходящую по комнате Анну Михайловну.- Чем она для меня может быть?.. Нет, не чем может , а чем она должна быть? А почему же именно должна?.. Опять все какая-то путаница!".
Долинский тревожно встал и простился с Анной Михайловной.
- До утра,- сказала она ему.
Войдя в свою комнату, Долинский, не зажигая огня, бросил шляпу и повалился впотьмах совсем одетый в постель.
- Нет! - воскликнул он часа через два, быстро вскочив с постели.- Нет! Нет! Я знаю тебя; я знаю, я знаю тебя, змеиная мысль! - повторял он в ужасе и, выскочив из своей комнаты, постучался в двери Зайончека.
- Помогите мне, спасите меня! - сказал он, бросаясь к патеру.
- Чтобы лечить язвы, прежде надо их видеть,- проговорил Зайончек, торопливо вставая с постели.- Открой мне свою душу.
Долинский рассказал о всем случившемся с ним в эти дни.
- Отец мой! Отец мой! - повторил он, заплакав и ломая руки,- я не хочу лгать... в моей груди... теперь, когда лежал я один на постели, когда я молился, когда я звал к себе на помощь Бога... Ужасно!.. Мне показалось... я почувствовал, что жить хочу , что мертвое все умерло совсем; что нет его нигде, и эта женщина живая... для меня дороже неба; что я люблю ее гораздо больше, чем мою душу, чем даже...
- Глупец! - резким, змеиным придыханием шепнул Зайончек, зажимая рот Долинскому своей рукою.
- Дрянная персть земная непокорна.
- Нет, я покорен.
- А путь готов давно.
- И где же он?
- Нет, убежать от ней...
- И убежать ее.
Долинский только опустил голову.
Через полчаса меркнущие фонари Батиньоля короткими мгновениями освещали две торопливо шедшие фигуры: одна из них, сильная и тяжелая, принадлежала Зайончеку; другая, слабая и колеблющаяся,- Долинскому.
|