• Приглашаем посетить наш сайт
    Чарская (charskaya.lit-info.ru)
  • Обойденные. Часть 2. Глава 7.

    Часть 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18 19
    Эпилог
    Примечания

    Глава седьмая

    НА УСТАХ И В СЕРДЦЕ

    В десятый раз они перечитывали знакомую рукопись, и в десятый раз Даша заставляла его повторять знакомые места. Наступал вечер, Дорушка взяла из рук Долинского тетрадь, долго читала сама глазами и, задумчиво глядя на бумагу, начала что-то чертить пером на марже.

    - Однако, позвольте, Дарья Михайловна, что же это вы... Вам тут рисовать вовсе не полагается.

    Даша молча замарала все начерченное ее пером, отбросила с недовольной гримаской рукопись, встала, надела на себя широкополую соломенную шляпу и, подавая руку Долинскому, несколько сурово сказала:

    - Пойдемте гулять.

    Долинский взял фуражку, и они отправились к обыкновенному пункту своих вечерних прогулок. Во все время дороги они оба молчали и, дойдя до холмика, с которого всегда любовались морем, оба молча присели на зеленую травку. Вид отсюда был самый очаровательный и спокойный. Далеко-далеко открывалась пред ними безбрежная водная равнина, и вечернее солнце тонуло в краснеющей ряби тихого моря. Необыкновенно сладко дразнить здесь свою душу мечтами и сердцу давать живые вопросы. Даша устала, Долинский сбросил верхнее пальто и кинул его на траву. Даша на нем прилегла и как бы уснула. Молчанью и думам ничто не мешало.

    - Странно как это! - сказала Даша, не открывая глаз.

    - Что такое? - как бы оторвавшись от другой думы, спросил Долинский.

    - Так, бог знает, что приходит в голову. Вот, например... сколько чепухи на свете?

    - Не мало, Дарья Михайловна; даже очень довольно.

    - Я это и без вас знаю,- отвечала Дора и опять замолчала.

    - Не понимаю я,- начала она через несколько минут,- как это делается все у людей... все как-то шиворот-навыворот и таранты-на-вон. Клянут и презирают за то, что только уважать можно, а уважают за то, за что отвернуться хочется от человека. Трусы!

    - Отчего же не что-нибудь другое, а трусы?

    - Так, потому что это все от трусости. En gros {в целом (франц.)} все их пугает, a en detail {по мелочам (франц.)} - все ничего. Даст человек золотую монету за удовольствие, которого ему хочется,- его назовут мотом; а разменяет ее на пятиалтынные и пятиалтынниками разбросает - только погаже как-нибудь - ничего. Как это у них там все в головах? Все кверху ногами.

    - Подите же с ними! - тихо отвечал Долинский.

    - Ведь это ужасное несчастие.

    не счастие !

    - Но как же это делается? Я, например, совсем не понимаю, как это разменяться, стать мельче, чем я есть?

    - Очень просто, Дорушка. Употребляя вашу метафору, один человек сам боится раскутиться на весь капитал" а другой и предлагал свою целую золотую монету, да взамен ее получил кое-что из мелочи, вот и пошла в обоих случаях в обороте одна мелочь, на которую уж нельзя выменять снова целой монеты; недостает уж нескольких пятиалтынных.

    - Какие у людей маленькие душонки! - сказала Даша с презрительной гримаской.

    - У кого же они больше?

    - Да у никого . Это-то и скверно, что ни у кого. Даша задумалась и, помолчав, спросила:

    - А вы, Нестор Игнатьич, много набрали мелочишки в сдачу?

    - Есть безделица.

    - А зачем?

    - Бог его знает, зачем? Да и тут ваша милая метафора не годится. Не руками берут эту, как мы сказали, сдачу; а сама она как-то после оказывается. Есть поговорка, что всего сердца сразу не излюбишь.

    - Ну, да.

    Даша подумала и тихо проговорила:

    - Я это понимаю. Мне вот только непонятны эти люди маленькие со своими программками. Счастья они не дают никому, а со всех все взыскивают.

    - Кому ж они понятны?

    - Как вы думаете: ведь я уверена, что это более все глупая сентиментальность делает?

    - И сентиментальность, пожалуй, а больше всего предрассудки, разум, с детства изуродованный, страхи пустые, безволье, привычка ценить пустые удобства, да и многое, многое другое.

    - Да, разум, с детства изуродованный,- это особенное несчастье.

