• Приглашаем посетить наш сайт
    Добролюбов (dobrolyubov.lit-info.ru)
  • Некуда. Книга 1. Глава 26.

    Книга 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
    14 15 16 17 18 19 20 21 22
    23 24 25 26 27 28 29 30 31
    Книга 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
    14 15 16 17 18 19 20 21 22
    23 24 25 26 27 28 29 30
    Книга 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
    14 15 16 17 18 19 20 21 22
    23 24 25
    Примечания

    ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
    ЧТО НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ БЫВАЕТ

    В понедельник на четвертой неделе великого поста, когда во всех церквах города зазвонили к часам, Вязмитинов, по обыкновению, зашел на минуточку к Женни.

    Женни сидела на своем всегдашнем месте и работала.

    — Знаете, какую новость я вам могу сообщить? — спросила она Вязмитинова, когда тот присел за ее столиком, и, не дождавшись его ответа, тотчас же добавила: — Сегодня к нам Лиза будет

    — Вот как!

    — Да, и еще на целую неделю.

    — Что за благодать такая?

    — Няня непременно хочет говеть на этой неделе.

    — И Лизавета Егоровна тоже?

    — Да уж, верно, и она будет вместе говеть; там ведь у них церковь далеко, да и холодная.

    — И вы, пожалуй, тоже?

    — Я хотела на страстной говеть, но уж тоже отговею с ними.

    — Значит, теперь к вам.и глаз не показывай.

    — Отчего же это?

    — Да спасаться будете.

    — Это одно другому нимало не мешает. Напротив, приходите почаще, чтоб Лиза не скучала. Она сегодня приедет к вечеру, вы вечером и приходите и Зарницыну скажите, чтобы пришел.

    — До свидания.

    — До свидания, Евгения Петровна.

    — Вы не знаете, доктор в городе?

    — Нет, кажется нет; а зайти разве за ним?

    — Да, если это вас не затруднит, зайдите, пожалуйста.

    В три часа Женни увидала из своего окна бахаревские сани, на которых сидела Лиза и старуха Абрамовна.

    Лиза смеялась и, заметив в окне Женни, весело кивнула ей головой.

    Гловацкая тотчас встала и вышла на крыльцо в ту же минуту, как перед ним остановились сани.

    — Ну же, ну, вылезай, няня, вытаскивай свой прах-то, — говорила, смеясь, Лиза.

    Абрамовна медленно высвобождалась из саней и ничего не отвечала.

    — Чего ты, Лиза, смеешься? — спросила Женни.

    — Да вот няня всю дорогу смешит.

    Няня молча вынимала подушки. Она была очень недовольна, а молодой садовник, отряженный состоять Лизиным зимним кучером, поглядывая на барышню, лукаво улыбался.

    — Что вы няню обижаете, право, — ласково заметила Гловацкая.

    — Да что им, матушка, делать-то, как не зубоскалить, — отвечала рассерженная старуха.

    — Я вот хочу, Женни, веру переменить, чтобы не говеть никогда, — подмигнув глазом, сказала Лиза. — Правда, что и ты это одобришь? Борис вон тоже согласен со мною: хотим в немцы идти.

    Абрамовна плюнула и полезла на крыльцо; Лиза и ее кучер засмеялись, и даже Женни не могла удержаться от улыбки, глядя на смешной гнев старухи.

    Прошло пять дней. Женни, Лиза и няня отговели. В эти дни их навещали Вязмитинов и Зарницын. Доктора не было в городе. Лиза была весела, спокойна, охотно рассуждала о самых обыденных вещах и даже нередко шутила и смеялась.

    Женни опять казалось, что Лиза словно та же самая, что и была до отъезда на зиму в город.

    — Как вам кажется Лиза? — спрашивала она отца.

    Вязмитинов на такой же вопрос отвечал, что Лиза ужасно продвинулась вперед в познаниях, но что все это у нее как-то мешается. Видно, что читает что попало, — заключил он свое мнение.

    Ни с кем другим Женни не говорила о Лизе.

    В субботу говельщицы причащались за ранней обедней.

    В этот день они рано встали к заутрене, уморились и, возвратясь домой, тотчас после чаю заснули, потом пообедали и пошли к вечерне.

    Зарницын и Вязмитинов зашли в церковь, чтобы поздравить причастниц и проводить их, кстати, оттуда домой.

    Погода была теплая и немножко сырая. Дул южный ветерок, с крыш капали капели, дорожки по улицам чернели и маслились, но запад неба окрашивался холодным розовым светом и маленькие облачка с розовыми окраинами, спеша, обгоняли друг друга.

    — Будет морозец, — говорили люди, выходя от вечерни.

    — И с ветром, — добавляли другие.

    Посреди улицы, по мягкой, но довольно скользкой от санного натора дорожке шли Женни и Лиза. Возле них с обеих сторон шли Вязмитинов и Зарницын. Няня шла сзади. Несмотря на бесцеремонность и короткость своего обхождения с барышнями, она никогда не позволяла себе идти с ними рядом по улице.

    У поворота на набережную компания лицом к лицу встретилась с доктором.

    Он вел за руку свою дочку.

    — Доктор! доктор! здравствуйте! — заговорили почти все разом.

    — Здравствуйте, здравствуйте, — проговорил доктор с радостью, но как будто отчего-то растерявшись.

    Около них прошла довольно стройная молодая дама в песцовом салопе. Она вскользь, но внимательно взглянула на Женни и на Лизу, с более чем вежливой улыбкою ответила на поклон учителей и, прищурив глаза, пошла своею дорогою.

    Это была докторова жена, которую он поджидал, тащась с ноги на ногу с своим ребенком.

    — К нам, доктор, сегодня, — приглашала Розанова Женни. — Мы вот все идем к нам; приходите и вы.

    — Хорошо, постараюсь.

    — Нет, непременно приходите; мы будем вас ждать.

    — Ну, хорошо.

    — Придете?

    — Так вот это его жена? — спросила Лиза.

    — Эта, — отвечал Зарницын.

    — Не нравится она мне.

    — Вы ее не рассмотрели: она еще недавно была очень недурна.

    — Я не о том говорю, а что-то нехорошо у нее лицо: эти разлетающиеся брови... собранный ротик, дерзкие глазки... что-то фальшивое, эгоистическое есть в этом лице. Нет, не нравится, — а тебе, Женни?

    — Что ж, я одну минуту ее видела, пока мы дали ей дорогу, но мне ее лицо тоже не понравилось.

    В передней их встретили Петр Лукич и дьякон с женою.

    — Как это мы вас обогнали? — спрашивал дьякон, снимая с Женни салоп, между тем как его жена целовала девиц своими пунцовыми губками.

    — Мы тихо шли и по большой улице, — отвечала Женни.

    В комнате были приятные сумерки.

    Девицы и дьяконица вышли в Женнину комнату; дьякон открыл фортепиано, нащупал октаву и, взяв два аккорда, протяжно запел довольно приятным басом:

    Ах, о чем ты проливаешь
    Слезы горькие тайком
    И украдкой утираешь
    Их кисейным рукавом?

    Подали свечи и самовар. Все уселись за столом в зале.

    Доктора долго ждали, но он не приходил.

    Отпивши чай, все перешли в гостиную: девушки и дьяконица сели на диване, а мужчины на стульях, около стола, на котором горела довольно хорошая, но очень старинная лампа.

    — Нет, в самом деле, Василий Иванович, будто вашего нового секретаря фамилия Дюмафис? — спрашивал Зарницын.

    — Уверяю вас, что Дюмафис, — серьезно отвечал дьякон.

    — А почему бы это, по-вашему, не может быть?

    — Да как же, помилуйте; какой из духовного звания может быть Дюмафис?

    — Стало быть, может, когда есть уже.

    Вошел доктор и Помада.

    — А! excellentissime, illustrissime, atque sapientissime doctor! 1 — приветствовал Александровский Розанова.

    Доктор со всеми поздоровался радушно, но довольно сухо.

    Женни с Лизою посмотрели на его лицо, плохо скрывающее душевное расстройство, и в одно и то же время подумали о его жене.

    — О чем вы это спорили? — спросил доктор.

    — Да, вот и кстати! Доктор, может ли быть у секретаря консистории фамилия Дюмафис? — спросил Зарницын.

    — Это в православной консистории или в католической?

    — В православной.

    — Отчего же? В православной очень может.

    — А, что! — поддразнил дьякон.

    — Тут нет ничего удивительного.

    — Разумеется. Я ведь вот вам сейчас могу рассказать, как у нас происходят фамилии, так вы и поймете, что это может быть. У нас это на шесть категорий подразделяется. Первое, теперь фамилии по праздникам: Рождественский, Благовещенский, Богоявленский; второе, по высоким свойствам духа: Любомудров, Остромысленский; третье, по древним мужам: Демосфенов, Мильтиадский, Платонов; четвертое, по латинским качествам: Сапиентов, Аморов; пятое, по помещикам: помещик села, положим, Говоров, дьячок сына назовет Говоровский; помещик будет Красин, ну дьячков сын Красинский. Вот наша помещица была Александрова, я, в честь ее, Александровский. А то, шестое, уж по владычней милости: Мольеров, Рассинов, Мильтонов, Боссюэтов. Так и Дюмафис. Ничего тут нет удивительного. Просто по владычней милости фамилия, в честь. французскому писателю, да и все тут.

    Доктору и Помаде подали чай.

    — Что вы, будто как невеселы, наш милый доктор? — с участием спросил, проходя к столу, Петр Лукич.

    Розанов провел рукой по лбу и, вздохнув, сказал:

    — Ничего, Петр Лукич, устал очень, не так-то здоровится.

    Доктор взглянул на нее и ничего не ответил.

    Женни с Лизою опять переглянулись, и опять почему-то обе подумали о докторше.

    — Вы где это побывали целую недельку-то?

    — Сегодня утром вернулся из Коробьина.

    — Что там, Катерина Ивановна нездорова?

    — Что ей делается! Нет, там ужасное происшествие.

    — Что такое?

    — Да жена мужа убила.

    — Крестьянка?

    — Да, молоденькая бабочка, всего другой год замужем.

    — Как же это она его?

    — Да не одного его, а двоих.

    — Двоих?

    — Ах ты, боже мой!

    — Сссс! — раздалось с разных сторон.

    — Ну-с, расскажите, доктор.

    — Да бабочка была такая, молоденькая и хорошенькая, другой год, как говорю вам, всего замужем еще. Стал муж к ней с полгода неласков, бивал ее. Соседки стали запримечать, что он там за одной солдаткой молодой ухаживает, ну и рассказали ей. Она все плакала, грустила, а он ее, как водится, все еще усерднее да усерднее за эти слезы поколачивать стал. Была ярмарка; люди видели, как он платок купил. Баба ждет, что вот, мол, муж сжалился надо мною, платок купил, а платок в воскресенье у солдатки на голове очутился. Она опять плакать; он ее опять колотить. На прошлой неделе пошел он в половень копылья тесать, а топор позабыл дома. Жена видит топор, да и думает: что же он так пошел, должно быть забыл; взяла топор, да и несет мужу. Приходит в половень — мужа нет; туда, сюда глянула — нет нигде. А тут в половне так есть плетневая загородочка для ухаботья. Там всего в пояс вышины, или даже ниже. Она подошла к этой перегородке, да только глянула через нее, а муж-то там с солдаткой притаившись и лежит. Как она их увидала, ни одной секунды не думала. Топор раз, раз, и пошла валять.

    — Ах!

    — Га!

    — Фуй!

    — Боже ты мой! — раздались восклицания.

    — Обоих и убила?

    — Ужасное дело.

    — Вот драма-то, — заметил Вязмитинов.

    — Да. Но, вот видите, — вот старый наш спор и на сцену, — вещь ужасная, борьба страстей, любовь, ревность, убийство, все есть, а драмы нет, — с многозначительной миной проговорил Зарницын»

    — А отчего же драмы нет?

    — Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется, а... решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и быть не может: у него есть уголовные дела, но уж никак не драмы.

    — Ну, это еще старуха надвое гадала, — заметил сквозь зубы доктор.

    — По-вашему, что ж, есть драма?

    — Да, по-моему, есть их собственная драма. Поверьте, бабы коробьинские отлично входят в борьбу убийцы, а мы в нее не можем войти.

    — Да, но искусство не того требует: у искусства есть свои условия.

    — А им очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите, что пришлось бы допустить побои на сцене, что ж, если таково дело, так и допускайте. Только если увидят, что актер не больно бьет, так расхохочутся. А о борьбе-то не беспокойтесь; борьба есть, только рассказать мы про эту борьбу не сумеем.

    — А они сами умеют?

    — Себе они это разъясняют толково, а нам груба их борьба, — вот и все.

    — Да ведь преступление последний шаг, пятый акт. Явление-то ведь стоит не на своих ногах, имеет основание не в самом себе, а в другом. Происхождение явлений совершается при беспрерывном и бесконечном посредстве самобытного элемента, — проговорил Вязмитинов.

    Доктор посмотрел на него и опять ничего не сказал.

    — А по-моему, снова повторяю, в народной жизни нет драмы, — настаивал Зарницын.

    — Да, удобной для воспроизведения на сцене, пожалуй; но ведь вон Островский и Писемский нашли же драму.

    — Всё уголовные дела.

    — Например, в «Грозе»-то?

    — Везде.

    — А по-вашему, что же, так у нас нет уж и самобытных драматических элементов?

    — Нивелирует стремления?

    — Разумеется.

    — О да! Всемерно так: все стушуемся, сгладимся и будем одного поля ягода. Не знаю, Николай Степанович, что на это ответит Гегель, а по-моему, нелепо это, не меньше теории крайнего национального обособления.

    — Однако же вы не станете отвергать общечеловеческого драматизма в сочинениях Шекспира?

    — Нет-с, не стану. Зачем же мне его отвергать?

    — У всех людей натуры больше или меньше одинаковы. Воспитывайте их одинаково, и будет солидарность в стремлениях.

    — Вот вам и шишка на носу тунисского бея!

    — Да, это уж парадокс, — подтвердил Вязмитинов.

    — Что ж, стало быть, так и у каждого народа своя философия?

    — Ну, что еще выдумаете! Что тут о философии. Говоря о философии-то, я уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси да гегелевскими словами отвечу вам, что философия невозможна там, где жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную в Берлине, если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Так, Николай Степанович?

    Вязмитинов качнул утвердительно головою.

    — Это по философии, — продолжал доктор, — а я вот вам еще докажу это своей методой. Может быть, c′est quelque chose de moujique, 2 ну да и я ведь не имею времени заниматься гуманными науками, а так, сырыми мозгами размышляю. Вы вот говорите, что у необразованных людей драматической борьбы нет. А я вам доложу, что она есть, и есть она у каждого такого народа своя, с своим складом, хоть ее на театре представлять, эту борьбу, и неловко. Возьмите, например, орловскую мещаночку Матрешу или Гашу в том положении, когда на их сестру шляпу надевают, и возьмите Мину, Иду или Берту из Митавы в соответственном же положении. Миночка сейчас свою комнатку уберет, распятие повесит и Гете в золотообрезном переплете на полку поставит, да станет опускать деньги в бронзовую копилочку. И воровством или другими мастерствами она пренебрегает, а ее положение ей не претит. А наша пить станет, сторублевыми платьями со стола пролитое вино стирает, материнский образок к стене лицом завернет или совсем вынесет и умрет голодная и холодная, потому что душа ее ни на одну минуту не успокоивается, ни на одну минуту не смиряется, и драматическая борьба-то идет в ней целый век. Это черта или нет?

    — Давно указанная и вовсе не нужная.

    Зарницын был шокирован темами докторского рассказа, и всем было неловко выслушивать это при девицах. Один доктор, увлеченный пылкостью своей желчной натуры, не обращал на это никакого внимания.

    — Вы все драматических этюдов отыскиваете, — продолжал он. — Влезьте вон в сердце наемщику-рекруту, да и посмотрите, что там порою делается. В простой, несложной жизни, разумеется, борьба проста, и видны только одни конечные проявления, входящие в область уголовного дела, но это совсем не значит, что в жизни вовсе нет драмы.

    — Я готов перестать спорить, — отвечал Зарницын, — я утверждаю только, что у образованных людей всех наций драматическое в жизни общее, и это верно.

