ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Вечером приехал отец. Он был очень миловидный и совсем еще не старый — не более лет пятидесяти двух или трех. Манера держаться у него была военная, и он был в отставном военном сюртуке, со шпорами, но без усов. Мы его никогда ранее не видали и потому не заметили, как он вошел в комнату сына, а узнали его уже тогда, когда он оттуда вышел.
Он с приезда спросил денщика, и тот повел его и оставался с ним один на один, с глазу на глаз при покойнике около двух-трех минут. И после этого короткого времени отец вышел к нам в зал, имея вид, поразивший нас своим тихим величием.
— Господа! я представляюсь вам, — начал он, кланяясь, — я отец вашего несчастного товарища! Мой сын умер, он убил себя... он осиротил меня и свою мать... но он не мог поступить, господа, иначе... Он умер как честный и благородный молодой человек, и... и... это то, в чем я уверяю вас и... в чем я сам буду искать себе утешения...
С этими словами сразу обаявший нас старик упал на стул к круглому столу и, закрыв лицо руками, звонко заплакал, как ребенок.
Я поспешил подать ему дрожащею рукою стакан воды.
Он принял ее, проглотил два глотка и, ласково сжав мою руку, молвил:
— Благодарю вас всех, господа.
А потом обмахнулся платком и сказал:
— Не то еще... Я что такое? Но жена, жена как узнает!.. Материнское сердце не вынесет.
И он опять утерся платком и поехал «представиться полковнику».
Полковнику он сказал тоже, что Саша «умер как должно честному и благородному молодому человеку» и что «иначе он поступить не мог».
Полковник глядел на него в упор долго, кусая, по своему обычаю, маленький леденец, и потом сказал:
— Вы знаете, что этому предшествовало одно несчастное обстоятельство... Мы с вами ведь в свойстве, и потому я вам могу и должен сказать все. Я ничему не верю, но поведение корнета было-таки странно...
— О, оно было совершенно необходимо, полковник...
— Я верю, но если бы вы могли приподнять перед моими глазами хоть уголок завесы, закрывающей эту тайну...
— Не могу, полковник.
Полковник пожал плечами.
— Что делать, — сказал он, — пусть все так остается.
— Кроме одного, полковник. Деньги княжескому управителю полк платить не будет, потому что их плачу я. Это мое грустное право.
— Не смею спорить.
Поляк взял пачку и, сказав: «никогда!» — положил ее снова в карман старика, и они сели друг против друга и оба стали плакать.
— Великий боже! великий боже! — восклицал старик, — все это такое честное, такое благородное — и между тем есть же злодей, который здесь что-то сделал.
— И он найдется.