• Приглашаем посетить наш сайт
    Пушкин (pushkin-lit.ru)
  • Колыванский муж. Глава 14.

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
    11 12 13 14 15 16
    Примечания

    ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

    Я покинул холм, где сидел, и без труда догнал Андрея Васильевича.

    Адмирал, увидя меня, очень обрадовался и сердечно меня обнял.

    — Здравствуйте, — говорит, — мой друг, здравствуйте! Какая после чудесного дня становится чудесная ночь! Я в упоенье, — гуляю и молюсь, все повторяю «Отче наш» в новом разночтенье, — благодарю за «хлеб надсущный», и моему сердцу легко. «Сердце полно — будем богу благодарны». А вы как себя чувствуете?.. Вы тоже гуляли?

    — Да, гулял.

    — Прекрасный вечер. Теперь домой?

    — Домой.

    — Вот и чудесно, и пойдем вместе. Я не скучаю и один, но с сердечным, с сочувственным и благородно мыслящим человеком вдвоем еще веселей... А вы, верно, узнали все, как это случилось, и тоже спокойны?

    — Нет, — отвечаю, — я ничего не узнал, да и не хочу узнавать!

    — Да, это перст божий.

    — Ну, позвольте... уж вы хоть перст-то оставьте.

    — Отчего же? Когда нельзя понять, — надо признать перст.

    — А я скорее согласен видеть в этом чей-то шиш, а не перст.

    Он остановился, как будто долго не мог понять, а потом помотал перед собою пальцем и произнес:

    — Ни-ни-ни! Это перст!.. И вы никогда больше не говорите «шиш», потому что «шиш» это русский нигилизм.

    — Ну уж, нигилизм или не нигилизм, а я тут перста не вижу. Перст не указывает, как обманывать человека, а здесь обман, и потому я принимаю это за шиш, показанный всему моему дальнейшему семейному благополучию. Семейное счастье мое расстроено...

    — Почему?

    «Ах ты, — думаю, — тупица этакий! Еще извольте ему разъяснять «почему»!»

    — Я не могу больше верить самым близким людям.

    «Фу, черт тебя возьми! — думаю. — Ишь в чем у них, между прочим, сила кроется. Чего они не хотят понять, того и не понимают. Так и моя жена, и всеми уважаемая теща, и этот благочестивый певунок. А я же вас разочарую по-русски, откровенно».

    И говорю:

    — Я, ваше превосходительство, вам скажу только одно: я вам скажу, до каких острых объяснений у нас дошло с баронессою, которую, как вы знаете, я любил и уважал, как родную мать.

    — Знаю, знаю! И она этого стоит.

    — Да, а теперь я ей пригрозил.

    — Чем?.. Как можно пригрожать!

    — Так... сказал, что я больше ничего не потерплю и что у меня есть ужасные черты в характере, которых я сам боюсь.

    — Вы это пошутили?

    — Нет — совершенно серьезно.

    — А что вы, например, можете сделать?

    — Не знаю...

    — Как же не знаете?

    — В том-то для меня и есть самый большой ужас, что я сам не знаю. Я терплю много и долго, держу себя... как воспитанный человек, как европеец; а потом, если меня станут очень сильно скребсти, — я и освирепею, как бык.

    — Как бык!.. Гм!.. Это скверно.

    — И я вперед вам говорю, что это может кончиться скверно.

    — Например как?

    — А например так, что я сегодня было вздумал швырнуть за ноги это дитя.

    — Ой, какая гадость!

    — Да, это гадость, но ведь и со мною делают нехорошее. Пословица говорит: «против жару и котел треснет».

    — Ага! Хорошая пословица. Я очень люблю русские пословицы. Но это не годится. Дитя ничем не виновато.

    — Ну, я донос на собственную семью напишу и пошлю.

    — Офицер!.. Донос!

    — Этого никто не делает.

    — Нет, делают; в бракоразводных делах даже очень часто делают.

    — Нет, уж вы этого не делайте.

    — Ну, так вот вы меня, ваше превосходительство, научите, что же мне делать-то, чего держаться и как из себя не выйти?

    — Держитесь русской пословицы.

    — Которой прикажете?

    — «Когда ты хочешь рассердиться, подумай, что ты говоришь с генерал-губернатором».

    — Такой пословицы нет.

    — Есть.

    — Да уж позвольте мне, как русскому, лучше знать, что такой пословицы нет.

    — Я ее от князя Суворова в Риге слышал.

    — Про рижского князя Суворова про самого-то стоит пословицу сложить.

    — Это правда, правда. Он фантазер, но добряк. Многое, что было невозможно, он сделал возможным. Его, бывало, попросят — он скажет: «это возможно». Очень жаль, что его больше нет, — и вам было бы хорошо.

    — Мне все равно, меня мучит только, как своим родным написать, что у меня всё немцы родятся.

    — Да!.. в самом деле: как бы им это написать?

    — Я им чистосердечно во всем признаюсь, что я их по вашей милости обманывал и что у меня сына Никиты нет, а есть даже два сына, и оба немца. Пусть и отец и дядя это узнают, и они меня пожалеют и отпишут свое наследство, находящееся в России, детям моей сестры, русским и православным, а не моим детям-немцам, Роберту и Бертраму.

    — Фуй!

    — Отчего фуй? Я больше лгать не хочу. Приду домой и напишу: мне будет легче.

    — Чем же легче?

    — Тем, что я не буду больше моих честных стариков обманывать.

    Адмирал задумался и прошептал:

    — Это тоже правда.

    — А вы первый раз им... о первом ребенке как написали?

    — Я тогда солгал.

    — А-а! Как жаль!

    — Да, я нагло и гнусно солгал.

    — Что же именно?

    — Свалил все дело на fausse couche.1

    — Недурно! Очень хорошо! Теперь свалите на фос-кушку!

    — Нет, ваше превосходительство, я попробую при думать что-нибудь другое.

    — Зачем? Лучше этого не придумаете.

    Расстались. Я вернулся домой и в самом деле сел писать чистосердечное признание... Как-то не пишется... Противно это излагать, какая я тряпка, что у меня всё рождаются немцы, и я не могу этого прекратить.

    Черт возьми нашу телегу и все четыре колеса! При случае написал про фос-кушку.

    Опять живем. Получил крест, и денег дали.

    К жизни охладел, и к тем вопросам, которые приходят из России, охладел. Семья-немцы растут, живу хорошо и очень тихо. Ну их совсем все вопросы! Это надо иметь к ним охоту и здоровые нервы, чтобы ими заниматься. И то не здесь и не в колыванской семье. Никитки от меня больше не ждут и не требуют. Все замерло там и приутихло, и во мне, казалось бы, конец. Но только, как пуганая ворона сучка боится, так и я: из дому отлучаться боюсь. Думаю: кажется, безопасно, кажется, ничего нет, а между тем бог их знает, какая у них... природа какая-то «надсущная»: неравно вернешься, а у них уже и поет в пеленках новый немец.

    Этого я не хотел больше ни за что и, признаюсь вам в своей низости, более для этого и с отцом Федором Знаменским познакомился, когда его назначили благочинным. Пошел к нему исповедоваться и говорю:

    — Вот что в моем семействе два раза было. Я сам вам об этом объявляю. Вы теперь благочинный, должны за этим смотреть, чтобы закон не обходили. Я часто бываю в отлучках, а вы смотрите... А то я сам после на вас донесу.

    Он испугался и денег за исповедь не взял и вместо отпуска сказал мне «мое почтенье», а доноса не подал.

    Трус неописанный. Но зато и без его помощи нечего стало бояться. Одно горе прошло — стала надвигаться другая туча. Моему семейному счастию угрожало неожиданное бедствие с другой стороны: всегда пользовавшаяся превосходным здоровьем Лина начала хворать. Изменяется в лице, цвет делается сероватый, зловещий.

    Я себя не помню от отчаяния. Кляну себя за то, что когда-нибудь что-нибудь ей сказал, плачу как безумный.

    — Успокойся, — говорит, — я буду жить.

    Здешние врачи нашли у нее что-то непонятное. Лина и баронесса отправились в Ригу. Там им сказали, что нужна скорая операция. Рассуждаем: в Петербург или в Берлин? Разумеется, в Берлин: лучше и дешевле. Я не спорю; где больная хочет, пусть там и будет. Детей, чтобы они не оставались одни при моих отлучках по службе, решили завезти по дороге к такте Августе и к кузине Авроре. Так я по необходимой служебной надобности ушел в море тотчас с началом навигации, а они должны были выехать через неделю, когда Лина будет себя немножко крепче чувствовать. Я жду от них в условленных местах известий об отъезде; но сначала писем нет, а потом извещают, что «еще не выехали», после — что «на Лину прекрасно действует покой и воздух», еще позже — что, «к удивлению, можно сказать, что врачи в Риге, кажется, ошибались и что операции вовсе, может быть, не нужно», и, наконец, — что «Лина поправляется, и они переезжают из города на дачу в Екатериненталь».

    Это последнее известие шло долго, и я получил его только две недели тому назад, вместе с другим известием, что дядя из Москвы пишет, что отец мой умер и завещал именьице мне и «моим детям».

    влетаю в комнаты, стремлюсь обнять жену — и вижу у нее на руках грудное дитя!

    Боже мой! Я ударил себя ладонью в лоб и спросил только:

    — Как его имя?

    — Гуня.

    — Что это значит?

    — Значит, я и в третий раз обманут!

    Выходит баронесса и тихо говорит:

    — Никакого обмана нет — это ошибкой подкралось.

    Остальное вы сами знаете. Слово «подкралось» так вдруг лишило меня рассудка, что я наделал все, что вы знаете. Я их прогнал, как грубиян. И вот теперь, когда я все это сделал — открыл в себе татарина и разбил навсегда свое семейство, я презираю и себя, и всю эту свою борьбу, и всю возню из-за Никитки: теперь я хочу одного — умереть! Отец Федор думает, что у меня это прошло, но он ошибается: я не стану жить.

    Мы оба оглянулись и увидели на дорожке, у самой дверцы, стройную молодую девушку, изо всего лица которой, отененного широкими полями соломенной шляпы, был виден один нежный, но сильный подбородок.

    Я узнал, что это была Аврора, и почувствовал в душе большую радость. Я здесь становился совершенно излишним, и притом этот разбитый человек теперь будет управлен хорошим кормчим.

    Кузина Аврора, конечно, за этим предстала, и, посмотрев на нее, можно было сказать, что она знает, что надо сделать, и что надо, то и будет сделано.

    — Умереть легко; надо не умереть и оставить семью без опоры... а — вот что должно быть достигнуто! — услыхал я через открытое окно своей комнаты и тотчас же поспешил взять шляпу и уйти из дома, чтобы не быть нескромным свидетелем щекотливого и важного семейного разговора. Но живое любопытство и особенное внимание, какое возбуждала к себе эта, так театрально, как будто по пьесе для развязки назначенная, эфирная Аврора, — побуждали меня узнать: что тут случится, что эта оригинальная и смелая девушка выдумает и что устроит. Как она поможет этому бедняку достичь исполнения очень трудной, но в самом деле необходимой и единственно достойной в его положении задачи: «не оставить семью без своей опоры и возвратить себе расположение жены и уважение людей».

    Это совсем не песенка из московского песенника на голос: «Когда сын у нас родится — мы Никитой назовем», а это трудная, серьезно задуманная фуга, развить которую есть серьезная цель для всего предстоящего, но зато сколько надо иметь смысла и терпения, чтобы всю эту фугу вывесть одною рукою!

    Фуга, как стройный ряд повторяемостей, берется сначала одним голосом без всякого аккомпанемента, и ее основная тема называется «вождем» (Führer), а когда он окончит — другие повторяют то же в ладе доминанты главного тона (Antwort). 2

    Иначе это не идет.

    1 (франц.).

    2 Ответ (нем.).

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
    11 12 13 14 15 16
    Примечания