    - Огромное и почти всегда вечное.

    - На это, Дорушка, я полагаю, сил человеческих не достанет.

    - Но как же быть?

    - Самому только не подчиняться предрассудкам, не обращать внимания на людей и их узкую мораль, стоять смело за свою свободу, потому что вне свободы нет счастья.

    - А вам скажут, что жизнь дана не для счастья, а для чего-то другого, для чего-то далекого, неосязаемого.

    - Что ж вам до этого? Пусть говорят. На погосте живучи, всех не переплачешь, на свете маясь, всех не переслушаешь. В том и вся штука, чтобы не спутаться; чтобы, как говорят, с петлей не соскочить, не потерять своей свободы, не просмотреть счастья, где оно есть, и не искать его там, где оно кому-то представляется.

    - Да-с, да: в этом штука, в этом штука!

    - Мне так кажется, а впрочем, может быть, я и неправ.

    - Нет, я чувствую, что это правда. Скажите, пожалуйста, вам все это не мешает жить на свете?

    - Что такое?.. Путаница-то эта?

    - Путаница-то.

    - Ну, как вам сказать?

    - Да так: чувствуете вы, например, себя свободным от всех предрассудков?

    - Теперь я чувствую себя очень свободным.

    - А прежде?

    - Да и прежде. Впрочем, я, по каким-то счастливым случайностям, давно приучил себя смотреть на многое по-своему; но только именно все мне как-то очень неспокойно было, жилось очень дурно.

    - Вы очень много любили людей?

    - Да, меня учили любить людей, и я, точно, очень любил их.

    - А теперь?

    - Вы знаете, что я зла никому не делаю или, по крайней мере, стараюсь его не делать.

    - Только уж не привязываетесь к людям?

    - Как мне надоела эта петербургская фраза! Так говорят те, которые ровно никого и ничего не любят; а вы не такой человек. Вы мне скажите, какая разница в ваших теперешних чувствах к людям с теми чувствами, которые жили в вас прежде?

    - Близких людей у меня нет.

    - Совсем?

    - Кроме Анны и вас.

    - А прежние привязанности?

    - Растоптали их, теперь они засыпались.

    - А мать?

    - Я ее очень люблю, но ведь ее нет на свете.

    - Но вы ее все-таки любите?

    - Очень. Моя мать была женщина святая. Таких женщин мало на свете.

    - Расскажите мне, голубчик Нестор Игнатьич, что-нибудь про вашу матушку,- попросила Дора, быстро приподнявшись на локоть и ласково смотря в глаза Долинскому.

    - Долго вам рассказывать, Дорушка.

    - Нет, расскажите.

    Долинский хотел очертить свою мать и свое детское житье в киевском Печерске в двух словах, но увлекаясь, начал описывать самые мелочные подробности этого житья с такою полнотою и ясностью, что перед Дорою проходила вся его жизнь; ей казалось, что, лежа здесь, в Ницце, на берегу моря, она слышит из-за синих ниццских скал мелодический гул колоколов Печерской лавры и видит живую Ульяну Петровну, у которой никто не может ничего украсть, потому что всякий, не крадучи, может взять у нее все, что ему нужно.

    - Какой вы художник! Как хорошо вы все это рассказываете! - перебивала она не раз Долинского.

    И выслушав, как Долинский, вдохновившийся воспоминанием о своей матери, говорил в заключение:

    - У нас в доме не знали, что такое попрек, или ссора; нам не твердили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, а учили, что всякое неправое стяжание - прах; нам никогда не говорили: "наживай да сберегай", а говорили: "отдавай, помогай, не ропщи и веруй, что сколько тебе чего нужно, столько для тебя есть на свете".

    Дорушка воскликнула:

    - Какое прелестное, какое завидное детство! Вы не будете ревновать меня, если я стану любить вашу мать так же, как вы?

    Долинский молча пожал руку Доры.

    Сердце не позволило. А моя мать? Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло быть врага , потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя - и оно где-то пропало там, в Москве, и еще, может быть, не раз служило предметом шуток и насмешек... Господи, какие у нас бывают женщины! Сколько добра и правды! Какое высокое понимание истины сердцем! Моя мать, например, едва умевшая писать имена в своем поминанье, и этот Шпандорчук или Вырвич...

    - Зачем вы их троих вспоминаете вместе? - произнесла чуть слышно, отворачиваясь в сторону, Дора. Слезы обильным ручьем текли у нее по обеим щекам.

