|
Глава десятая. В органе переменили вал
- Чокнемся! - сказала Бодростина и, ударив свой стакан о стакан Горданова, выпила залпом более половины и поставила на стол. - Теперь садись со мной рядом, - проговорила она, указывая ему на кресло. - Видишь, в чем дело: весь мир, то есть все те, которые меня знают, думают, что я богата: не правда ли?
- Конечно.
- Ну да! А это ложь. На самом деле я так же богата, как церковная мышь. Это могло быть иначе, но ты это расстроил, а вот это и есть твой долг, который ты должен мне заплатить, и тогда будет мне хорошо, а тебе в особенности... Надеюсь, что могу с вами говорить, не боясь вас встревожить?
Горданов кивнул в знак согласия головой.
- Я тебе откровенно скажу, я никогда не думала тянуть эту историю так долго.
Бодростина остановилась, Горданов молчал. Оба они понимали, что подходят к очень серьезному делу, и очень зорко следили друг за другом.
- Выйдя замуж за Михаила Андреевича, - продолжала Бодростина, - я надеялась на первых же порах, через год или два, быть чем-нибудь обеспеченною настолько, чтобы покончить мою муку, уехать куда-нибудь и жить, как я хочу... и я во всем этом непременно бы успела, но я еще была глупа и, несмотря на все проделанные со мною штуки, верила в любовь... хотела жить не для себя... я тогда еще слишком интересовалась тобой... я искала тебя везде и повсюду: мой муж с первого же дня нашей свадьбы был в положении молодого козла, у которого чешется лоб, и лоб у него чесался недаром: я тебя отыскала. Ты был нелеп. Ты взревновал меня к мужу. Это было с твоей стороны чрезвычайно пошло, потому что должен же ты был понимать, что я не могла же не быть женой своего мужа, с которым я только что обвенчалась; но... я была еще глупее тебя: мне это казалось увлекательным... я любила видеть, как ты меня ревнуешь, как ты, снявши с себя голову, плачешь по своим волосам. Что делать? Я была женщина: ваша школа не могла меня вышколить как собачку, и это меня погубило; взбешенный ревностью, ты оскорблял моего мужа, который пред тобой ни в чем не виноват, который старее тебя на полстолетия и который даже старался и умел быть тебе полезным. Но все еще и не в этом дело: но ты выдал меня, Павел Николаевич, и выдал головой с доказательствами продолжения наших тайных свиданий после моего замужества. Глупая кузина моя, эта злая и пошлая Алина, которую ты во имя "принципа" женской свободы с таким мастерством женил на дурачке Висленеве, по совету ваших дур, вообразила, что я глупа, как все они, и изменила им... выдала их!.. Кого? Кому и в чем могла я выдать? Я могла выдать только одно, что они дуры, но это и без того всем известно; а она, благодаря тебе, выдала мою тайну - прислала мужу мои собственноручные письма к тебе, против которых мне, разумеется, говорить было нечего, а осталось или гордо удалиться, или... смириться и взяться за неветшающее женское орудие - за слезы и моления. Обстоятельства уничтожили меня вконец, а у меня уж слишком много было проставлено на одну карту, чтобы принять ее с кона, и я не постояла за свою гордость: я приносила раскаяние, я плакала, я молила... и я, проклиная тебя, была уже не женой, а одалиской для человека, которого не могла терпеть. Всем этим я обязана тебе!
Бодростина хлебнула глоток вина и замолчала.
- Но, Глафира, ведь я же во всем этом не виноват! - сказал смущенный
Горданов.
- Нет, ты виноват; мужчина, который не умеет сберечь тайны вверившейся ему женщины, всегда виноват и не имеет оправданий...
- У меня украли твои письма.
- Это все равно, зачем ты дурно их берег? но все это уже относится к архивной пыли прошлого, печально то лишь, что все, что было так легко холодной и нелюбящей жене, то оказалось невозможным для самой страстной одалиски: фонды мои стоят плохо и мне грозит беда.
- Какая?
- Большая и неожиданная! Человек, когда слишком заживется на свете, становится глуп...
- Я слушаю, - промолвил глухо Горданов.
люди, из которых, положим, иные мне преданы, но у других я преданности себе найти не могу.
- Почему?
- Потому что для них выгоднее быть мне не преданными, таковы здесь Ропшин и Кюлевейн.
- Что это за птицы? - спросил Горданов, поправив назад рукава: это была его привычка, когда он терял спокойствие. От Водростиной не укрылось это движение.
- Ропшин... это белокурый чухонец, юноша доброго сердца и небольшой головы, он служит у моего мужа секретарем и находится у всех благотворительных дам в амишках.
- И у тебя?
- Быть может; а Кюлевейн, это... кавалерист, родной племянник моего мужа, - оратор, агроном и мот, приехавший сюда подсиживать дядюшкину кончину; и вот тебе мое положение: или я все могу потерять так, или я все могу потерять иначе.
- Это в том случае, если твой муж заживется, - проговорил Горданов, рассматривая внимательно пробку.
Бодростина отвечала ему пристальным взглядом и молчанием.
- Да, - решил он через минуту, - ты должна получить все... все, что должно по закону, и все, что можно в обход закону. Тут надо действовать.
- Ты сюда и призван совсем не для того, чтобы спать или развивать в висленевской Гефсимании твои примирительные теории.
Горданов удивился.
- Ты почему это знаешь, что я там был? - спросил он.
- Господи! какое удивленье!
- Тебя там тоже ждали, но я, конечно, знал, что ты не будешь.
- Еще бы! Ты лучше расскажи-ка мне теперь, на чем ты сам здесь думал зацепиться? Я что-то слышала: ты мужикам землю, что ли, какую-то подарил?
- Какое там "какую-то"? Я просто подарил им весь надел.
- Плохо.
- Плохо, да не очень: я за это был на виду, обо мне говорили, писали, я имел место...
- Имел и средства?
- И все потерял.
- Что ж повторять напрасно.
- И в Петербурге тебе было пришпилили хвостик на гвоздик?
Горданов покраснел и, заставив себя улыбнуться через силу, отвечал:
- Почему это тебе все известно?
- Ах, Боже мой, какая непоследовательность! Час тому назад ты сомневался в том, что ты мне чужой, а теперь уж удивляешься, что ты мне дорог и что я тобой интересуюсь!
- Интересуешься как обер-полицеймейстер.
- Почему же не как любимая женщина... по старой привычке?
Она окинула его двусмысленным взглядом и произнесла другим тоном:
- Вы, Павел Николаевич, просто странны. Горданов рассмеялся, встал и, заложив большие пальцы обеих рук в жилетные карманы, прошел два раза по комнате.
Бодростина, не трогаясь с места, продолжала расспрос.
- Ты что же, верно, хотел поразменяться с мужиками?
- Да, взять себе берег...
- И построить завод?
- Да.
- На что же строить, на какие средства?.. Ах да: Лариса заложит для брата дом?
- Я никогда об этом не думал, - отвечал Горданов. Бодростина ударила его шутя пальцем по губам и продолжала:
- Это все что-то старо: застроить, недостроить, застраховать, заложить, сжечь и взять страховые... Я не люблю таких стереотипных ходов.
- Покажи другие, мы поучимся.
- Лучшей не было.
- Ну да; я знаю. Это по-здешнему считается хорошо. Экипаж, лошадей, прислугу... все это чтоб было... Необходимо, чтобы твое положение било на эффект, понимаешь ты: это мне нужно! План мой таков, что... общего плана нет. В общем плане только одно: что мы оба с тобой хотим быть богаты. Не правда ли?
- Молчу, - отвечал, улыбаясь, Горданов.
- Молчишь, но очень дурное думаешь. - Она прищурила глаза, и после минутной паузы положила свои руки на плечи Горданову, и прошептала: - ты очень ошибся, я вовсе не хочу никого посыпать персидским порошком.
- Чего же ты хочешь?
- Прежде всего здесь стар и млад должны быть уверены, что ты богач и делец, что твоя деревнишка... это так, одна кроха с твоей трапезы.
- Твоими устами пить бы мед.
- Потом... потом мне нужно полное с твоей стороны невнимание" Горданов беззвучно засмеялся.
- Потом? - спросил он, - что ж далее?
- Потом: ухаживай, конечно, не за первою встречною и поперечною, - падучих звезд здесь много, как везде, но их паденья ничего не стоят: их пятна на пестром незаметны, - один белый цвет марок, - ударь за Ларой,, - она красавица, и, будь я мужчина, я бы сама ее в себя влюбила.
- Потом?
- Потом, конечно, соблазни ее, а если не ее - Синтянину, или обеих вместе, - это еще лучше. Вот ты тогда здесь нарасхват!
- Да ты напрасно мне об этом и говоришь, мной здесь, может быть, никто и не захочет интересоваться!
