ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Между тем белолицая красавица, войдя на огород, приподняла одной рукою от росной травы юбку и прямо направилась к гряде с молочным свекольником. Пизонскому показалось, что, завидя стоящего на дорожке парня, молодая женщина немножко смутилась, но тотчас же и улыбнулась. Дойдя спокойною поступью до гряды, она поставила на межу большую, расписанную сусальным золотом деревянную чашу и стала проворно срывать и класть в нее молодые свекольные листья. Этим временем парень приблизился тихой щеголеватой походкой к красавице и с веселой улыбкой проговорил:
— Здравствуйте, невестка!
Та, к которой относилось это приветствие, не обратила на него никакого внимания.
Молодой человек снова усмехнулся; он обошел невестку с другой стороны и уже гораздо смелее прежнего проговорил:
— Платонида Андревна, здравствуйте!
— Здравствуй и ты, Авенир Маркелыч,— отвечала, не подымая лица от гряды, Платонида Андревна.
Авенир отдал невестке низкий поклон и стал помогать ей рвать в чашку свекольник.
— Ну, а помогать мне я тебя не прошу,— проговорила Платонида Андревна.
— Что же это вам мешает?
— Не мешает, а не хочу.
— Позволите.
— Нет, не позволяю.
И с этим словом выбросила назад из чаши нарванный Авениром пук свекольных листьев.
— Отчего вы, невестка, такая сердитая?— запытал, распрямляясь во весь рост, молодой деверь.
— Так; не хочу, чтобы ты тут вертелся.
Авенир улыбнулся, опять нарвал другую горсть зелени и опять положил ее в расписную чашку.
— Послушай, Авенир! иди ты, сделай милость, от меня с своею помощью прочь!— вскрикнула красавица и, не выдержав, рассмеялась и бросила нарванную Авениром зелень прямо ему в лицо.
Авенир, кажется, только и дожидался этой перемены.
— Еще соври что-нибудь.
— Вот ей-богу, разрази меня бог на сем месте,— красавица, а нету на свете ни одной царицы такой красивой, как вы!— заговорил он, глядя на нее со сложенными на груди руками.
— Тьфу!— отплюнулась без сердца Платонида Андревна и опять стала рвать белой рукой росный свекольник.
Авенир отошел, походил немножко и, снова приблизясь к невестке, заговорил тихо:
— А отчего это и об чем вы, невестка, вчера с вечера плакали?
— А ты почему это знаешь, что я плакала?
— Да я ж будто не слышал?
— Гм! Где ж это ты, дурак, мог это слышать?— Платонида Андревна улыбнулась и сказала: — Нет, я вижу, что вправду надо на тебя Марку Маркелычу жаловаться, чтобы тебя на ночь запирали.
— Для чего меня запирать?
— Чтоб ты под окнами, где тебе не следует, не шатался.
— Ну, у меня про то на случай и потолок в палатке разбирается,— отвечал Авенир.
— Дурак ты сам-то разборчатый, и больше ничего,— проговорила Платонида Андревна.— Мало тебя, дурака, и без того за меня колотят, так ты, видно, хочешь, чтоб еще больше тебя брат с отцом колотили. Ну, и поколотят.
— А пусть их пока еще поколотят. Только я чуть ли скоро и сам не начну им сдачи давать.
— Ну да, как же, сдачи! Нет, а ты вот что, Авенир; он вон, свекор-то, Маркел Семеныч, намедни при всех при отцах из моленной сказал, что он такую духовную напишет, что все одному Марку Маркелычу отдаст, а тебе, глупому, за твое непочтенье к родителю — шиш с маслом.
— Что ж? вы же, невестка, тогда с вашим мужем богаче будете. Я этим счастлив буду.
— Ммм!.. Нет, скажи ты, пожалуйста, что ты это в самом деле, Авенир, о себе думаешь?
— А ничего я, невестка, не думаю. Почто мне много думать-то?
— Нет, тебе нравится, что ли, что тебя били за меня да колотили?
— А может быть и нравится.
— Дурак.
— Так я не хочу, чтобы тебя увечили за меня, да еще нищим сделали. Что ты это забрал себе в голову?
Авенир молчал и стоял сложа руки. Платонида Андревна, сдвинув брови, говорила внушительно:
— Ты б то, непутящий ты парень, взял себе в разум, что я ведь твоего брата жена; невестка тебе называюсь.