    - А я, ее дитя, вскормленное ее грудью, выученное ею чтить добро, любить, молиться за врагов,- что я такое?.. Поэзию, искусства, жизнь как будто понимаю, а понимаю ли себя? Зачем нет мира в костях моих? Что я, наконец, такое? Вырвич и Шпандорчук по всему лучше меня.

    - Вы лучше их,- произнесла скороговоркою, не оборачиваясь, Дора.

    - Они могут быть полезнее меня.

    - Вы всегда будете полезнее их,- опять так же спешно оторвала Дора.

    - Вы знаете... вот мы ведь друзья, а я, впрочем, никогда и вам не открывал так мою душу. Вы думаете, что я только слаб волею... нет! Во мне еще сидит какой-то червяк! Мне все скучно; я все как будто не на своем месте; все мне кажется... что я сделаю что-то дурное, преступное, чего никогда-никогда нельзя будет поправить.

    - Что ж это такое? - спросила, медленно поворачиваясь к нему лицом, Дора.

    - Не знаю. Я все боюсь чего-то. Я просто чувствую, что у меня впереди есть какое-то ужасное несчастье. Ах, мне не надо жить с людьми! Мне не надо встречаться с ними! Это все, что как-нибудь улыбается мне, этого всего не будет. Я не умею жить. Все это, что есть в мире хорошего, это все не для меня.

    - Вас любят.

    - И из этого ничего не будет,- отвечал, покачав головою, Долинский.- Я верю в мои предчувствия.

    - А они говорят?

    - Что что-то близится страшное; что что-то такое мое до меня близится; что этот враг мой...

    - Близок?

    - Да. Мать моя предчувствовала свою смерть, я предчувствую свою погибель.

    - Не говорите этого! - сказала строго Дора.

    - Пусть только бы скорее, истома хуже смерти.

    - Не говорите этого! Слышите! Не говорите этого при мне! - сердито крикнула, вся изменившись в лице, Дора, и, окинув Долинского грозным, величественным взглядом, прошептала, пророк!

    - Зато,- начал Долинский, когда Дора, пройдясь несколько раз взад и вперед по берегу, снова села на свое место,- кончается мое незабвенное детство и с ним кончается все хорошее.

    - Да... ну, продолжайте: какова была, например, любовь вашей жены вначале хотя? - расспрашивала, силясь успокоиться, Дора.

    - А кто ее знает, что это была за любовь? Я только одно знаю, что это было что-то небескорыстное.

    - Не понимаю.

    - Ну и слава богу.

    - Нет, вы расскажите это.

    - Говорю вам, что бескорыстья не было в этой любви. Не знаете, как любят как арендную статью?

    - Все по праву требуют, а не по сердцу.

    - Ну, вот вы и понимаете!

    - А брат ваш?

    - Я его очень любил, но мы как-то отвыкли друг от друга.

    - Зачем же? Зачем же отвыкать?

    - Разъехались, разбросало нас по разным местам

    - Как будто места могут разорвать любовь?

    - Поддержать ее не умели.

    - Это дурно.

    - Да, хорошего ничего нет.

    - Кто же это: вы ему перестали писать или он вам?

    - Нет, он.

    - А вы ему писали?

    - Ну, а сестра? - спросила она после короткой паузы.

    - Сестра моя?.. Бог ее знает! Говорят, так себе... барыня...

    - По "правилам" живет,- смеясь сказала Даша.

    - По "правилам",- смеясь же отвечал Долинский.

    - Эгоистка она?

    - Нет.

    - А что же?

    - Я вам сказал: барыня.

    - Добрая?

    - Так... не злая.

    - Не злая и не добрая?

    - Не злая и не добрая.

    - Господи! В самом деле, с какою вы обстановкой жили после матери! Страшно просто.

    - Теперь все это прошло, Дорушка. Теперь я живу с хорошими людьми. Вот, Анна Михайловна - хороший человек; вы - золотой человек.

    - Анна - хороший, а я - золотой! Что же лучше: золотой или хороший?

    - Обе вы хорошие человеки.

    - Значит, "обе лучше". А которую вы больше любите?

    - Вас, конечно.

    - Ну, то-то.

    Они рассмеялись и, наговорившись досыта, пошли домой.

    1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17
    Часть 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    Часть 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
    12 13 14 15 16 17 18 19
    Эпилог
    Примечания
    Раздел сайта: