|
Глава седьмая. Не поняли, но объясняют
Проводив Горданова, Висленев возвратился назад в дом, насвистывая оперетку, и застал здесь уже все общество наготове разойтись: Подозеров, генерал и Филетер Иванович держали в руках фуражки, Александра Ивановна прощалась с Ларисой, а Катерина Астафьевна повязывалась пред зеркалом башлыком.
Иосаф Платонович хотел показать, что его эти сборы удивили.
- Господа! - воскликнул он, - куда же вы это?
- Домой-с, домой, - отвечал, протягивая ему руку, генерал.
- Что же это так рано и притом все вдруг?
- Вам спать пора, - отвечала ему, подавая на прощанье руку, генеральша Синтянина.
- И даже вы, тетушка, тоже уходите? - обратился он к Форовой, окончившей в эту минуту свой туалет.
- Муж меня, батюшка, берет, замуж вышла, не свой человек.
- Лара, уговори хоть ты, - обратился он к сестре.
- Alexandrine, погоди, - проговорила Лара.
- Мой друг... ты знаешь, у меня дома есть больная. . Александра Ивановна нагнулась к уху Ларисы и прошептала:
- Я и так поступаю нехорошо: Вера весь день очень беспокойна.
- Я больше не прошу, - ответила ей громко Лариса.
- Ну, делать нечего, прощайте, господа, - повторил Висленев, - но я во всяком случае надеюсь, что мы будем часто видеться. А как вам, Филетер Иванович, показался мой приятель Горданов? Не правда ли, умница?
- Да вы что же сами подсказываете? - возразил Форов.
- Я не подсказываю, я только так...
- Нет, а ведь вправду умен? - допрашивал Висленев, удерживая за руку майора.
- Ну вот, не видала Москва таракана: экая редкость, - что умен!
- И резонен, на ветер не болтает.
- Это еще того дешевле. Нам его резоны все равно, что морю дождик, мы резоны-то и без него с прописей списывали, а вот он настоящую свою суть покажи!
- Пока вы его провожали, мы на его счет по нашей провинциальной привычке уже немножко посплетничали, - сказала почти на пороге генеральша. - Знаете, ваш друг, - если только он друг ваш, - привел нас всех к соглашению, между тем как все мы чувствуем, что с ним мы вовсе не согласны. Висленев засмеялся и сказал:
- Я это ему передам.
У своего крыльца Синтянина на минуту остановилась с Подозеровым и, удержав в своей руке руку, которую последний подал ей на прощанье, спросила его:
- Ну, а вам, Андрей Иванович, понравился этот барин?
- Не очень понравился, Александра Ивановна, - коротко отвечал Подозеров.
- Это значит, что он вам совсем не понравился. Я это, впрочем, видела и очень сожалела, что вы сегодня так убийственно скучны и молчаливы. Вы один могли бы ему отвечать, и вы-то и не сказали ни слова.
- К чему? - ответил Подозеров. - Он говорит красно. Да; они совсем довоспиталися: теперь уже не так легко открыть, кто под каким флагом везет какую контрабанду.
- Зачем же вы молчали? И вообще, что значит: целый день унылость, а к ночи сплин?
- Не знаю, скучно и сердце болит.
- А вы бы вот поучились у Горданова владеть собою! Удивительное самообладание!
- Ничего удивительного! Самообладанием отличается шулер, когда смотрит всем в глаза, чтобы не заметили, как он передергивает карту.
- Во всяком случае, господин Горданов мастерски владеет собою.
- И другими даже, - подтвердила Форова, целуя в лоб Синтянину. - Это, господа, не человек, а... кто его знает, кто он такой: его в ступе толки, он будет вокруг толкача бегать.
- А ваше мнение, Филетер Иванович, о новом госте какое?
- Пока не вложу перста моего - ничего не знаю.
но что же он нам сказал?
- А ничего! - ответил Форов. - С пытливых дам и этого довольно.