- О, успокойся, будут! У тебя слишком дрянная репутация, чтобы тобой не интересовались!
- Как это приятно слышать! Но кому же известна моя репутация?
- Моему мужу. Он сначала будет вредить тебе, а потом, когда увидит, что мы с тобой враги, он станет тебя защищать, а ты опровергнешь все своим прекрасным образом мыслей: и в тебя начнут влюбляться.
- Ну, вот уж и влюбляться.
- Когда же в провинции не влюблялись в нового человека? Встарь это счастье доставалось перехожим гусарам, а теперь... пока еще влюбляются в новаторов, ну и ты будешь новатор.
- Я что же за новатор?
Горданов щипал ус и молчал.
- Глотай других, или иначе тебя самого проглотят другие - вывод, кажется, верный, - произнесла Бодростина, - и ты его когда-то очень отстаивал.
- Я и теперь на нем стою.
- А во время оно, когда я только вышла замуж, Михаил Андреич завещал все состояние мне, и завещание это...
- Цело?
- Да; но только надо, чтоб оно было последнее, чтобы после него не могло быть никакого другого.
Горданов чувствовал, что руки Бодростиной, лежавшие на его плечах, стыли, а на его веках как бы что тяготело и гнало их книзу.
Вышла минута тягостнейшего раздумья: обе фигуры стояли как окаменевшие друг против друга, и наконец Горданов с усилием приподнял глаза и прошептал: "да!"
Бодростина опустила свои руки с его плеч и, взяв его за кисти, сжала их и спросила его шепотом: "союз?"
- На жизнь и на смерть, - отвечал Горданов.
- На смерть... и... потом... на жизнь, - повторила она и, встретив взгляд Павла Николаевича, отодвинула его от себя подалее рукой и сказала: - я советую тебе погасить свечи. С улицы могут заметить, что у тебя светилась до зари, и пойдет тысяча заключений, из которых невиннейшее может повести к подозрению, что ты разбирал и просушивал фальшивые ассигнации. Погаси огонь и открой окно. Я вижу, уже брезжит заря, мне пора брать свою ливрею и идти домой; сейчас может вернуться твой посол за цветами. Я ухожу от цветов к терниям жизни.
Она подошла к окну, которое раскрыл Горданов, погасив сперва свечи, и заговорила:
- Вон видишь ты тот бельведер над домом, вправо, на горе? Тот наш дом, а в этом бельведере, в фонаре, моя библиотека и мой приют. Оттуда я тебе через несколько часов дам знать, верны ли мои подозрения насчет завещания в пользу Кюлевейна... и если они верны... то... этой белой занавесы, которая парусит в открытом окне, там не будет завтра утром, и ты тогда... поймешь, что дело наше скверно, что миг наступает решительный.
С этим она сжала руку Горданова и, взяв со стула свою шинель, начала одеваться. Горданов хотел ей помочь, но она его устранила.
- Я вовсе не желаю, - сказала она, - чтобы ты меня рассматривал в этом уродстве.
- Ты, Душенька, во всех нарядах хороша.
- Только не в траурной ливрее, а впрочем, мне это очень приятно, что ты так весел и шутлив.
- Мешай дело с бездельем: с ума не сойдешь.
- И прекрасно, - продолжала она, застегивая частые петли шинели. - Держись же хорошенько, и если ты не сделаешь ошибки, то ты будешь владеть моим мужем вполне, а потом... обстоятельства покажут, что делать. Вообще заставь только, чтоб от тебя здесь приходили в восторг, в восхищение, в ужас, и когда вода будет возмущена...
- О, разумеется, не примет!.. если ты сам к нему приедешь, но если он тебя позовет, тогда, надеюсь, будет другое дело. Пришли ко мне, пожалуйста, Висленева... его я могу принимать, и заставлю его быть трубой твоей славы.
- Но этот шут тебя чуждается.
- А пусть он раз придет, и тогда он больше не будет меня чуждаться, Только уже вы, Павел, пожалуйста, не ведите регистра моим прегрешениям, - нам теперь совсем не до этого вздора... Висленев будет наш козел, на которого мы сложим наши грехи.
- Это очень умно, но ты только должна знать, что он ведь оратор и у него правая пола ума слишком заходит за левую. Он все будет путаться и не распахнется.
- Не бойся, он распахнется, так что его после и не застегнешь.
- Но я тебе хочу сказать, что на нем ужасно трудно что-нибудь сыграть.
- Ну, есть мастера, которые дают концерты и на фаготе.