— Да я разве этого не помню, что ли?— отозвался нетерпеливо Авенир.— Я все это прекрасно помню и ничего нехорошего не думаю.
— Нехорошего! Хорошее или нехорошее ты себе думаешь, а только знай ты себе, что ты мне надоел, и я не хочу, чтоб ты за мной слонялся. Слышишь ты это, Авенирка, или нет? Слышишь! не смей и никак не смей ты здесь со мной больше встречаться... И заступаться за меня тоже дома не смей и не приставай ко мне, что я красивая... потому что не хочу я этого; не хочу и не желаю... Да и... коли уж на правду пошло, так знай, что и ты мне постыл, вот что!
— Ну, это что... на что пустое говорить, невестка, неправду?
— Как пустое? Как это пустое? С чего это ты взял, что это пустое?
Авенир махнул рукою и, наложив на губы свекольный листочек, насосал его и равнодушно хлопнул.
Платонида Андревна рассмеялась и, пожав плечами, проговорила:
— Ну, глядите, пожалуйста, на этого дурака, добрые люди!
— Эх уж, невестка, полно вам все меня дураком-то звать,— отвечал Авенир.
— Что?
— А зачем вы меня целовали-то?
— Когда это? Когда это я тебя, дурака, целовала? Врешь ты это все, врешь ты это, лгун, никогда я тебя не целовала.
— Никогда?
— Никогда.
Платонида Андревна покраснела и, нагнувшись, стала еще скорее дергать свекольные листья и бросать их в чашу совсем с землею.
— А забыли вы, невестка, как наших в прошлом году дома-то не было?
— Ну?
— А мы с вами тогда в прятки играли да на сене боролись... что, помните?
Платонида Андревна приподнялась и, строго смотря в глаза Авениру, спросила:
— Ну, вот тут-то вы меня щекотали...
— Ну?..
— Ну, да и поцеловали, отпираться нечего, что поцеловали.
— Пфффю, пустяки какие он помнит!— отвечала, закрывая рукавом лицо, Платонида Андревна.— Может, что и вправду как-нибудь тогда поцеловала, потому что ты еще мальчик,— отчего ж мне тебя было не поцеловать? Ты моему мужу младший брат. Я этак хоть и еще сто раз тебя, изволь, поцелую.
— Ну, поцелуйте.
Авенир сделал к невестке шаг и слегка тронул ее за белый кисейный рукав.
— Поди прочь, дурак!— серьезно проговорила, отшвырнув девереву руку, Платонида Андревна.— Важность он какую придумал,— продолжала она,— что я поцеловала! В этом остроге живучи, черта с рогами, и того поцелуешь.
— А вот же и опять, невестка, неправду сказали; вот не очень-то вы брата целуете.
— Авенир!— крикнула, приподнявшись и стараясь говорить как можно строже, Платонида Андревна — Что ты, негодный ты парень, очень хочешь, чтоб я тебя изругала? Так я тебя, поганого мальчишку, сейчас вот как нельзя хуже отделаю.
— Да что вы это все меня мальчишка да мальчишка. Полно вам; пора и перестать мальчишкой-то звать меня.
— А потому я тебя так зову, что ты мальчишка.
— Что мне двадцать один год, то и вам ведь столько же. Ничуть моего не больше на свете прожили.
— Я женщина.
— А я мужчина.
— Дурак ты, а не мужчина. Важность какая, мужчина! Да и разве такие-то бывают мужчины?
— Да, а то, невестка, какие же?
— Какие?.. А я вот не посмотрю, что ты мужчина, да оплеуху тебе хорошую дам.
— Ну и что ж такое — дам!
— И, ей-богу, дам!
— Да сделайте одолжение.
на пильню его калачом не заманишь, торговле не учится, с пристани все норовит как бы ему домой скорей; да еще теперь что себе, мерзавец, вообразил? Голова б у другого треснула такое подумать. Иди ты, негодный, прочь!— крикнула она, размахнувшись на Авенира чашкой.— Прочь; а то сейчас брата крикну!
При первых звуках этого голоса Авенир запрыгал козлом через гряды и, перескочив через межу в горох, очутился как раз лицом к лицу с притаившимся здесь Пизонским.
Оба они сидели на корточках друг против друга, как сидят рано утром на лесной опушке молодые зайцы, и оба протирали себе руками удивленные глаза.