XIV
Под влиянием охватившего меня жизнерадостного чувства мне не хотелось ни возвращаться домой, ни сидеть в клубе, и я заехал к Цибеле.
Я боялся, что было немножко поздновато, и постучал, а не позвонил в двери и чрезвычайно удивился, когда мне открыла их сама хозяйка.
Я извинился, что захожу поздно.
- Ничего, ничего, - отвечала Цибела, - наши друзья и друзья наших друзей приходят к нам всегда в пору. К тому же вы у меня еще застаете других друзей, и я только сейчас проводила Данилевского... Он тоже всего на минуту зашел и вышел... Как он, право, талантлив!
- О, да! - отвечал я. следуя за хозяйкою в зал.
В гостиной у Цибелы я нашел несколько достопочтенных людей, которые напирали на Питулину, присутствовавшую здесь без дочерей и высказавшую такую "грубую радикальность", что будто русские люди все "очень пустоверны и всему могут верить, а ничего не понимают", и что ей сегодня нагрубил кучер и ни за что не хотел надеть часов на поясницу, потому что, говорит: "Я исповедь и святое причастие принимаю: мне стыдно, что на меня, в эту точку смотрели". После этого чего и удивляться...
Цибела ее перебила и сказала:
- Удивляться не надо, а благоговеть надо, - и она заговорила об особенных способностях славян к беззаветной вере, - черпала широкою рукою подходящий ей материал из старых и новых времен и потом вдруг кинула укор Гексли и другим ученым англичанам за то, что они не хотят оказывать доверия Бутсу {29}. Благочестивый мистер Бутс очень хочет, чтобы ему давали деньги и чтобы он мог употреблять эти деньги на бедных "апостольски", то есть безотчетно, а Гексли и другие с ним находят, что такой способ безотчетности теперь уже устарел и вреден прежде всего для самого великого раздавателя, так как неминуемо порождает сомнения: все ли назначаемое плыть через его руки в целости доплывает до бедных?..
Цибела была в сильном воодушевлении, и от нее начинали веять мерцательные движения, которыми она подавала знак, что далее полемизировать с нею небезопасно, но один иностранец позволил себе заметить, что никакой честный и воспитанный человек и сам ни за что не захочет брать на себя столько, чтобы действовать бесконтрольно...
Эти досадительные речи так больно укололи Цибелу, что она пустила мерцательные движения только бровями, ибо слово с чужими людьми тратить не стоило, и подала мне знак, что хочет со мной побеседовать.
И когда мы вышли в ее маленький будуар, она мне прямо сказала:
- С болгарами нужна осторожность.
- Да; кажется, - отвечал я и спросил: а вы что-нибудь о них узнали?
- Да... пожалуйста, тише, - мне сообщено, будто они... то есть не все, а некоторые... нарочно фабрикуют себе раны...
- Боже мой! - воскликнул я, - для чего же они это делают?
- Ну, что им удивляться!.. Они так низко пали, что им это ничего не значит, лишь бы возбуждало к ним сочувствие и приносило выгоды. Но так как это дело уже доведено до полиции, то, - вы понимаете, - к нему нельзя привлекать первых дам.
- Конечно! - говорю - невозможно!
своих людей послала к Корибанту и в типографию, и к Редеде, чтобы статьи завтра не было, - и вот почему я сама и отперла вам двери; но никого из моих людей до сих пор еще назад нет... И это меня страшно беспокоит и бросает в отчаяние, потому что если завтра выйдет артикль в пользу болгар с укоризнами нашему обществу, а полиция имеет сведения, что они сами где-то там делают искусственные раны, то... наша политическая репутация полетит кувырком, не лучше репутации прекрасной Елены!
Я не находил слов, чтобы выразить Цибеле мои чувства, и только глядел на нее полным участия взглядом. А она была сильно встревожена и, вставая, обтерла на висках капли холодного пота и заметила:
- Гости не в пору хуже татар, но, если они сейчас уедут, - пожалуйста, не уходите, пока я получу известие, что артикля не будет, а то мне как-то даже страшно!
Гости действительно уехали, а слуги, разосланные во все места, чтобы задержать артикль, еще не возвращались, и потому я остался в приятном tete-a-tete с Цибелой.