- Но зачем именно он тебе нужен, он, ничтожный мальчишка?
- А видишь, Поль, когда взрослый человек хочет достать плод, он всегда посылает мальчика трясти дерево.
- Смотри сама: с ним даже и кокетство нужно совершенно особого рода.
- Милый друг, не режь льву мяса, ему на это природа зубы дала.
- Беру мои слова назад.
- А я иду вперед. Прощай!.. Ах, да! завтра же сделай визит губернаторше, и на днях же найдем случай пожертвовать две тысячи рублей в пользу ее детских приютов. Это первая взятка, которую ты кинешь обществу вперед за нужную тебе индульгенцию. Деньги будут, не жалей их, - за все Испания заплатит... Видеться мы с тобой и не будем, пока приедет мой муж: рисковать из-за свиданий непростительно. Висленев же должен быть у меня до тех пор, и чем скорей, тем лучше. Да вот еще что: в новом месте людей трудно узнать скоро, как ты ни будь умен, и потому я должна дать тебе несколько советов. Ты сразу напал на самых нужных нам людей.
- Я их всех разглядел.
- Смотри, - она стала загибать один по одному пальцы на левой руке, - генерал Синтянин предатель, но его опасаться особенно нечего; жена его - это женщина умная и характера стального; майор Форов - честность, и жена его тоже; но майора надо беречься; он бывает дурацки прям и болтлив; Лариса Висленева... я уже сказала, что если б я была мужчина, то я в нее бы только и влюбилась; затем Подозеров...
- Ну, это...
Горданов махнул рукой.
- Что это? - защурив глаза, передразнила его Бодростина. - Нет, это такое это, что мой тебе совет, приказ и просьба - им не манкировать.
- Да что им не манкировать? Это какой-то испанский дворянин дон Сезар де Базан.
тем более, что он влюблен в Ларису.
- Да, я это заметил: она ему печеночку из супа выбирала; но не знаю я, что он у вас здесь значит, а у нас в университете его не любили и преблагополучно сорвали ему головенку.
- Все это ничего не значит, его и здесь не любят; но этот человек заковал себя крепкою броней... А Лара, ты говоришь, ему выбирала печеночку?
- Да, выбирала; но скажи, пожалуйста, что же он стал, что ли, хитр после житейских трепок?
- Нимало: он даже бестактен и неосторожен, но он ничем для себя не дорожит, а такие люди опасней всех. Помни это, и еще раз прощай... А ты тонок!
- В чем ты это видишь?
- Даже печеночки не просмотрел и по ней выследил!
- М-да! Теперь все дело в печенях сидит, а впрочем, я замечаю, что и тебя эта печенка интересует? Не разболися сердцем: это пред сражением не годится.
- О, да, да, как раз разболюся! - отвечала, рассмеявшись, Бодростина. - Нет, милый друг, я иду в дело, завещая тебе как Ларошжаклен: si j'avance, suivez moi; si je recule, tuez mot, si je meurs, vengez moi {Если я пойду вперед, следуйте за мной; если я отступлю, убейте меня; если я погибну, отомстите за меня {фр.}.); хотя знаю, что последнего ты ни за что не исполнишь. Ну, наконец, прощай! зашла беседа наша за ночь. Если ты захочешь меня видеть, то ты будешь действовать так, как я говорю, и если будешь действовать так, то вот моя рука тебе, что Бодростин будет у тебя сам и будет всем хорошо, а тебе в особенности... Ну, прощай, до поры до времени. А что мой брат, Григорий?
- Служит.
- Я совсем и забыла про него спросить. Что он теперь: начальник отделения?
- Вице-директор.
- Вот как! Бодростина вздохнула.
- Вы видитесь с ним?
Горданов покачал отрицательно головой.
- Ну, наконец, совсем прощай, - торопливо сказала Бодростина и, взяв Горданова рукой за затылок, поцеловала его в лоб.
- Ты уж идешь, Глафира?
- А что?.. Пора... Да и тебе, как кажется, со мной вдвоем быть скучно... Мы люди деловые, все кончили, и время отдохнуть перед предстоящею работой.
Горданов протянул к ней свои руки, но она прыгнула, подбежала к двери, остановилась на минуту на дороге и исчезла, прошептав: "А провожать меня не нужно".
Чрез минуту внизу засвистел блок и щелкнула дверь, а когда Горданов снова подошел к окну, то мальчик в серой шляпе и черной шинели перешел уже через улицу и, зайдя за угол, обернулся, погрозил пальцем и скрылся.
|