- Ну, прощайте, - произнесла генеральша и, кивнув всем головою, пошла на крыльцо.
Форов втроем с женою и Подозеровым вышли за калитку и пошли по пустынной улице озаренного луной и спящего города.
Иосаф Платонович, выпроводив гостей, счел было нужным поговорить с сестрой по сердцу и усадил ее в гостиной на диване, но, перекинувшись двумя- тремя фразами, почувствовал нежелание говорить и ударил отбой.
- Ну и слава Богу, что у тебя все хорошо, - сказал он. - Ты сколько же берешь нынче в год за дом с Синтяниных?
- Столько же, как и прежде, Жозеф.
- То есть, что же именно? Я ведь уже все это позабыл, сколько за все платилось.
- Они мне платят шестьсот рублей.
- Фуй, фуй, как дешево! Квартиры повсеместно ужасно вздорожали.
- Да? я, право, этого не знаю, Жозеф.
- Как же, Ларушка. По крайней мере у нас в Петербурге все стало черт знает как дорого. Ты напрасно не обратишь на это внимания.
- Но что же мне до этого?
- Как что тебе до этого, моя милая? Их превосходительства могли бы тебе теперь и подороже...
- Ах, полно, Бога ради, цена, которую они платят, мне ровесница. Синтянин, с тех пор как выехали Гриневичи, платит за этот дом шестьсот рублей, не я же стану набавлять на них... С какой стати?
- Как с какой стати? Все дорожает, а деньги дешевеют. Матушка наша, я помню, платила кухарке два рубля серебром в месяц, а мы теперь сколько платим?
- Пять.
- Ну вот, здравствуй, пожалуйста! Платишь за все втрое, а берешь то же самое, что и сто лет тому назад брала. Это невозможно. Я даже удивляюсь, как им самим это не совестно жить на старую цену, и если они этого не понимают, то я дам им это почувствовать.
- Нет, я прошу тебя, Жозеф, этого не делать! Во-первых, Синтянины небогаты, а во-вторых, у нас квартиры втрое и не вздорожали, в-третьих же, я дорожу Синтяниными, как хорошими постояльцами, и дружна с Alexandrine.
- Да; "дружба это ты!" когда нам это выгодно, - перебил, махнув рукой, Висленев.
- В-четвертых, это не мое дело. Я с тобой согласен, часть свою я тебе уступил, и дом вполне твоя собственность, но ведь тебе же надо на что-нибудь и жить.
- Я и живу.
- Да, ты живешь мастерски, живешь чисто и прекрасно, - продолжал он, - но все-таки... быть посвободнее в гроше никогда не мешает. Конечно, я пред тобою много виноват...
- Ты виноват? Чем это? я не знаю.
- Ну, помнишь, ведь я обещал тебе, что я буду помогать, и даже определил тебе триста рублей в год, но мне, дружочек Лара, так не везет, - добавил он, сжимая руку сестре, - мне так не везет, что даже одурь подчас взять готова! Тяжко наше переходное время! То принципы не идут в согласие с выгодами, то... ах, да уж лучше и не поднимать этого! Вообще тяжело человеку в наше переходное время.
- Вообще ты напоминаешь мне о том, Жозеф, о чем я давно позабыла.
- То есть, о чем же я тебе напоминаю?
- О твоем обещании, которое ты исполнять отнюдь не должен, потому что имеешь теперь уже свою семью, и о том, как живется человеку в наше переходное время. Я его ненавижу.
- Что же, разве ты перешла "переходы" и видишь пристанище? - пошутил Висленев, гладя сестру по руке и смотря ей в глаза.
- Пристанище в том: жить как живется.
- Ой, шутишь, сестренка!
- Нимало.
- Тебе всего ведь девятнадцать лет.
- Нет, через месяц двадцать.
- Пора бы тебе и замуж. Лариса рассмеялась и отвечала:
- Не берут.
- Ой, лжешь ты, Лара, лжешь, чтобы тебя не брали! Ты хороша, как дери.
- Полно, пожалуйста.
- Ей-Богу! Ведь ты ослепительно хороша! Погляди-ка на меня! Фу ты, Господи! Что за глазищи: мрак и пламень, и сердце не камень.
- Врешь, Ларка! Я тебя уже изловил.
- Ты изловил меня?.. На чем?
- На гусиной печенке.
Лариса выразила непритворное удивление.
- Не понимаешь? Полно, пожалуйста, притворяться! Нам, брат, Питер-то уже глаза повытер, мы всюду смотрим и всякую штуку замечаем. Ты зачем Подозерову полчаса целых искала в супе печенку?
- Ах, это-то... Подозерову!
И Лариса вспыхнула.
- Стыд не потерян, - сказал Иосаф Платонович, - но выбор особых похвал не заслуживает.
- Выбора нет.
- Что же это... Так?
- Именно так... ничего.
- Ну, я так и говорил.
- Ты так говорил?.. Кому и что так ты говорил?
- Нет, это так, пустяки. Горданов меня спрашивал, просватана ты или нет? Вот я говорю: "с какой стати?"
Висленев вздохнул, выпустил клуб сигарного дыма и, потеребя сестру за мизинец, проговорил:
- Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается, и прежде Бог даст хорошенько подкуемся, а тогда уж для всех и во всех отношениях пойдет не та музыка. А теперь покуда прощай, - добавил он, вставая и целуя Ларису в лоб, а сам подумал про себя: "Тьфу, черт возьми, что это такое выходит! Хотел у ней попросить, а вместо того ей же еще наобещал".
Лариса молча пожала его руку.
- А мой портфель, который я тебе давеча отдал, у тебя? - спросил, простившись, Висленев.
- Нет; я положила его на твой стол в кабинете.
- Но ведь он, слава Богу, цел?
- Да, это именно слава Богу; в нем сорок тысяч денег, и не моих еще вдобавок, а гордановских.
- Он так богат?
- Н... н... не столько богат, как тороват, он далеко пойдет. Это человек как раз по времени, по сезону. Меня, признаюсь, очень интересует, как он здесь, понравится ли?
- Я думаю.
- Нет; ведь его, дружок, надо знать так, как я его знаю; ведь это голова, это страшная голова!
- Он умен.
- Страшная голова!.. Прощай, сестра. И брат с сестрой еще раз простились и разошлись. Зала стемнела, и в дверях Ларисы щелкнул замок, повернутый ключом из ее спальни.
- Ключ! - прошептал, услыхав этот звук, Иосаф Платонович, стоя в раздумье над своим письменным столом, на котором горели две свечи и между ними лежал портфель.
- Ключ! - повторял он в раздумье и, взяв в руки портфель, повертел его, пожал, завел под его крышку костяной ножик, поштурфовал им во все стороны и, бросив с досады и ножик, и портфель, вошел в залу и постучал в двери сестриной спальни.
- Что тебе нужно, Жозеф? - отозвалась Лариса.
- К тебе, Лара, ходит какой-нибудь слесарь?
- Да, когда нужно, у Синтяниных есть слесарь солдат, - отвечала сквозь двери Лариса.
- Пошли за ним, пожалуйста, завтра он мне нужен.
- Кому же, Лара?
- Бодростиной, например?
- Бодростиной! Зачем?
- Мы же с ней в родстве: она двоюродная сестра твоей жены, и она у меня бывает.
- Спокойной ночи, брат.
"Да, да, да, - мысленно проговорил себе Иосаф Платонович, остановившись на минуту пред темными стеклами балконной двери. - Да, и Бодростина, и Горданов, это все свойственники... Свойство и дружество!.. Нет, друзья и вправду, видно, хуже врагов. Ну, да еще посмотрим, кто кого? Старые охотники говорят, что в отчаянную минуту и заяц кусается, а я хоть и загнан, но еще не заяц".