- Ах! вот мы теперь и одни! - сказала она. - Как я рада, что они уехали и я не обязана улыбаться, когда мне не до улыбок; но скажите, пожалуйста: что же это за цель, что за надобность или удовольствие им так над собою делать? Как вы это понимаете? - скажите мне откровенно.
- Откровенно, - говорю, - я тоже этого не понимаю, но по некоторым, так сказать, дипломатическим соображениям, я кое о чем догадываюсь.
- Ну, да! - как же вы догадываетесь!
- А вот видите... Есть тут одна... этакая... как вам сказать... техническая сторона... так сказать, самое производство этих ужасных истязаний...
- В чем же тут вопрос?
- Сеченье розгами оставляет на теле следы...
- Ну да! и были следы! - живо перебила Цибела. - Это несомненно удостоверил тот, кого вы зовете моим Корибантом...
- Он-то и есть главный виновник всей этой истории.
Я чувствовал, что я сказал невесть что и оклеветал человека и должен продолжать.
- Чем он виноват! - воскликнула Цибела - Я его отлично знаю, и, что бы о нем ни говорили, но в этом деле он был очень предусмотрителен: он предвидел, что могут найтись люди, которые решатся даже оспаривать самый факт истязания, и потому когда приезжавшие к нему в гости болгары рассказывали, что они высечены, то он их осматривал! Да, да, да! Он многих из них раздел и осмотрел, и только когда увидал, что они действительно высечены, тогда только и стал называть их высеченными и показал их другим гостям. Если бы вы захотели видеть, то он и вам бы их показал. Здесь обмана не было.
- Подлог был.
- Почему вы это думаете?
- Я в этом уверен.
- Даже уверены!
- Конечно! - И я как-то деликатно рассказал Цибеле, что люди, высеченные в болгарской Софии, не могли бы довести своих рубцов до Петербурга и что... Но тут Цибела сама помогла Жомини.
Она вскричала:
Жомини удивился: откуда взялось уже и указание на Лештуков переулок, о котором не упоминал первоисточник? Но говорить об этом теперь было некогда, потому что Цибела почувствовала себя дурно и обратилась к правам своего пола требовать услуги от наличного представителя другого пола.
- Я, - говорил Жомини, - подал ей воды и отыскал на указанном ею столике флакончик с спиртом, а она все беспокоилась, что люди не возвращаются, и артикль, может быть, уже печатают. И горю ее и тревоге не было пределов, а тут вдруг внезапно раздался звонок, и она схватила дипломата за руку и совсем замерла, прошептав:
- Вот! они уже лезут!
Ей казалось, что к ней хотят ворваться болгары, но оказалось, что это пришел Редедя.
Он видел, что один слуга Цибелы ждет у Корибанта, а другой в типографии, и пришел сказать, что люди эти будут ожидать напрасно - потому что Корибант с обеда неожиданно уехал строить ригу в деревню.
- Но мой article! После того, что делают с собою болгары в Лештуковом переулке - я не желаю, чтобы за них бы выходил мой article!
- И его не будет.
- Но он, быть может, уже поставлен!
- И не поставлен.
- Но он мне так обещал.
- Ну и какая важность. Он обещал, а Фортинбрас съел ваш артикль.
- Что за Фортинбрас? Что вы такое говорите? Я ничего не понимаю.
- Сейчас поймете. "Фортинбрас" - это лицо, которое приходит на сцену, чтобы кончить терзания Гамлета. Шекспир был вещий поэт и отгадал, что во всякой истории должен быть свой Фортинбрас, чтобы история получила конец. Если нет двуногого Фортинбраса - тогда годится и четвероногий. У нашего Корибанта есть пес по прозванью "Фортинбрас". Это совершенно невоспитанное животное доставляет удовольствие своему хозяину тем, что оно грызет и рвет что ни попало...
- И он изгрыз article! - воскликнула Цибела.
- Да; представьте, что этот Фортинбрас вскочил на стол и изорвал в мельчайшие куски несколько литературных произведений и в том числе этот article, и набирать было не с чего!
- И потому моего артикля не будет.
- Да; артикля не будет.
Цибела вздохнула свободно и благодарственно перекрестилась.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .