|
Глава девятая. Под крылом у темной ночи
Проводив Подозерова, Глафира вернулась на балкон, где застала Водопьянова. Сумасшедший Бедуин теперь совсем не походил на самого себя: он был в старомодном плюшевом картузе, в камлотовой шинели с капюшоном, с камфорной сигареткой во рту и держал в руке большую золотую табакерку. Он махал ею и, делая беспрестанно прыжки на одном месте, весь трясся и бормотал.
Вид Сумасшедшего Бедуина и его кривлянья и беспокойство производили, посреди царствующей темной ночи, самое неприятное впечатление.
Как ни была занята Бодростина своими делами, но эта метаморфоза остановила на себе ее внимание, и она сказала:
- Что вы, Светозар Владенович, - какой странный!
- А?.. что?.. Да, странник... еду, еду, - заговорил он, еще шибче махая в воздухе своим капюшоном. - Скверная планета, скверная: вдруг холодно, вдруг холодно, ух жутко... жутко, жутко... крак! сломано! а другая женщина все поправит, поправит!
- Что это вы такое толкуете себе под нос? Какая другая женщина и что она поправит!
- Все, все... ей все легко. И-и-и-х! И-и-и-х! Прочь, прочь, прочь, вот я тебя табакеркой! Вот!.. - И он действительно замахнулся своей табакеркой и ударил ею несколько раз по своему капюшону, который в это время взвился и махал над его головой. - Видели вы? - заключил он, вдруг остановясь и обращаясь к Бодростиной.
- Что такое надо было видеть?
- А черную птицу с одним крылом? Опять! опять прочь!
И с этими словами Водопьянов опять замахал табакеркой, заскакал по лестнице, спустился по ней и исчез.
Бодростина не обратила на это никакого внимания. Он уже надоел ей, и притом она была слишком занята своими мыслями и стояла около часа возле перил, пока по куртине вдоль акаций не мелькнула какая-то тень с ружьем в руке.
При появлении этой тени Глафира Васильевна тихо шмыгнула за дверь и оттуда произнесла свистящим шепотом:
- Прах на двух лапках!
Тень вздрогнула, остановилась и потом вдруг бросилась бегом вперед;
Бодростина же прошла ряд пустых комнат, взошла к себе в спальню, отпустила девушку и осталась одна.
Через полчаса ее не было и здесь, она уже стояла у двери комнаты Павла Николаевича, на противоположном конце дома.
- Поль, отопри! - настойчиво потребовала она, стукнув рукой в дверь.
- Я лег и погасил свечу, - отвечал дрожащим нервным голосом Горданов.
вести.
И она рассказала ему содержание знакомого нам письма Ципри-Кипри.
- Ты должен ехать немедленно в Петербург.
- Это невозможно, меня там схватят.
- Что бы ни было, я тебя выручу.
- И что же я должен там делать?
- Способствовать всем плутням, но не допускать ничего крупного, а, главное, передать моего старика совсем в руки Казимиры. Ты едешь? Ты должен ехать. Я дам тебе денег. Иначе... ты свободен делать что хочешь.
- Хорошо, я поеду.
- И это лучше для тебя, потому что здесь так я вижу, начинаешь портиться и лезешь в омут.
- Я?
- Да, ты. Благодари меня, что твое ружье осталось сегодня заряженным.
- Ага! так это вот откуда ударил живоносный источник?
- Ну да, а ты думал... Но что это такое. On frappe! {Стучат! (фр.).} Дверь действительно немножко колыхалась.
- Кто там? - окликнула, вскочив, Бодростина. В эту же секунду дверь быстро отворилась и Глафира столкнулась лицом к лицу с Висленевым.
- Вот видите! - удивилась она.
- Я пришел сюда за спичкой, Глафира Васильевна, - пробормотал Висленев.
- Да, ты удивительно находчив, - заметил ему Горданов, - но дело в том, что вот тебе спички; бери их и отправляйся вон.
- Нет, он пришел сюда довольно кстати: пусть он меня проводит отсюда назад.
И Бодростина поднялась и пошла впереди Висленева.
- Вы по какому же праву меня ревнуете? - спросила она вдруг, нахмурясь и остановясь с Иосафом в одной из пустых комнат. - Чего вы на меня смотрите? Не хотите ли отказываться от этого? Можете, но это будет очень глупо? вы пришли, чтобы помешать мне видеться с Гордановым. Да?.. Но вот вам сказ: кто хочет быть любимым женщиной, тот прежде всего должен этого заслужить. А потом... вторая истина заключается в том, что всякая истинная любовь скромна!
- Но чем я не скромен? - молвил, сложив у груди руки, Висленев.
- Вы нескромны. Любить таким образом, как вы меня хотите любить, этак меня всякий полюбит, мне этого рода любовь надоела, и меня ею не возьмете. Понимаете вы, так ничего не возьмете! Хотите любить меня, любите так, как меня никто не любил. Это одно еще мне, может быть, не будет противно: сделайтесь тем, чем я хочу, чтобы вы были.
- Тогда и надейтесь.
- Но чем же мне быть?
- Это вам должно быть все равно: будьте тем, чем я захочу вас возле себя видеть. Теперь мне нравятся спириты.
- Вы шутите! Неужто же мне быть спиритом?
- Ага! еще "неужто"! После таких слов решено: это условие, без которого ничто невозможно.
- Но это ведь... это будет не разумно-логичное требование, а каприз. Бодростина отодвинулась шаг назад и, окинув Висленева с головы до ног сначала строгим, а потом насмешливым взглядом, сказала:
- А если б и так? Если б это и каприз? Так вы еще не знали, что такая женщина, как я, имеет право быть капризною? Так вы, прежде чем что-либо между нами, уже укоряете меня в капризах? Прощайте!
- Нет, Бога ради... позвольте... я буду делать все, что вы хотите.
- Да, конечно, вы должны делать все, что я хочу! Иначе за что же, за что я могу вам позволять надеяться на какое-нибудь мое внимание? Ну сами скажите: за что? что такое вы могли бы мне дать, чего сторицей не дал бы мне всякий другой? Вы сказали: "каприз". - Так знайте, что и то, что я с вами здесь говорю, тоже каприз, и его сейчас не будет.
- Нет, Бога ради: я на все согласен.
Она молча взяла его за руку и потянула к себе, Иосаф поднял было лицо.
- Нет, нет, я вас целую пока за послушание в лоб, и только.
- Опять капр... Гм! гм!..
- А разумеется, каприз: неужели что-нибудь другое, - отвечала, уходя в дверь, Бодростина. - Но, - добавила она весело, остановясь на минуту на пороге: - женский Каприз бывает без границ, и кто этого не знает вовремя, у того женщины под носом запирают двери.
И с этим она исчезла; ключ щелкнул, и Висленев остался один в темноте.
Он подошел к запертой двери, с трудом ощупал замочную ручку и, пошевелив ее, назвал Глафиру, но собственный голос ему показался прегадким-гадким, надтреснутым и севшим, а из-за двери ни гласа, ни послушания. Глафира, очевидно, ушла далее, да и чего ей ждать?
Висленев вздохнул и, заложив назад руки, пошел тихими шагами в свою комнату.
"Все еще не везет, - размышлял он. - Вот, думал, здесь повезет, ан не везет. Не стар же еще я в самом деле! А? Конечно, не стар... Нет, это все коммунки, коммунки проклятые делают: наболтаешься там со стрижеными, вот за длинноволосых и взяться не умеешь! Надо вот что... надо повторить жизнь... Начну-ка я старинные романы читать, а то в самом деле у меня такие манеры, что даже неловко".
Между тем Бодростина, возвратившись в свою комнату, тоже не опочила, села и, начав писать, вдруг ахнула.
- А где же он? Где Водопьянов? Опять исчез! Но теперь ты, мой друг, не уйдешь. Нет, дела мои слагаются превосходно, и спиритизм мне должен сослужить свою службу.
"Светозар Владенович! - написала она через минуту, - чем я более вдумываюсь, тем" и пр., и пр. Одним словом, она с обольстительною простотой открыла Водопьянову, какое влияние на нее имеет спиритская философия, и заключила, что, чувствуя неодолимое влечение к спиритизму, хочет так же откровенно, как он, назвать себя "спириткой".
Запечатав это письмо, она отнесла его в комнату своей девушки, положила конверт на стол и велела завтра рано поутру отправить его к Водопьянову, а потом уснула с верой и убеждением, что для умного человека все на свете имеет свою выгодную сторону, все может послужить в пользу, даже и спиритизм, который как крайняя противоположность тех теорий, ради которых она утратила свою репутацию в глазах моралистов, должен возвратить ей эту репутацию с процентами и рекамбио.
Если Горданов с братией и Ципри-Кипри с сестрами давно не упускают слыть не тем, что они на самом деле, то почему же ей этим манкировать? Это было бы просто глупо!
И Глафире представилось ликование, какое будет в известных ей чопорных кружках, которые, несмотря на ее официальное положение, оставались для нее до сих пор закрытым небом, и она уснула, улыбаясь тому, как она вступит в это небо возвратившейся заблуждавшеюся овцой, и как потом... дойдет по этому же небу до своих земных целей.
Лариса провела эту ночь без сна, сидя на своей постели. Утро в бодростинском доме началось поздно: уснувшая на рассвете Лариса проспала, Бодростина тоже, но зато ко вставанью последней ей готов был сюрприз, - ей был доставлен ответ Водопьянова на ее вчерашнее письмо, - ответ, вполне достойный Сумасшедшего Бедуина. Он весь заключался в следующем: "Бобчинский спросил: - можно называться? а Хлестаков отвечал: - пусть называется".
И более не было ничего, ни одного слова, ни подписи.
Бодростина с досадой бросила в ящик письмо и сошла вниз к мужикам, вся в черном, против своего обыкновения.
Между тем, пока дамы спали, а потом делали свой туалет, в сени мужской половины явился оборванный и босоногий крестьянский мальчонка и настойчиво требовал, чтобы длинный чужой барин вышел к кому-то за гуменник.
- А барин с печатью на шляпе дал мне грош; на, говорит, бежи в хоромы и скажи, чтоб он сейчас вышел.
Слуги догадались, что дело идет о Висленеве, и доложили ему об этом. Иосаф Платонович посоветовался с Гордановым и пошел по курьезному вызову на таинственное свидание.
За гуменником его ждал Форов.
- Здравствуйте-с, мы с вами должны уговориться, - начал майор, - Горданов с Подозеровым хотят стреляться, а мы секунданты, так вот мои условия: стреляться завтра, в пять часов утра, за городом, в Коральковском лесу, на горке. Стрелять разом, и при промахах с обеих сторон выстрел повторить. Что, вы против этого ничего?
- Ну вы об этом статью пошлите, а теперь не ваше дело.
- А вы разве за дуэль?
- Да; я за дуэль, а то очень много подлецов разведется. Так извольте не забыть условия и затем имею честь...
Форов повернулся и ушел.
Горданов принял условия Форова и настрого запретил Висленеву выдавать это хоть одним намеком. Тот тотчас струсил.
Утро прошло скучно. Глафира Васильевна говорила о спиритизме и о том, что она Водопьянова уважает, гости зевали. Тотчас после обеда все собрались в город, но Лариса не хотела ехать в свой дом одна с братом и желала, чтоб ее отвезли на хутор к Синтяниной, где была Форова. Для исполнения этого ее желания Глафира Васильевна устроила переезд в город вроде partie de plaisir {Приятной прогулки (фр.).}; они поехали в двух экипажах: Лариса с Бодростиной, а Висленев с Гордановым.