    — И это неверно, и сто тысяч раз неверно. «Гроза» не случится у француженки; ну, да это из того слоя, которому вы еще, по его невежеству, позволяете иметь некоторые национальные особенности характера, а я вот вам возьму драму из того слоя, который сравнен цивилизациею-то с Парижем и, пожалуй, с Лондоном. Я пять лет знаю эту драму и теперь, когда последнего ее актера, по достоверным сведениям, гложут черви, я ее расскажу. Если б я был писатель, я показал бы не вам одним, как происходят у нас дикие, вероятно у нас одних только и возможные драмы, да еще в кружке, который и по-русски-то не больно хорошо знает. А я вам уступлю это задаром: в десяти словах расскажу. Была барыня, молодая, умная, красавица, богатая; жила эта барыня не так далеко отсюда. Была у нее мать-старушка, аристократка коренная, женщина отличнейшая, несмотря на свой аристократизм. Был у молодой барыни муж, уж такой был человек, что и сказать не могу, — просто прелесть что за барин. Поженилась эта парочка по любви, и жили они душа в душу. Барыня была женщина преданная, самоотверженная, но кипучая, огневая была натура. Приехала к ней по соседству кузина из этих московских, с строгими правилами: что всё о морали разговаривают. Муж у нее мышей не топтал; восемьдесят лет, что ли, ему было, из ума уже выжил совсем. Ну, она и приласкала кузининого муженька, а тот, как водится, растаял. Пошли у них шуры да муры. Жена плакать, он клясться, что все клевета да неправда, ничего, говорит, нет. Жена говорит: «сознайся и перестань, я тебе все прощу», — не признается. «Ну, смотри, — говорит барыня, — если ты мне лжешь и я убеждусь, что ты меня обманываешь, я себя не пощажу, но я тебя накажу так, что у тебя в жизни минуты покойной не будет». — А прошу вас ни на минуту не забывать, что она его любит до безумия; готова на крест за него взойти. — Жил у них отставной пехотный капитан, так, вроде придворного шута его муж содержал. Дурак, солдафон, гадкий, ну, одним словом, мерзость. Он ухаживал за барыней: цветы полевые ей приносил, записки любовные писал. Всё это все знали и дурачились, потешались над ним. Назначила кузина барину rendez-vous 3 Рыдала, рыдала до истерики. Никто не входит. Вдруг капитан этот проснулся и является. Брызгает ее, утешает. Она смотрит на эту гадину и вдруг перестала плакать. Да что было-то? Муж вором лезет в дверь да тишком укладывается в кровать, а жена в одном белье со свечой из капитановой комнаты выходит. «Теперь, говорит, мы квиты. Я вам говорила, что я себя не пощажу, вот вам и исполнение», да и упала тут же замертво.

    — Это французская мелодрама, — заметил Зарницын.

    какой-нибудь Сарду из своего мозга не выколупал бы, на моих глазах разыгралось. Да-с, на моих глазах. Вот эти руки кровь пускали из несчастных рук, налегших на собственную жизнь из-за любви, мне сдается. Я сумасшедшую три года навещал, когда она в темной комнате безвыходно сидела; я ополоумевшую мать учил выговорить хоть одно слово, кроме «дочь моя!» да «дочь моя!» Я всю эту драму просмотрел, — так уж это вышло тогда. Я видел этого несчастного в последнюю минуту в своем доме. Как он молил жену хоть солгать ему, что ничего не было. Вы знаете, что она сказала: , и захохотала тем хохотом, после которого людей в матрацы сажают, чтоб головы себе не расшибли. Вот вам и мелодрама!

    Все смотрели в пол или на свои ногти. Женни была красна до ушей: в ней говорила девичья стыдливость, и только няня молча глядела на доктора, стоя у притолоки. Она очень любила и самого его и его рассказы. Да Лиза, положив на ладонь подбородок, прямо и твердо смотрела в глаза рассказчику.

    — Это ужасно, — проговорил, наконец, Гловацкий. — Ужасный рассказ ваш, доктор! Чтобы переменить впечатление, не запить ли его водочкой? Женичка, распорядись, мой друг!

    — Пейте, а я ко двору.

    — Да нет, уж не удерживайте, пожалуйста; я этого не выношу в некоторые минуты.

    — Ну, бог с вами.

    — Да. Прощайте.

    — Послезавтра Лиза уезжает; я надеюсь, вы завтра придете к нам, — сказала, прощаясь с доктором, Женни.

    1 А! превосходнейший, знаменитейший и ученейший доктор! (лат.)

    2 Это нечто мужицкое

    3 франц.).

    Книга 1: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
    14 15 16 17 18 19 20 21 22
    23 24 25 26 27 28 29 30 31
    Книга 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
    14 15 16 17 18 19 20 21 22
    23 24 25 26 27 28 29 30
    Книга 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
    14 15 16 17 18 19 20 21 22
    23 24 25
    Примечания